ПОСЛЕДНЯЯ СХВАТКА

Гнедая кобылка шла по пыльной и словно дымящейся от зноя дороге неспешно, и ее хозяин, молодой рыжеватый хохол нечасто понукал ее хворостиной, пользуясь тем, что седок его, судя по всему, не торопился. По виду седока, ямщик сразу сделал вывод, что господин явно из столиц — в Полтаве, сколь бы ни рядились щеголи, а все одно оставались провинцией. А в барине, хоть одет был он безо всякой вычурности, чувствовалось нечто, чему хохол не мог дать определение, но что заставляло его поглядывать на седока с большим любопытством. Человек сей явно прибыл в Полтаву не по делам службы, ибо тогда бы он непременно суетился и спешил, но и на праздного путешественника не был он похож — последние бывают не в пример веселее и словоохотливее. Странный же господин за время пути не произнес почти ни слова. Он глядел на пышущие южной красотой места, которые они проезжали, но его немигающий взгляд не выражал никаких чувств, точно бы он смотрел внутрь самого себя…

Между тем, господин прекрасно замечал все. В том числе то, что плутоватый хохол завысил цену за путешествие и был заметно доволен тому, что ловко обманул незадачливого путешественника. В разговор же он не вступал оттого, что те сказки, какими потчуют обычно незадачливого путешественника хохлы, не входили в круг его интересов. Господин предпочитал тишину созерцания навязчивой и непременно громкой говорильне. Он и впрямь не спешил, ибо лицо, к которому он направлялся, не ожидало его и в то же время не могло уехать куда-либо, а, значит, опоздать он не мог…

Оценивая наряд барина и ту легкость, с какой извлекал он деньги из кошелька, хохол справедливо рассудил, что господин отнюдь не беден. Вот, только к чему такому барину нанимать его и его клячу? Мог бы заказать приличный экипаж!

Барин и впрямь мог заказать себе хоть дюжину приличных экипажей, но они были не нужны ему сейчас. Ему нравился этот зной, эти томящиеся тяжестью плодов сады и нарядно убранные хаты, это неспешное путешествие… Все это напоминало ему дни его молодости, воспоминания о которых иногда согревали его охладевшую ко всему душу.

Неспешность и умиротворение — характерная черта Малороссии. Они растворены в самом укладе здешнего быта, который годы почти не меняли, в природе, щедрой и благодатной, в протяжных звуках украинских песен… Это умиротворение невольно передавалось путешественнику, ничуть не стремившемуся нарушать его быстрой ездой.

Наконец, показалось село Яковцы, вблизи которого более века назад победоносные русские войска обратили в бегство шведов. Путешественник сделал знак ямщику остановиться и, легко соскочив на землю, объявил к удивлению последнего, что далее пойдет пешком. Хохол покорно развернул свою кобылу и тронулся в обратный путь, изредка озираясь и пытаясь понять, зачем такому барину идти еще невесть сколько пешком да по такой жаре?

Но зной ничуть не утомлял барина. Ему, знавшему пекельное солнце азиатских пустынь, малороссийское солнце казалось ласковым. Дом же, который он искал, должен был располагаться на самом отшибе села, а, следовательно, идти до него оставалось недалеко. При этом путешественник вовсе не хотел, чтобы лишние глаза видели, куда он направляется.

Нужный дом господин нашел почти сразу. Бедная хата на самой окраине села… Да и откуда быть ей богатой, если живет в ней лишь одинокая женщина и ее тринадцатилетняя дочь? Никто в этих краях не знает, кто она, но женщины, завидуя ее вопреки всему не увядшей красоте, злословят, а мужчины на людях сторонятся, а в отсутствии догляда непрочь ухлестнуть за «вдовушкой». Ее странная репутация не позволяет ей наняться в гувернантки, учительницы музыки или французского языка, и весь ее невеликий доход приносит ей ремесло швеи, коим овладела она в совершенстве, безвозвратно потеряв былую красоту рук и испортив зрение…

Когда-то ее звали Анна Дмитриевна Лесникова. Ее отец был помещиком в Пензенской губернии, и до семнадцати лет она росла в беззаботности и неге, придаваясь обычным девичьим мечтам, будоража сердце сладкими грезами переводных романов. Увы, ее жизнь оказалась похожей на очень жестокий роман…

В 17 лет Аннушка осиротела, но на ее счастье у нее уже был жених — преданно любящий ее Михайло Антонович Разуваев. Михайло Антонович был четырнадцатью годами старше невесты. Это был довольно состоятельный по пензенским меркам помещик, человек бесконечно далекий от света и живущий в своем понятном ему мире, ограниченном его собственными владениями, его хозяйством, которое он знал и любил. Пожалуй, был он чрезмерно прост и чужд так называемой романтики, но зато обладал золотым сердцем и кротчайшим характером, столь контрастирующим с его мужественной, грубоватой внешностью. Аннушку Разуваев любил всей душой и готов был выполнять любые ее капризы. Он стал бы без сомнения самым смирным и нежным мужем, но… Аннушка скучала в его обществе, и такая сильная любовь его утомляла ее, ибо она не находила в сердце своем на нее должного ответа и смущалась тому.

В самый день их помолвки в город вошли военные. Приход военных — большое событие для любого провинциального города! Дамы и девицы срочно начинают шить себе новые платья, отчаянно завивать кудри и румянить щеки. В каждом уважающем себя доме непременно устраивается бал. Разуваев, сколь ни далек был от подобных увеселений, также не мог идти против общего веяния, к тому же юная невеста жаждала веселых развлечений.

На том роковом балу она и встретила своего Михаила Второго, которому вскоре предстояло стать первым и единственным. Бравый капитан, герой многочисленных сражений, красавец, каких, пожалуй, не встретить и на страницах романов!.. Разуваев не умел танцевать и простосердечно радовался, что его любимая Аннушка может потешить себя кадрилями и мазурками с другими кавалерами. В тот вечер почти вся ее танцевальная книжка была заполнена Мишелем, который не сводил с нее восхищенных глаз.

Всю ночь Аннушка металась как в бреду — перед ее глазами неотступно стояло лицо Мишеля. А утром она нашла прямо на подоконнике своей комнаты корзину цветов и записку с приглашением на свидание…

Ей было нестерпимо стыдно перед Разуваевым, который с обычным для всего, что он делал, основанием готовился к скорой свадьбе и всякий день старался порадовать свою «любушку» какой-либо безделицей. Но этот стыд уже ничего не мог изменить. Аннушка стала втайне встречаться с Мишелем. Они подолгу гуляли в саду или плавали на лодке по пруду, просто молча сидели на берегу или упоенно говорили о чем-то чудесном — все это было неважно, а важно было лишь то, что всякую минуту, проведенную с этим человеком, она была невероятно счастлива, будто бы жила не на земле, а в ином, невозможном мире.

Лишь одно омрачало счастье Аннушки — неумолимо приближающаяся свадьба и оставление полком Мишеля Пензы. Мишель уговаривал ее оставить жениха и довериться чувству, но ей было так жаль Разуваева, да и довлела воля покойного отца, столь желавшего этого брака. Хотя неужто отец был бы против того, чтобы дочь вышла замуж за блестящего офицера из знатной фамилии?.. Все же у нее не хватало мужества разорвать помолвку, и положение становилось все более нестерпимым.

За две недели до свадьбы в грозовую ночь, в какие нервные натуры затворяют ставни и крестятся на иконы, окно спальни Аннушки оказалось открытым. Она не чувствовала ни холодного ветра, ни капель дождя, а лишь вкус его губ, его дыхание, его объятия. Лишь когда гром ударил с необычайной силой так, что сам дом содрогнулся, Аннушка на мгновение очнулась и задрожала мелкой дрожью. Тогда Мишель быстро затворил окно и подхватил ее, теряющую силы на руки…

Все последующие до рокового дня ночи они проводили вместе. Днем Аннушка не находила себе места, терзаясь укорами совести, не смела поднять глаз на Разуваева, доселе лишь почтительно касавшегося губами кончиков ее пальцев, а ночью забывала обо всем и жаждала лишь одного, чтобы скорее раздался негромкий стук в окно…

Полк покидал Пензу накануне свадьбы, и по этому поводу губернатор устраивал прием. Аннушка была ни жива, ни мертва. И смерть в этот час казалась ей меньшим из зол. Гости наперебой поднимали бокалы за завтрашнюю свадьбу и желали жениху и невесте всех возможных благ, Разуваев веселился и вновь словно не замечал восковой бледности невесты…

Мишель был мрачнее тучи, и Аннушка боялась встретиться с ним взглядом. Однако, он пригласил ее на мазурку…

— Решай: сейчас или никогда! — сказал он.

— Я не могу же в канун свадьбы бросить Разуваева…

— Забудь о своем глупце Разуваеве, который столь увлечен своей скотиной, что даже не видит перемен в тебе! Подумай о нас! Если ты сейчас не уедешь со мной, то больше не увидишь меня никогда!

— Сейчас?! Здесь?! Неужели ты хочешь, чтобы я покрыла его таким позором? Он не заслужил этого!

— Мне нет дела до его позора! Мой эскадрон выступает через полчаса. Решай! Его ты уже предала. Ты уже моя жена, а не его. Решай!

С этими словами Мишель ушел, оставив Аннушку в полном смятении. «Если ты сейчас не уедешь со мной, то больше не увидишь меня никогда!» — этот пульсировавший в голове приговор сводил ее с ума и казался страшнее любой казни. Не чувствуя ног, она вновь заняла место рядом с женихом, вновь слушала поздравления… Но через полчаса за мучительным гулом голосов расслышала цокот копыт за окном. Первый эскадрон выступал в поход…

Весь зал разом исчез. Исчез Разуваев. Исчезла прошлая жизнь. Опрометью Аннушка выбежала на улицу и увидела перед собой сидящего верхом на коне Мишеля. Ни слова не говоря, тот накинул на нее свой плащ и, легко подняв, посадил перед собой.

— Аня! — этот отчаянный крик больно ударил Аннушку по сердцу. Прямо перед конем, уже готовым тронуться в путь, вдруг возникла нескладная во фраке фигура Разуваева. Его бледное лицо было перекошено, глаза полны слез.

— Аннушка, любушка моя, что ты делаешь? Пощади себя! Ведь этот человек тебя погубит! Опомнись!

— Что ты говоришь! — воскликнула она. — Ведь я ему принадлежу! Ему! Да как бы ты меня, такую, завтра в жены взял?!

— Мне все равно! Я любую тебя возьму — лишь бы ты счастлива была!

— А я с ним счастлива! — Аннушка заплакала. Она видела, как прильнули к окнам любопытные, как высыпали многие на улицу, как одни негодуют, а другие потешаются разыгравшейся на их глазах сценой… А Михайло Антонович в своих панталонах белых уже на коленях стоял, молил смиренно:

— Аннушка! Опомнись! Я никогда не упрекну тебя и всегда буду любить!

— Уйдите! Ведь все смеются над вами!

— Что же из того? Это им стыдиться должно, коли они несчастью человеческому смеются. Так мы уедем от них! И никто никогда…

— Довольно комедии, сударь! — крикнул Мишель. — Если угодно вам будет требовать сатисфакции, то я к вашим услугам! А сейчас отойдите с дороги! — с этими словами он хлестнул коня и, едва не сбив Разуваева, помчался во весь опор вослед своему уходящему эскадрону, крепко прижимая к себе рыдающую Аннушку.

Он, действительно, женился на ней, обвенчавшись тайно в крохотной сельской церквушке. Об этом браке никто не должен был знать, ибо его родители никогда бы не приняли оного и лишили бы сына всех прав. Аннушка приняла это спокойно. Ей не нужны были его титулы, положение в обществе — лишь бы быть с ним, лишь бы он любил ее. Что беды в том, чтобы некоторое время скрывать брак? Главное, что он заключен, освящен, и Мишель принадлежит только ей.

Так думала она первый год, в течении которого она ездила с ним по всем гарнизонам, не смущаясь насмешливым и презрительным взглядам. Потом была первая беременность и вынужденная разлука. Полк вновь отправлялся на какие-то учения, а она была вынуждена остаться на снятой Мишелем квартире в глухом захолустье и ждать его возвращения…

Того первого ребенка она потеряла… А возвратившийся Мишель переменился к ней. В его глазах уже не было прежней страсти, и он больше не желал, чтобы она ездила с ним, объясняя это беспокойством о ее здоровье. Но разве могли не дойти до нее больно ранящие слухи, будто у него «в каждом городе по такой жене». Тем не менее еще целых четыре года он время от времени возвращался к ней. Возвращался все реже, все более чужим и грубым. И не любовь была в глазах его, а досада. Досада на нее… И на маленькую Катюшу, их дочь, родившуюся через два года после потери первенца…

Наконец, он не вернулся совсем… Не написал, не прислал больше денег. Славно забыл, что где-то у него есть жена и дочь. Жить дальше, а тем паче растить дочь среди людей, презиравших ее и полагавших ее походной любовницей, к которой, пожалуй, легко можно обратиться за срамным делом, заплатив сколько должно на содержание приплода, было невозможно.

Чтобы оградить дочь от этой грязи, Аннушка с малышкой переехала сперва в один город, затем в другой и, вот, наконец, осела в Яковцах… И хотя никто не знал здесь ее истории, ее репутации, но одинокая, еще довольно молодая женщина с ребенком обречена порождать сплетни. А женщина, упорно отвергающая любые ухаживания — тем более…

Неожиданный визит уже немолодого, хорошо одетого незнакомца, постучавшего в ее дверь набалдашником изящной трости в первые минуты заката, застал Анну Дмитриевну врасплох. Наскоро оправив свое домашнее платье, скрасить бедность которого призвана была оставшаяся от прошлой жизни кашемировая шаль — подарок Мишеля, она отворила дверь, но не впустила гостя в дом, а вышла на крыльцо сама, настороженно вглядываясь в лицо непрошенного визитера. Тот склонился в легком полупоклоне:

— Имею ли я честь видеть перед собой Анну Дмитриевну Лесникову?

Анна вздрогнула. Никто в селе не знал этой ее фамилии. Никто из прежних знакомых не знал, что она жила здесь.

— Вы… ошиблись, сударь… Та женщина, которую вы ищете, давно умерла…

— В самом деле? Для давно почившей вы выглядите просто прекрасно, — заметил незнакомец. — Впрочем, как и я…

— Я не понимаю вас.

— Это пока и не нужно. Позвольте представиться. Меня зовут Виктор Илларионович Курский.

— Я не знаю вас, сударь.

— Без сомнения так.

— Кто вы?

— Я ваш друг, Анна Дмитриевна.

Лицо Анны подернула болезненная гримаса.

— У меня нет друзей, сударь. А те, кто предлагали мне свою дружбу, как это делаете вы сейчас, прекрасно знают, что в этот дом за подобным не приходят! — она хотела захлопнуть дверь, но Курский не позволил ей сделать этого, и легким маневром обогнув ее, оказался в сенях.

— Мне кажется, Анна Дмитриевна, что говорить нам все же лучше здесь, дабы ваши соседи не подумали невесть чего, — сказал он, по-хозяйски оглядывая дом. — Ваша дочь дома?

— Нет. Но должна уже скоро вернуться!

— Это кстати. Значит, мы сможем поговорить наедине.

— Кто вы такой? Что вы хотите?

— Я уже ответил вам, что я ваш друг, — Курский, не ожидая приглашения, прошел в горницу и расположился на стуле, все также озирая цепким взором каждый угол. — Вы совершенно напрасно придали моим словам превратное значение. Я не отношусь к той категории «друзей», к каким вы поспешили меня отнести.

— В таком случае объяснитесь, что означает ваш визит, — уже спокойнее сказала Анна.

— Всенепременно, но прежде прошу вас присесть, — Курский указал на стоявший напротив стул. — Я знаете ли, несколько устал с дороги, чтобы говорить стоя, а в присутствии стоящей дамы…

— Говорите, сударь! — Анна опустилась на стул, отодвинув рукой лежавшее подле на столе шитье. — Прошу лишь короче: у меня очень много работы сегодня.

— Эта работа не подходит вашим нежным рукам, — заметил Курский. — Но еще больше такая жизнь не подходит вашей дочери. Ведь она наследница знатного рода…

— Молчите! — вспыхнула Анна.

— Но вы сами велели говорить?

— Что вы знаете обо мне? Кто вас прислал?

— Меня никто не присылал, а знаю я о вас, если не все, то очень многое. За столько лет поисков всегда узнаешь многое…

— Зачем вы искали меня?

— Чтобы вам помочь.

— Не лгите, сударь. Я уже не наивная семнадцатилетняя девушка, чтобы верить в людское бескорыстие. Которого я, впрочем, и не заслужила…

— Вы — может быть. Но ваша дочь? Она могла бы получить хорошее приданное, положение в обществе…

— О чем вы?.. — Анна резко поднялась.

Курский взмахнул левой рукой и рассмеялся:

— Сядьте, Анна Дмитриевна, сядьте! Опять вы придали моим словам превратное значение!

— Так выражайтесь же яснее, а не заставляйте теряться в догадках!

— Вы правы, — кивнул Курский. — Объясню без обиняков. Причина моего появления здесь состоит в том, что нас с вами кое-что объединяет. Наши жизни были сломаны одним и тем же человеком.

— Мишель… — прошептала Анна, страдальчески поникнув.

— Да. Мишель… — Курский пристукнул тростью. — Человек, который ради своей похоти, готов растоптать все и всех…

— Не говорите так о нем!

— Отчего же? Бросить венчанную жену с ребенком в нищете и унижении — это большая подлость…

— Откуда вы знаете? Ведь о нашем венчании знали только…

— Поп, попадья и попенок-пономарь… Поп давно почил в бозе, а его безутешная вдова — весьма милая и словоохотливая старушка. Мы с нею славно попили чаю с медовыми пряниками.

На мгновение Анне показалось, что перед ней сам дьявол. Ей стало не по себе, и она ничего не ответила. Гость же продолжал:

— Одно в вашей судьбе осталось для меня загадкой. Почему вы, венчанная жена, мать его дитя, не огласили его? Ведь правда на вашей стороне!

— Я поклялась ему, что не раскрою нашей тайны, доколе он сам не сможет раскрыть ее.

— Полагаю, пришло время нарушить эту клятву во имя блага вашей дочери.

Анна подняла усталые глаза на Курского, чье смуглое, остроносое лицо вдруг перестало внушать ей страх.

— Я поняла вас, Виктор Илларионович, — проронила она. — Вы хотите отомстить, а меня сделать орудием вашей мести… Но вы напрасно проделали этот долгий путь и напрасно искали меня. Я не нарушу своего слова.

— Вы, может быть, до сих пор любите его?

— Не знаю… Но он единственный, кого я любила. Ради него я совершила страшное преступленье, предав и опозорив самого доброго и благородного человека на свете. И все, что принимаю я с той поры — я заслужила. Какое же право я имею мстить. Уходите, сударь. Я не помощница вам.

— А знаете ли вы, дорогая Анна Дмитриевна, что ваш ловелас сейчас собирается жениться?

— Как? — поразилась Анна. — Этого не может быть! Ведь он женат!

— Да. Но об этом никто не знает. Ваш супруг разорен, сударыня, и ему очень нужен удачный брак. Женщина, которая имела несчастье дать ему согласие, молодая и богатая вдова. Мать троих прелестных ребятишек. Женщина, смею уверить, благородная и добродетельная. Как по-вашему, Анна Дмитриевна, заслужила ли она быть столь жестоко обманутой? Связать себя узами с двоеженцем и негодяем? Заслужили ли ее дети, чтобы он стал их отчимом и промотал их наследство? Вы храните клятву, данную негодяю, и тем самым позволяете ему разрушать все новые жизни! Разрушенная жизнь благородной вдовы и ее невинных детей будет на вашей совести, если вы не воспрепятствуете преступлению и кощунству!

— Хватит! — вскрикнула Анна. — Хватит… Я никому не хочу зла. Видит Бог, никогда не хотела… Но если все что вы сказали правда…

— Клянусь спасением души и памятью моей дорогой матери, что рассказал вам лишь малую толику злодеяний этого человека, щадя ваше сердце.

Анна несколько раз прошла по комнате, остановилась перед закопченными иконами, сгрудившимися в убранном нарядным рушником красном углу, несколько мгновений смотрела на любимый образ Богоматери Семистрельной.

— Хорошо… — наконец, произнесла она, не оборачиваясь. — Я открою правду, чтобы более ничья жизнь не была сломана. Что я должна делать?

— Вы вместе с дочерью поедете со мной в Петербург. Вы будете жить в хорошем доме, достойном вас. Ваша дочь будет учиться — к ней будут ходить учителя. Князь и его нареченная скоро вернутся из-за границы, дабы обвенчаться на родине. Вот тут-то и должны будете появится вы.

— И поговорить с Мишелем?

— Нет. Ни с ним и ни с его невестой.

— Но с кем же тогда?

— С Государем, Анна Дмитриевна. Государь — единственное Правосудие в России. Таким образом я выполню свое обещание, данное ему… Я обещал не творить бессудных расправ… Что же, пусть он совершит свой суд.

— Вы так хорошо знаете Императора? — удивилась Анна.

— Когда-то Его Величество называл меня своим другом. Если угодно, я могу показать вам бумагу с его подписью.

— Не нужно, я верю вашему слову… Но что же будет дальше?

— Дальше? Дальше преступник отправится проводить оставшиеся ему годы в края далекие от европейских столиц. Его невеста поплачет и утешится и, должно быть, найдет достойную партию. А вы с дочерью отправитесь в солнечную Италию, где призраки прошлого уже не будут столь довлеть над вами и уж точно не испортят будущего вашей дочери, которой я назначу приличную ренту до ее замужества.

— Вы обещаете уж слишком много, Виктор Илларионович… — покачала головой Анна.

— Гораздо меньше, чем мог бы дать вам на самом деле, — ответил Курский. — Но пока не могли бы вы дать мне кое-что?

— Что же могу вам дать я?

— Я бы не отказался от свежего молока и знатного ломтя хлеба. С утра, знаете ли, маковой росинки во рту не было.

Анна невольно улыбнулась:

— Я сейчас соберу на стол, обождите.

— Премного вам благодарен за заботу!

— Когда же нам надлежит отправляться в столицу? — спросила Анна, проворно расставляя на столе всю нехитрую снедь, какая нашлась в ее доме.

— Завтра утром, — ответил Курский и по-мужицки стал пить молоко прямо из маленького глиняного кувшина, который подала ему хозяйка. Заметив ее недоумение, он добавил: — На ночь глядя, я надеюсь, вы не выставите меня за дверь? А поутру за нами приедет экипаж. Так что время собраться у вас с дочерью есть, — с этими словами он отрезал изрядный кусок испеченного лишь утром каравая и несколько ароматных кусочков сала и приступил к сей скромной трапезе с таким видом, будто бы во всю жизнь не ел ничего вкуснее, нисколько не обращая внимания на замешательство Анны.