— Вы уезжаете? — этот вопрос она задала сама, задала после того, как он целый вечер маялся, не зная, как сказать, как объяснить… В сущности, не было никакой необходимости что-либо объяснять: их отношения были всего лишь приятельскими, добрососедскими. Но… За те дни, что Юрий провел в Клюквинке, каждый день бывая у Софьиньки, душа его прикипела к мурановскому дому. К этой простой, далекой от последних мод гостиной с портретами и натопленной печью, к запущенному саду, старые липы которого видели не одно поколение владельцев усадьбы и знали немало сердечных тайн, к ворчливой Савельевне, а самое главное — к Софье Алексеевне с ее чуждой светских уловок непосредственностью, радушием, теплотой. Ему было удивительно хорошо рядом с ней. Молчала ли она или рассказывала о чем-то, читала ли что-то из любимых книг или рисовала… И даже когда занималась она конторскими книгами — все равно рядом с нею душу окутывал непривычный уют.

Знал Юрий, что и Софьинька рада его обществу. Вот только какова была эта радость? Юная барышня, живущая в глуши, в уединении, видящая лишь старуху-няню и своих крестьян, начисто лишенная общества — могла ли она не радоваться гостю? К тому же гостю с репутацией героя, что так ценилось в мурановском семействе, и что уж конечно могло вдохновить романтическую душу юной художницы. Было ли в ее радости нечто большее? Этот вопрос Юрий гнал от себя, боясь его. Глядя в глаза Софьиньки, он видел в них нечто куда большее, и тогда сердце его охватывал давно позабытый трепет. Стоило оказаться в холодном, заброшенном доме Апраксиных, и все виденное казалось ему не более чем самообманом, мечтой усталого одиночества.

Зачем он нужен этой прекрасной девушке? Он годится ей в отцы, он дослужился до генерала, но так и не имеет за душой ничего, кроме жалования, ему негде жить, а, самое главное, он до сих пор связан с женщиной, одна мысль о которой отравляла сердце. Какое же право имеет он смущать эту чистую, как озеро, душу, невольно пробуждая в ней, быть может, чувство, у которого нет будущего? Свою жизнь он искалечил — это ясно. Но неужто он, генерал Стратонов, падет до того, чтобы искалечить еще и чужую? Нет, никогда…

Чем дороже становилась ему Софьинька, чем радостнее она улыбалась ему при встрече, тем крепче становилось решение уехать как можно скорее, разорвать все, пока и рваться-то почти нечему, кроме слишком откровенных взглядов и слишком сокровенных грез…

Но ведь можно же развестись? Пусть это тяжело, стыдно, пусть Государь крайне дурно относится к разводам, но его жена бросила его, сбежала за границу… Церковь в таком случае не может отказать… Ну, а что же дальше? Привести это неземное создание в Петербург? Поселить на казенной квартире, лишенную общества (и Боже упаси ее — от столичного общества)? И пусть живет, как сможет, на его жалование, пока он будет пропадать на службе, месяцами сражаться где-нибудь на окраинах Империи? Насколько-то хватит ее? Заскучает, заведет знакомства, станет выезжать в свет, искать для этого средства и… Нет! С него довольно было одного раза!

Конечно, можно было бы самому оставить службу и поселиться здесь, взять на себя груз хозяйственных забот, которые до срока свели в могилу сестру Софьиньки, а теперь угнетают ее саму. Но, зная себя, Стратонов понимал, что такая сельская идиллия не сможет удовлетворять его сколь-либо долго. Он был солдатом, и его место было в строю, на поле брани. И променять судьбу воина на судьбу скромного помещика он не мог и не желал ни за что! Да и Софьинька… Она видит теперь в нем героя Бородина и Лейпцига, Персидской и Турецкой войн. А превратись он в того самого помещика в куце сидящем сюртучке, с брюшком, в очках, склонившегося над конторскими книгами… Пожалуй, и сошел бы быстро романтический дурман.

Нет, все это лишь пустые грезы, которые опасно длить чересчур долго. Когда бы встреча эта случилась лет пятнадцать-двадцать назад…

— Так вы уезжаете? — снова прозвучал вопрос. Голос Софьиньки оставался ровным, и лишь тонкие пальцы лежавшей на поручне правой руки судорожно сжались.

— Уезжаю, Софья Алексеевна, — глухо отозвался Стратонов.

— Отчего же… так рано? Ведь отпуск ваш еще не истек, неправда ли? Впрочем, простите. Я, верно, глупость спросила. Ведь у вас, должно быть, много куда более важных дел, чем коротать вечера в нашем захолустье…

Если бы хоть одно было!.. Еще бы знать, куда ехать теперь — уж больно в Петербург возвращаться не хотелось. Разве что кого из сослуживцев проведать. Хоть бы и Давыдова навестить. Этот славный воин и не менее славный сердцеед, кажется, наконец, успокоился, обретя дом и чудесную жену, нарожавшую ему ребятишек. Вот, порадоваться чужому счастью…

— Что вы, Софья Алексеевна, эти вечера навсегда останутся в моей памяти, как одни из самых прекрасных минут моей жизни, поверьте слову.

Щеки Софьиньки вспыхнули, и она отвела взгляд, сделав вид, что оправляет темно-вишневую шаль.

— Однако, мне, действительно, нужно успеть навестить старых друзей, прежде чем я возвращусь в столицу.

— Я понимаю, — Софьинька вымученно улыбнулась. — Но ведь вы навестите нас еще, неправда ли? Мы вас будем ждать… — она помедлила, произнесла тише: — Я вас буду ждать. Теперь, к сожалению, только я…

— Действительно, будете? — с сомнением спросил Стратонов.

— Разве я обманула вас, когда обещалась в прошлый ваш приезд? В следующий все будет так же…

— Не зарекайтесь, Софья Алексеевна. Вы же не знаете, как изменится ваша жизнь за этот срок.

— Она не изменится, Юрий Александрович, — спокойно отозвалась Софьинька, поднявшись и подойдя к потрескивающей печи. — Когда вы приедете навестить нас в следующий раз… Через год, через два, через пять — неважно… Все здесь будет так же. Этот дом, этот огонь в печи, этот стол с трещиной на краю, эти портреты… И сад. Разве что я немножко постарею. Но ведь вы не поставите мне это в вину, неправда ли?

Она как будто шутила, но Юрий чувствовал, что за шуткой скрывалась боль, и от этого страдал сам.

— Я никогда и ничего не поставлю вам в вину.

— Не зарекайтесь. Откуда вы знаете, что изменится за те годы, которые я вас буду ждать? Так вы обещаете снова навестить нас?

— Да, Софья Алексеевна, обещаю, — отозвался Стратонов. — Но… лучше бы вам не ждать меня. Ни к чему вам меня ждать.

— Человеку нужно, чтобы его кто-то ждал… Это я вам уже говорила однажды. А еще человеку нужно… кого-то ждать. Или чего-то… Иначе жизнь становится бесцельной, а так жить очень тяжело. Вам так не кажется?

— Пожалуй. Но когда цель недостижима, ожидание не приносит радости.

— Недостижимых целей не бывает, — карие глаза Софьиньки прямо посмотрели в лицо Юрия. — Разве вы, когда воевали, думали, что тот или иной вражеский редут, та или иная крепость — недостижима? Если бы вы так думали, то не выиграли бы ни одного боя…

Стратонов чуть улыбнулся:

— Ваши суждения очаровательны, Софья Алексеевна! Вам бы, ей-Богу, полком командовать!

— А что! — Софьинька задорно прищурилась. — Я бы не отказалась!

Он вновь залюбовался ею, ее детской непосредственностью, ее открытостью, навстреч распахнутостью, какую светские лицемерные ханжи, пожалуй, сочли бы «неприличной». К этой девочке не ходили учителя, за ней не надзирали мамзели и бонны. Все ей было дано природой — мягкая, трогательная красота первоцвета, грация, умение держать себя, ясность ума и чуткость сердца… Если бы все женщины были таковы…

— Юрий Александрович, пообещайте оказать мне одну услугу, — попросила Софьинька, уже прощаясь.

— Какую, Софья Алексеевна?

— Обещайте писать мне хотя бы иногда. У меня ведь… — она замялась, — никого нет в целом свете. Я имею ввиду — друзей. Кому бы я могла всецело доверять…

Это робкое признание растрогало Стратонова. Крепко пожав руки Софьиньки, он ответил:

— Я обещаю вам, Софья Алексеевна. И хотя я не мастер писать, но вам — обещаю. Тем более, что у меня не так-то много корреспондентов…

— Я тоже буду писать вам…

— Конечно. Пишите лучше на адрес моего друга Никольского. Там ваши письма не затеряются никогда.

— Я так и поступлю.

— Да… Если вам будет что-то нужно, Софья Алексеевна, то сообщите мне непременно. Я ваш друг — что бы ни случилось — до гробовой доски. Я благодарен вам за ваше гостеприимство, за то участие, с которым отнеслись ко мне в вашем доме. И вы всегда можете рассчитывать на мою помощь и поддержку.

Юрий выпустил ее руки и, прежде чем откланяться, вымолвил:

— А еще — простите меня, Софья Алексеевна!

— За что же? — удивилась Софьинька.

— За то, что в жизни все зачастую происходит глупо и не вовремя… — вздохнул Стратонов.

— Неправда, — покачала головой девушка. — В жизни все происходит тогда, когда на то есть Божья воля. А значит, когда и должно быть…

Юрий несколько мгновений молча смотрел на нее, борясь с желанием высказать сокровенное, изменить принятое решение, остаться. Но долг, как всегда, взял в нем верх над чувством. Он счастлив был оставаться другом этого чистого и прекрасного создания, быть ее защитником, какового никогда не было у нее, каким мог бы быть ей погибший отец, но посягнуть на эту чистоту, но внести хаос в светлую душу — никогда. Так и провел отныне и навсегда черту, определил бесповоротно: его долг быть ее защитником. В том числе от самого себя… А сказано в этот вечер и без того было слишком много.

— До встречи, Софья Алексеевна! Будьте счастливы!

При этих словах по бледным губам Софьиньки промелькнула печальная улыбка.

— Храни вас Бог, Юрий Александрович!

Тонкие персты сложились вместе, и она трижды перекрестила его.

На том и расстались вторично. И как и в прошлый раз, уезжая, Стратонов видел стоящую у крыльца тонкую фигуру в наброшенной на плечи накидке. Правая рука ее была приложена к груди, левая едва заметно махала вслед. Юрий не мог видеть глаз Софьиньки, но мог поклясться, что в них стояли слезы…