ДЕНЬ ШЕСТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТЫЙ

На другой день я не преминул спуститься в рудник, где целый день усердно исполнял обязанности рудокопа. А вечером пошел к шейху и попросил его рассказывать дальше, и он приступил к делу.

Я тебе сказал, что получил от отца письмо, из которого узнал, что моя волшебница – простая смертная. Я был в это время в Гадамесе. Сид-Ахмед переехал со мной в Фесан, страну большую Гадамеса, но не столь плодородную и населенную чернокожими. Оттуда мы направились в Оазис Аммона, где должны были ждать вестей из Египта. Через две недели наши посланцы вернулись с восемью дромадерами. Поступь этих животных невыносима, – однако пришлось ее выдерживать восемь часов подряд. Когда мы остановились, каждому дромадеру был выдан комок из риса, камеди и кофе; после четырехчасового отдыха мы снова тронулись в путь.

На третий день мы сделали остановку в Бахр-бела-ма, то есть у безводного моря. Это широкая песчаная долина, усеянная раковинами: нигде ни следа растений или животных. Вечером прибыли на берег озера, богатого натрием, представляющим собой разновидность соли. Там мы отпустили проводников и дромадеров и провели ночь одни – я с Сид-Ахмедом. На рассвете явились восемь крепких парней, которые посадили нас на носилки, чтоб перенести через озеро. Там, где брод был особенно узким, им приходилось идти друг за другом. Натрий крошился под их ногами, и, чтоб уберечь ноги от ран, они обвязали их шкурами. Так нас несли два часа с лишним.

Озеро выходило в долину, защищенную двумя скалами белого гранита, а затем исчезало под большим сводом, созданным природой, но довершенным рукой человека.

Тут проводники развели огонь и пронесли нас еще шагов сто – до чего-то вроде пристани, где нас ждала ладья. Проводники дали нам немного закусить, сами же плотно поели, выпивая и куря гашиш, то есть вытяжку из конопляного семени. Потом зажгли смоляной факел, далеко осветивший пространство вокруг, и привязали его к рулю. Мы сели, проводники наши превратились в гребцов и весь остаток дня плыли с нами над землей. Вечером мы прибыли в залив, откуда канал разветвлялся на несколько рукавов. Сид-Ахмед сказал мне, что здесь начинается знаменитый в древности лабиринт Озимандии. Теперь осталась только подземная часть сооружения, соединяющаяся с пещерами Луксора и всеми подземельями Фиваиды.

Ладью остановили у входа в одну из населенных пещер, кормчий пошел за пищей для нас; подкрепившись, мы завернулись в свои хаики и заснули в ладье.

На другой день – снова за весла. Ладья наша плыла под просторными сводами, выложенными плоскими камнями необычайных размеров; некоторые из них были сплошь покрыты иероглифами. Наконец мы прибыли в гавань и отправились в местный гарнизон. Командир отвел нас к своему начальнику, который взялся представить нас шейху.

Шейх приветливо подал мне руку и сказал:

– Молодой андалузец, братья наши из Касар-Гомелеса пишут мне о тебе с похвалой. Да пошлет на тебя благословение Пророк.

Сид-Ахмеда шейх, видимо, знал давно. Подали ужин, после чего вошли странно одетые люди и стали разговаривать с шейхом на непонятном для меня языке. Они говорили возбужденно, указывая на меня, словно уличали меня в каком-то преступлении. Я стал искать глазами своего спутника, но он исчез. Шейх пришел в ярость. Меня схватили, заковали по рукам и ногам и бросили в темницу.

Это была выдолбленная в скале пещера, местами прерываемая сообщающимися между собой яминами. Вход в мое подземелье был освещен светильником, и я увидел пару пронзительных глаз, а затем – страшную пасть, вооруженную чудовищными зубами. Крокодил просунулся до половины в мою пещеру и грозил пожрать меня. Я был скован, не мог пошевельнуться; поэтому прочел молитву и стал ждать смерти.

Однако крокодил был на цепи; так хотели испытать мое мужество. Друзы составляли тогда на Востоке многочисленную секту. Возникновение ее связано с появлением первого фанатика по имени Дарази, который в действительности был только оружием Хакима Биамриллаха, третьего калифа из династии Фатимидов в Египте. Этот властитель, известный своим безбожием, стремился во что бы то ни стало восстановить древние пунийские суеверия. Он приказал, чтоб его считали воплощением божества, и предавался самому отвратительному распутству, к которому поощрял и своих учеников. В ту эпоху не вполне еще упразднены были древние мистерии, их совершали в подземельях лабиринта. Калиф велел, чтобы его посвятили в их тайну, но потерпел неудачу в своих безумных замыслах. Ученики Дарази укрылись от преследований в лабиринте.

Теперь они исповедуют чистейшую магометанскую веру, в том виде, в каком приверженцы Али некогда переняли ее у Фатимидов. Чтобы избежать ненавистного повсюду имени Хакимидов, они приняли название Друзов. Из древних мистерий Друзы сохранили только обычай испытаний. Я присутствовал при некоторых обрядах и отметил некоторые физические приемы, над которыми, несомненно, задумались бы первые европейские ученые; кроме того, мне кажется, что у Друзов существует такая ступень посвящения, на которой речь идет совсем уже не о магометанстве, а о предметах, о которых я не имею ни малейшего понятия. Но я был тогда слишком молод, чтобы понять это. Я провел целый год в подземельях лабиринта, часто ездил в Каир, где останавливался у людей, поддерживавших с нами тайные связи.

Собственно говоря, ездили мы только ради обнаружения наших тайных врагов суннитского направления, в то время господствовавшего. Сперва посетили Маскат, где имам твердо высказался против суннитов. Этот славный духовный священнослужитель принял нас очень радушно, показал нам список верных ему арабских племен и объяснил, что ему не составляет труда изгнать суннитов из Аравии. Однако его вероученье не допускает признания Али, поэтому мы не могли с ним объединиться.

Оттуда мы поплыли в Бассору и через Шираз прибыли в государство Сефивидов. Тут действительно признание Али было всеобщим, но персы предавались наслаждениям и домашним распрям, мало заботясь о распространении ислама за пределы страны. Нам посоветовали посетить езидов, обитающих на вершинах Ливана. Езидами называют разного рода сектантов, в частности, тех, что известны под названием Мутавалли. И вот мы отправились из Багдада через пустыню в Тадмору, которую вы называете Пальмирой, а оттуда написали шейху езидов. Он прислал нам коней, верблюдов и вооруженную охрану.

В долине близ Баальбека мы увидели в полном сборе весь народ. Тут мы испытали истинное удовлетворение. Сто тысяч фанатиков вопили проклятья Омару и прославляли Али. Совершалось погребальное торжество в честь сына Али – Хусейна. Езиды полосовали себе руки ножами, некоторые даже в исступлении перерезали себе жилы и умирали, плавая в своей собственной крови.

Мы задержались у езидов дольше, чем я предполагал, и получили в конце концов вести из Испании. Родителей моих уже не было в живых, и меня решил усыновить шейх.

После четырехлетнего путешествия я наконец благополучно вернулся в Испанию. Шейх усыновил меня со всеми обычными церемониями. Вскоре мне открыли тайны, неизвестные даже шестерым старейшинам. Решили, чтоб я стал махди. Прежде всего меня должны были признать в Ливане. Египетские Друзы высказались за меня, Кайруан тоже перешел на мою сторону; этот город я должен был сделать своей столицей. Перенеся туда сокровища Касар-Гомелесов, я вскоре мог стать самым могущественным властителем на земле.

Все это было неплохо придумано, но, прежде всего, я был еще слишком молод, а во-вторых, не имел ни малейшего понятия о военном искусстве. Поэтому было решено, что я, не откладывая, поступлю в оттоманскую армию, воевавшую тогда с немцами.

Отличаясь мирным характером, я хотел воспротивиться этим планам, но пришлось подчиниться. Меня снарядили, как подобает снаряжать славных воителей; я отправился в Стамбул и был включен в свиту визиря. Один немецкий полководец по имени Евгений разбил нас наголову и принудил визиря отступить за Туну, то есть Дунай. Через некоторое время мы решили снова перейти в наступление и продвинуться до Семиградья. Мы шли вдоль Прута, когда венгры, ударив нам в тыл, отогнали нас от границ страны и разбили в пух и прах. Я получил две пули в грудь и был оставлен на поле битвы, как убитый.

Кочевые татары подобрали меня, перевязали мне раны и в качестве единственной пищи стали кормить меня слегка прокисшим кобыльим молоком. Напиток этот, могу смело сказать, спас мне жизнь. Однако за год я до того ослабел, что не мог взобраться на коня, и когда орда переносила свои кибитки на новое место, меня везли в телеге под присмотром нескольких ходивших за мной старух.

Я испытывал такой упадок не только телесных, но и душевных сил, что не мог выучить ни слова по-татарски. По прошествии двух лет я встретил муллу, знавшего арабский язык. Я сказал ему, что я мавр из Андалузии и умоляю, чтоб меня отпустили на родину. Мулла переговорил обо мне с ханом, и тот дал мне денег на дорогу.

Наконец добрался я до наших пещер, где меня давно уже считали погибшим. Прибытие мое было встречено всеобщей радостью. Не радовался только сам шейх, видя меня таким ослабевшим и больным. Теперь меньше чем когда-либо был я способен к роли махди. Однако в Кайруан был отправлен посол, чтобы узнать, как там смотрят на это дело, поскольку желали как можно скорей приступить к осуществлению давнего замысла.

Посол вернулся через шесть недель. Все окружили его, слушая с великим нетерпением, как вдруг он посреди рассказа упал без чувств. Ему оказали помощь, он очнулся и хотел продолжать, но не мог собрать мысли. Понятно было только то, что в Кайруане свирепствует чума. Хотели его удалить от всех, но было уже поздно: к нему прикасались, переносили его вещи, и тут же все жители пещер стали жертвами страшного бедствия.

Это было в субботу. В следующую пятницу, когда мавры из долины сошлись для молитвы и принесли нам съестные припасы, они нашли только трупы, посреди которых ползал я, с огромной опухолью в левом боку. Но смерть меня пощадила.

Уже не боясь чумы, я приступил к погребению мертвых. Раздевая шестерых старейшин, я нашел шесть пергаментных полос, сложил их и узнал тайну неисчерпываемой копи. Шейх перед смертью открыл водопровод; когда я спустил воду, моим глазам представилось упоительное зрелище моих богатств, к которым я не смел прикоснуться. У меня была бурная жизнь, я жаждал покоя, и роль махди ничуть меня не привлекала.

К тому же я не был посвящен в тайну переговоров с Африкой. Магометане, обитавшие в долине, решили впредь молиться у себя, и я остался совсем один во всем подземелье. Я снова залил копи, собрал драгоценности, найденные в пещере, тщательно промыл их в уксусе и отправился в Мадрид под видом мавританского торговца драгоценностями из Туниса.

Первый раз в жизни увидел я христианский город; меня удивила свобода женщин и огорчило легкомыслие мужчин. Я затосковал о возможности переселиться в какой-нибудь магометанский город. Хотел удалиться в Стамбул и зажить там в отрадной независимости, время от времени возвращаясь в пещеры для возобновления своих капиталов.

Таковы были мои замыслы. Я думал, что обо мне никто не знает, но это было не так. Чтобы еще больше походить на купца, я ходил в места общественных прогулок и раскладывал там свои драгоценности. Я установил на них твердые цены и никогда не пускался ни в какие торги. Такой образ действий снискал мне всеобщее уважение и обеспечил доходы, к которым я совсем не стремился. Между тем, где бы я ни появлялся – на Прадо, в Буэн-Ретиро или в каком другом общественном месте, – всюду меня преследовал какой-то человек, острый, проницательный взгляд которого, казалось, читает в моей душе.

Вечно устремленный на меня взгляд этого человека повергал меня в невероятную тревогу.

Шейх задумался, словно вспоминая пережитое ощущение, и в это время доложили, что ужин подан; он отложил продолжение повествования на следующий день.