На похоронах Мишеля и Федора Апраксина, видя безутешную скорбь жены, Сергей Половцев впервые допустил кощунственную мысль: а что если прав Горчаков, прав Меньшиков, желавшие оставить Севастополь, но не смевшие дать такой приказ, видя яростное сопротивление защитников? Целые полки уходили в небеса, десятки тысяч людей отдали свои жизни за цитадель, которую все равно не спасти… Оправдано ли это? Не лучше ли было сохранить эти жизни?..

Малодушное суждение капитан тотчас прогнал. Плох воин, бегущий с поля боя, вместо того, чтобы сражаться до последней капли крови… К тому же Севастополь сковывает у своих стен всю мощь европейских держав, изматывая ее. Что было бы, сдай Меньшиков город еще осенью? Вся эта орда хлынула бы дальше, захватывая русские земли. Но пока стоит Севастополь, остальная Россия не услышит бряцанья вражеского оружия…

Из своей командировки Сергей вернулся аккурат накануне падения Камчатского люнета и редутов, которые остались за французами, несмотря на усилия Хрулева. Поездка дала капитану достаточное представление о степени преступного разгильдяйства в тылу, столь дорого обходившегося фронту. На протяжении всей степи, как в Крыму, так и в Екатеринославской губернии, обозы со снарядами шли без контроля и какого-либо порядка. Никто не имел представления об их движении! То там, то здесь встречались брошенные и сломанные телеги, дохлые волы, разбросанные боеприпасы. Ничего не оставалось, как самолично взяться за упорядочивание торжествующего бедлама… Именем главнокомандующего Сергей на каждой станции проводил розыск, требовал оказывать всякое содействие обозам, предоставления и немедленной отправки в Севастополь фур со снарядами. Разосланы были конные разъезды, кои стали отыскивать блуждающие в степи караваны и сводить их в станицы с целью дальнейшей отправки по назначению самым коротким путем. Этой простейшей вещью до сих пор никому не пришло в голову озаботиться. Какое кому дело, что в Севастополе нечем отвечать на ураганные обстрелы противника? Сюда еще не долетели вражеские снаряды, и чиновники при погонах и в статском продолжали жить по законам своей трясины. И в этой трясине увязали обозы с необходимым городу оружием и прочими припасами.

Бумага главнокомандующего свое дело делала. Даже горло срывать в брани жестокой нечасто приходилось. Начальства чиновники боятся пуще ядер неприятельских. За неимением совести и разума, у этих людей одно, кажется, и осталось: страх начальства! Ну, так и поддать жару им! А всего лучше взять бы всю эту ораву тыловую да на Малахов курган отправить, чтобы хоть сутки в шкуре его защитников оказались. Поняли бы, как днем и ночью под огнем существовать, теряя товарищей, да к тому сражаться, да к тому с рассветом возводить из руин то, что за ночь разрушено было…

Нет, никогда не понять боевому офицеру тыловых каналий. И большое самообладание требуется, чтобы говорить учтиво, не роняя достоинства посланника главнокомандующего…

Кое-как наладив розыск и отправку заплутавших обозов, устремился Сергей в Луганск на завод. Хотя был он теперь в собственности Государевой, но отца здесь помнили хорошо, и капитана приняли не как «ревизора», а как своего человека. Старые рабочие нарочно подходили почтение выразить:

— Батюшку вашего помним, как же! Он об нас завсегда печаль имел. Что, жив ли еще кормилец наш? Ну, дай ему Бог здоровья!

Сергею приятно было, что отец оставил по себе столь добрую память. О производстве снарядов заводским много говорить не нужно было. Они готовы были, сколь нужно и возможно, давать, не щадя сил. Было бы на чем отправлять! Фурщиков заинтересовать требуется.

Ну и дела… Совсем отвык капитан от тыловых нравов. Оказывается, чтобы солдатам своим, кровью истекающим, всю Россию уже столько месяцев заслоняющим, помочь, надо «заинтересовать». Отечество, Севастополь, русские герои, на его бастионах сражающиеся — все это ничто. А вот 50 копеек наградных за доставленный в две недели груз… Спрашивается, кто эти фурщики? Русские люди или живодеры? Да черт же с ними, будут им наградные — лишь бы снаряды шли.

Разослали гонцов по окрестностям в поисках подвод с обещанием тем. Сдвинулось дело. Потянулись обозы к израненному городу. И уже не колобродили, как кутята слепые, по степи, уже направляли их путями прямыми.

Убедившись в том, вернулся Сергей в Севастополь, и началась страдная пора…

5 июня, спустя 9 дней после взятия передовых укреплений, французы пошли на штурм. Но русские встретили неприятеля убийственным огнем и отбросили его с громадными потерями. Одновременно шесть судов, коим повезло не быть затопленными, накрыли французские резервные полки, разгромив их.

Несмотря на это, французы продолжили атаки. Они сумели ворваться на батарею Жерве и обратить в бегство оборонявший ее батальон Полтавского полка. Но путь бегущим преградил генерал Хрулев.

— Стой! — крикнул он. — Вам на помощь идет дивизия!

Конечно, никакой дивизии не было в помине. Но Степан Александрович встретил возвращавшихся с работ солдат Севского полка и вместе с ними бросился выручать батарею. Эти 138 человек, вдохновленные любимым командиром, и сыграли роль дивизии, отбросив врага и заплатив за это жизнями 105 человек…

Этот день стоил Севастополю без малого восьмиста убитых. Французы потеряли погибшими две тысячи человек, англичане — четыреста. Это была полная и невероятная победа. Однако, радоваться ей пришлось недолго.

6 июня был тяжело контужен Тотлебен. В тот день французы ворвались на сам Малахов курган, переколов многих командиров. Лишь присутствие Нахимова спасло положение. По его приказу солдаты ударили в штыки и выбили неприятеля. Кроме того, в который раз сыграла спасительную роль придумка Павла Степановича, зародившаяся в его голове еще осенью после разрушения в дни первой бомбардировки города большого моста через Южную бухту. На замену ему адмирал устроил новый, особенный мост, укрепленный… на бочках. По нему-то в решительные часы и переправлялись спешно необходимые подкрепления на многострадальную Корабельную сторону…

Два дня спустя Севастополь лишился Хрулева. При очередной атаке неприятеля он, держа пред собою икону, вновь возглавил теснимые русские части и был ранен в руку. Несмотря на рану, он продолжал руководить обороной Малахова кургана, пока не лишился сознания от сильной кровопотери. Ранение оказалось серьезным. Жизнь генерала была в опасности, и его увезли из осажденного города.

— Да, немного нас остается, — говорил Павел Степанович. — Что ж, так тому и быть. Мы всего лишь часовые-с. Нам смены нет-с и не будет. Мы все здесь умрем.

Это он повторял тем немногим морякам, что в минуту слабости просились на отдых, изнемогая от каждодневной жестокой бойни на бастионах.

— Помните, что вы черноморский моряк-с и защищаете родной город! Мы неприятелю здесь отдадим одни наши трупы и развалины. Нам уходить нельзя-с! Я уже выбрал себе могилу, моя могила уже готова-с! Я лягу подле моего начальника Михаила Петровича Лазарева, а Корнилов и Истомин уже там лежат. Они свой долг исполнили, надо и нам исполнять.

Эта неотступная мысль превратилась в своего рода одержимость. Но этой одержимостью заражены были почти все защитники города. Отстоять Севастополь или умереть вместе с ним — таково было общее желание. И неважно, что многие, как и сам адмирал, ясно сознавали, что город обречен. Должно быть, живущим мирной жизнью вдали отсюда людям такой фатализм, такая отчаянная решимость могла показаться безумием. Но не рассудительность трусов, а безумие храбрых пишут самые славные страницы в истории народов, ибо их самоотреченное, отвергающее мир безумие — свято.

С потерей Хрулева и Тотлебена Павел Степанович остался один. Это трагическое одиночество, наполненное скрытым от сторонних глаз ожиданием конца, пугало неотвратимостью скорого исхода. При посещении позиций Сергей не отходил от адмирала ни на шаг, моля Бога лишь об одном: чтобы пуля, назначенная Нахимову, досталась ему, капитану Половцеву…

— Государь дал мне аренду, — с горечью сетовал Павел Степанович по дороге на Малахов курган. — На что она мне? Лучше бы ядер прислали…

Адмирал всегда небрежно относился к царским милостям. На адъютанта покойного Императора, вторично прибывшего к нему передать Государев поцелуй, однажды просто накричал, сорвавшись:

— Опять с поцелуем-с?! Вы мне ядер, ядер пришлите!

— Вероятно, Его Величеству доложили, что все ваше жалование уходит на раненых…

— Да-да, и что семейство мое прозябает в бедности. Польщен-с! В мирное время я, пожалуй, принял бы эту аренду с благодарностью. Не пришлось бы одалживать у собственных офицеров на помощь семьям матросов. Но теперь! О чем они думают, в Петербурге-с? Звания, награды, аренды… А у нас не хватает оружия. И корпии… Кстати, вы не уговорили вашу жену покинуть город?

Как раз накануне Сергей говорил об этом с Юлинькой. Понимая, что трагическая эпопея Севастополя близится к концу, он не желал, чтобы она разделила этот конец. Но Юлинька придерживалась совсем иного мнения на этот счет. Для нее оставить своих раненых было столь же недопустимо, как для Сергея покинуть своего адмирала, а для Нахимова — Севастополь. Даже заклинания детьми, рискующими остаться сиротами, не помогли… Смахнула набежавшие слезы и повторило излюбленное нахимовское:

— Мы же все часовые здесь, и нам смены нет.

А ведь ей и впрямь не было смены. И раненые то и дело звали сестру Половцеву, и Пирогов высоко ценил ее и просил ассистировать при наиболее сложных операциях.

— Отважная женщина, — одобрил адмирал. — Передавайте-с поклон. И доверьтесь Богу, как она.

Что же иное оставалось…

На Корниловском бастионе Нахимова встречало громоподобное «ура!». Едва он соскочил с коня, как солдаты и матросы окружили его.

— Здорово, наши молодцы! — бодро обратился к ним Павел Степанович. — Ну, друзья, я смотрел нашу батарею, она теперь далеко не та, какой была прежде, она теперь хорошо укреплена! Ну, так неприятель не должен и думать, что здесь можно каким бы то ни было способом вторично прорваться. Смотрите же, друзья, докажите французу, что вы такие же молодцы, какими я вас знаю, а за новые работы и за то, что вы хорошо деретесь, спасибо!

Светлели потемневшие от усталости лица от этого приветливого, ободрительного слова. И от того, что адмирал, как всегда, к каждому обращался по имени, никого не забывая.

Поговорив с матросами, Нахимов направился к банкету у вершины бастиона. Он, как всегда, был верен себе. Шел по открытой площадке, пренебрегая траншеями, а на банкете остановился, оказавшись до пояса открыт беспрестанного свистящим неприятельским пулям.

— Павел Степанович, на бастионе идет церковная служба. Неугодно ли пройти туда? — осторожно предложил бледный от тревоги капитан Керн.

— Я вас не держу-с, — привычно отозвался адмирал, изучая вражеские позиции.

Его высокая, немного согбенная фигура в золотых эполетах была теперь близкой мишенью для французских батарей. Одна из пуль, уже явно прицельная, ударила в мешок возле локтя Нахимова.

— Они сегодня довольно метко стреляют-с, — равнодушно заметил он.

Сергей подошел к адмиралу, подавляя в себе отчаянное желание силой свести его с опасной позиции:

— Павел Степанович, нагнитесь пониже или зайдите за мешки! Они уже узнали вас! Пули так и свистят!

— Не всякая пуля в лоб, — ответил Нахимов и вдруг пошатнулся. Подзорная труба выскользнула из его руки и с грохотом упала. Адмирал судорожно схватился рукой за голову и без единого стона ничком повалился на землю.

В этот момент у Сергея было одно желание: чтобы следующая пуля ударила уже ему в голову. Он с отчаянием бросился на банкет, но капитан Керн мгновенно стащил его оттуда.

— Может, еще удастся спасти… — вымолвил дрожащими губами…

Штуцерная пуля пробила голову Нахимова насквозь, но он был еще жив. Его бережно понесли вниз, чтобы везти на квартиру. Срочно послали за Пироговым…

— Это конец… — отозвался Сергей. — Он нашел свою пулю…

Если кому-то назначена пуля, если она отлита для него, то бесполезно молить небеса, чтобы она была направлена в твою грудь… Для твоей груди отлита другая пуля… А, может быть, ядро, или ледяная сталь штыка. «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет», — эту пословицу Павел Степанович нередко повторял в ответ на остережения. «Каждый следующий своей судьбе получит в итоге лишь то, что ему назначено. Не больше и не меньше. Судьба, Божий замысел о человеке, должна исполнится… И человек не может противиться», — так говорила Эжени. Эжени! Если бы она была теперь здесь! Может, ее чудесная сила могла бы сотворить невозможное… Хотя она утверждала, что лишь помогает Замыслу и мешает тому, что идет наперекор Ему, а не творит свою или чью-то еще волю.

Павел Степанович всегда был человеком своей судьбы, неотступно следовавшим долгу — а значит, Замыслу о себе. Судьба исполнилась, и скоро он займет место, которое сам себе наметил. Адмирал не увидит гибели своего города… Но как городу пережить его гибель? Как Севастополю перенести эту самую страшную из возможных утрат? Невозможно… У Севастополя отняли надежду. Отняли само сердце. А без сердца нельзя жить. Осталось догореть достойно, не предав памяти Павла Степановича и всех ушедших прежде… Отдать последний долг чести.