Если в чем и схож был Государь со своим покойным венценосным братом, так это в пристрастии к путешествиям. Правда, если Александр больше ездил по Европе, озабоченный делами Священного Союза, то Николай вдоль и поперек исколесил Россию. Часто ездил он вовсе без конвоя, под видом простого путешественника с соответствующей подорожной на иное имя. Особенно часто проезжая из Петербурга к прусской границе, Император знал по именам и в лицо и станционных смотрителей, и ямщиков, что возили его. С некоторыми дорогой вел он задушевные беседы, и коли мужики были не робкого десятка, то рубили Царю правду-матку без страха и стеснения, чего, собственно, и добивался венценосный седок.

Однажды заметив, что старый ямщик-поляк Ян отчего-то угрюм и молчалив, Николай спросил его о причине его огорчения. Старик сперва помялся, но, видя ласковое обхождение, объявил, что Государь сделался скуп: если прежде кучерам за царский проезд отпускали по червонцу, то ныне — всего лишь рубль. Император удивился и велел немедленно разобраться, в чем дело. Выяснилось, что деньги, выдаваемые «на чай» ямщикам, бессовестно прикарманивал себе старший камердинер, пользовавшийся большим доверием Николая. Когда виновник бросился перед ним на колени, разгневанный Государь оттолкнул его ногой и, обругав непечатным словом, велел тотчас сослать в Сибирь.

Император желал иметь представление о том, что на самом деле происходит в его стране, чем живут ее люди. Он прекрасно сознавал, что чиновники никогда не представят ему истинной картины положения дел, а потому доверял лишь своим глазам, которых, увы, не хватало на все неизмеримое русское пространство…

Дорога сводила Государя с самыми разными людьми, делившимися с ним своими нуждами и печалями, как с простым смертным. Немало выходило курьезов из этого, но они весьма веселили его.

Чаще всего сопровождали Николая в таких странствиях Бенкендорф и Орлов. А на сей раз Никите Васильевичу это счастье выпало. Правда, счастье это куда как знатно бокам отдавалось… Не привык Никольский к таким поездкам, к многодневной тряске по российским ухабам в коляске. Так и ломало все тело! А Государь посмеивался:

— Что, Никита Васильевич, не по душе тебе, смотрю, кочевая жизнь?

— Не гневитесь, Ваше Величество. Таков уж я домосед и кабинетный работник… И дороги наши прямо ужасны!

— Не греши на наши дороги, — рассмеялся Николай. — В Германии мы с Александром Христофоровичем едва не убились, когда наша коляска перевернулась на тамошних ухабах. А ведь о немцах ходит слава, будто они не в пример нам аккуратны! Много у нас знатоков-то, которые любят твердить, будто бы в Европе благолепие, а мы до сих пор щи лаптем хлебаем… Пожалуй, даже если шею там свернут, так все одно скажут, что порядок там, не то, что у нас. А здесь хоть шишку набьют, крик поднимут — все-то плохо у нас и не так…

— Трудностей и неурядиц хватает везде, — отозвался Никольский, не став напоминать Императору, что, несмотря на скверну дорог немецких, ключицу в прошлом году он сломал именно на Родине — по дороге из Пензы в Тамбов перевернулась его коляска. — Но Россия шаг за шагом преодолевает их. Когда я читаю наших писателей и поэтов, внимаю нашим музыкантам и актерам, я понимаю, что и для нас настал золотой век. Помилуй Бог! Еще в годы моей юности мы принуждены были удовольствоваться переводами да наследием древних. Великий народ практически не имел своего голоса… А теперь?

— Теперь этот голос звучит свободно и сильно, как у певцов нашего дорогого Глинки. Да, кое-чего удалось нам достигнуть за эти двенадцать лет. Но сколько еще впереди!..

В последних словах Государя Никольский расслышал нотку усталости. Необъятные задачи стояли перед Россией, и великая кладь ложилась на плечи того, кто призван был разрешать их. Тем труднее это было, что в огромной стране невозможно оказывалось найти необходимого числа способных и честных людей… Необходимые стране преобразования тормозились, ибо закосневшая бюрократия сознательно противилась им. Но когда бы дело ограничивалось лишь косностью, то было бы полбеды. Беда же настоящая была в бесчестии. Люди, получавшие те или иные должности, не стыдились использовать их к своей личной выгоде, и никакие ревизоры не могли справиться с этой поразившей все и вся заразой.

Год тому назад Государь дозволил Гоголю представить свою пьесу «Ревизор» на сцене Александринского театра. Воистину трудно было написать более острую и злободневную вещь! Никольский был не большой охотник до театров, отдавая предпочтение хорошей книге, но тут аплодировал автору, как безумный. А многие в публике негодовали, как это можно подобное писать и ставить, и ругали автора клеветником. Казалось, что изрядную часть публики составили прототипы пьесы, узнавшие себя и жутко от того рассердившиеся.

И впрямь — гоголевской сатире могли аплодировать лишь люди незапятнанные, и в этом смысле «Ревизор» стал своеобразным лакмусом. Император на премьере и аплодировал: это одно, пожалуй, и не позволило живым «сквозникам» и прочим «ляпкиным-тяпкиным» сжить со свету своего обличителя.

— Сначала я никак не мог вразумить себя, чтобы можно было хвалить кого-нибудь за честность, и меня всегда взрывало, когда ставилось это кому в заслугу, но после пришлось поневоле свыкнуться с этой мыслью. Горько думать, что у нас бывает еще противное, когда я и все мы употребляем столько усилий, чтобы искоренить это зло, — так говорил монарх-рыцарь на двенадцатый год своего правления.

Все же, несмотря на все сопротивление системы, на нечистоплотность многих и многих исполнителей, Россия преображалась на глазах. Три года назад была проложена первая в мире паровая железная дорога на Нижне-Тагильском заводе, а ныне вот-вот должна была открыться железная дорога между столицей и Царским селом. Есть ли страна, которой железные дороги были бы потребны больше, чем России с ее необъятностью? Настанет время, и вся она будет пересечена ими, и больше не придется трястись в колясках, каретах и дилижансах, чтобы попасть из одной губернии в другую… Упорядочивалась и правовая система государства, строго регламентируя права и обязанности различных сословий и племен. Так, кочевники Восточной Сибири впервые получили Свод степных законов, для работы же с законами финляндскими учрежден был специальный Кодификационный комитет. Завершалась подготовка Полицейского и Судебного сельских уставов. К этому добавилась реформа местного самоуправления и небывалое прежде развитие образовательных учреждений. Вот и Училище правоведения создали, чтобы обеспечить страну людьми, знающими и понимающими законы.

А сколько домов и институтов сиротских открыли! В Керчи, Астрахани, Белостоке, Варшаве… А ныне ехали открывать Киевский… Киев вообще был обласкан Государем пуще многих иных городов. Еще с юности он питал симпатию к малороссийскому краю. Будучи Великим Князем, навещал Котляревского, чью «Энеиду» высоко ценил. Если Петербург каждый год обретал новые прекрасные постройки, меняясь на глазах и приобретая, наконец, законченный вид европейской столицы, то Киев явно поспешал догнать его. За несколько лет он обрел Университет, названный именем Святого Владимира, Институт благородных девиц, Киевскую крепость и первый мост через Днепр. Да что говорить! Когда Никольский в первый раз приехал в древнерусскую столицу, то по центру ее протекал ручей, впадавший в болото, ничуть не красившее центр города. Теперь вместо ручья пролегла широкая и ровная улица Крещатик, а болото заменила площадь.

Император отчего-то весьма любил Киев и часто бывал здесь. Он был явно доволен, видя как по манию его руки древняя столица, столь незаслуженно забытая, обретает достойный себя вид. Когда коляска катила по Крещатику, Государь внимательно смотрел по сторонам, придирчиво оценивая, как выполняются его поручения. Подробный осмотр объектов предстоял ему лишь завтра. Николай всегда питал особенную тягу к инженерному и архитектурному делу. Он весьма хорошо разбирался в оном, а потому никогда не ограничивался поверхностным осмотром возводимых сооружений, но входил во все технические подробности производимых работ, замечая недочеты и упущения. Несмотря на усталость, он был оживлен. Как мастер радуется плодам своих трудов, так правитель радуется плодам своей воли.

— Киев будет вовеки благодарен вам, Ваше Величество, — сказал Никита Васильевич, когда они проезжали мимо черно-красного под цвет орденской владимирской ленты Университета.

Николай промолчал. Его мысли были уже далеко отсюда. Может быть, в грозном краю, куда собирался он отправиться после Киева? Если для Никольского сей утомительный вояж завершался в древнерусской столице, откуда он должен был в одиночестве возвратиться в Петербург, то Государя ожидал Кавказ, куда вперед уже был направлен Стратонов. Никите же Васильевичу в краю необузданных горцев делать было решительно нечего.

Когда императорская коляска уже направлялась к дому генерал-губернатора, где Государь имел обыкновение останавливаться, скромно занимая одну из комнат, лошади вдруг испугались и резко рванулись вбок. Кучер едва смог удержать их. Животные испугались белого листа бумаги, которым махала стоявшая на мостовой женщина. Дама была прилично одета, но лицо ее искажало истинное отчаяние.

— Ишь ты! Лошадей перепугала — чуть беды не вышло! Погнать бы ее, Ваше Величество! — сердито заворчал кучер.

— Не нужно никого прогонять, — отозвался Николай и знаком велел просительнице подойти.

Дама, содрогаясь от рыданий, подошла и, присев в реверансе, подала Императору прошение. Тот начал читать, и лицо его сразу изменилось. Оно словно бы почернело, и Государь вдруг резким движением возвратил просительнице бумагу, жестко, почти зло отрезав:

— Ни прощения, ни даже смягчения наказания вашему мужу я дать не могу! — не дожидаясь реакции убитой горем женщины, он крикнул кучеру: — Пошел!

— О ком просила эта женщина, Ваше Величество? — осторожно спросил Никольский, заметив, что от волнения у Императора задрожали руки.

— Это все… друзья по четырнадцатому… — отозвался Николай. Он быстро провел затянутой в белую перчатку ладонью по глазам, и, хотя Никита Васильевич не мог видеть их, почти скрытых козырьком фуражки, но готов был поклясться, что в них стояли слезы.

— Ваше Величество, с вами все хорошо? — встревожился он. — Чем так взволновала вас просьба этой несчастной?

— Ты решительно ничего не понимаешь, Никольский, — со вздохом покачал головой Государь. — Впрочем, ты не был в моей шкуре, а потому не можешь знать, как ужасно не сметь прощать!

— Помилуйте, Ваше Величество, эти люди преступники…

— Вот именно! Если бы они злоумышляли лишь против меня лично, против меня, как человека, чем-то не угодившего им, видит Бог, я простил бы их всех. Но они злоумышляли на Россию! А этого я не имею права прощать, доколе я ее Царь и ее сын… А не иметь права прощать очень тяжело, Никольский.

Эти слова глубоко поразили Никиту Васильевича. Пожалуй, и впрямь этого невозможно понять вполне, не пережив собственным сердцем. Не понять, как разрывается надвое христианская, справедливая и добрая душа, жаждущая прощать, ибо христианину прощение особенно радостно, но не имеющая права на прощение, ибо долг Царя — карать виновных, дабы защитить свое царство, свой народ от злодейских посягновений. И как ни силился Никольский, а не мог вообразить себе той душевной муки, какую приговорен был нести венценосный рыцарь невидимо для сторонних очей.