ДЕНЬ ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТЫЙ
Мы собрались в обычный час, и цыган, у которого было свободное время, начал.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН
На следующий год кавалер Толедо принял на себя главное командование галерами, а брат его прислал ему на расходы шестьсот тысяч пиастров. У ордена было тогда шесть галер, и Толедо прибавил к ним еще две, вооружив их за свой счет. Кавалеров собралось шестьсот. Это был цвет европейской молодежи. В то время во Франции начали вводить мундиры, чего до тех пор не было в обычае. Толедо облачил нас в полуфранцузский-полуиспанский мундир: пурпурный кафтан, черные латы с мальтийским крестом на груди, брыжи и испанская шляпа. Этот наряд удивительно шел нам. Где бы мы ни высаживались, женщины не отходили от окон, а дуэньи бегали с любовными записочками, вручая их подчас не тому, кому надо. Промахи эти подавали повод к презабавнейшим недоразумениям. Мы заходили во все порты Средиземного моря, и всюду нас ждали новые празднества.
Посреди этих развлечений мне исполнилось двадцать лет; Толедо был на десять лет старше. Великий магистр назначил его главным судьей и передал приорат Кастилии. Он покинул Мальту, осыпанный этими новыми почестями, и уговорил меня сопутствовать ему в путешествии по Италии. Мы сели на корабль и благополучно прибыли в Неаполь. Не скоро уехали бы мы оттуда, если бы красавицам так же легко было удерживать пригожего Толедо в своих сетях, как завлекать в них; но мой друг в совершенстве владел искусством бросать возлюбленных, не порывая с ними добрых отношений. И он оставил свои неаполитанские романы для новых связей сперва во Флоренции, потом в Милане, Венеции, Генуе, так что мы только на следующий год прибыли в Мадрид.
Сейчас же после приезда Толедо отправился представляться к королю, а потом, взяв самого красивого коня из конюшни своего брата – герцога Лермы, велел оседлать для меня другого, не менее прекрасного, и мы поехали на Прадо, чтобы смешаться с всадниками, галопирующими у дверец дамских экипажей.
Наше внимание привлек роскошный выезд. Это была открытая карета, в которой сидели две женщины в полутрауре. Толедо узнал гордую герцогиню Авилу и подъехал, чтобы с ней поздороваться. Другая тоже повернулась к нему; он ее совсем не знал и, видимо, был очарован ее красотой.
Это была прекрасная герцогиня Медина Сидония, которая оставила домашнее уединение и вернулась в свет. Она узнала во мне своего бывшего узника и приложила палец к губам, давая мне знак не выдавать ее тайны. Потом устремила взгляд своих прелестных глаз на Толедо, в лице которого появилось выражение серьезности и нерешительности, какого я до тех пор не видел у него. Герцогиня Сидония объявила, что не выйдет второй раз замуж, а герцогиня Авила – что вообще никогда не выйдет ни за кого.
Надо признать, что мальтийский кавалер, принимая во внимание столь твердые решения, приехал в самую пору. Обе дамы приняли Толедо очень любезно, и тот от всего сердца поблагодарил их за доброе отношение, а герцогиня Сидония, прикидываясь, будто впервые видит меня, сумела привлечь ко мне внимание своей спутницы. Таким образом, составились две пары, которые стали встречаться во время всех столичных увеселений. Толедо, в сотый раз став возлюбленным, сам полюбил впервые. Я приносил дань благоговейного восхищения к ногам герцогини Авилы. Но прежде чем начать рассказ о моих отношениях с этой дамой, я должен обрисовать вам двумя словами положение, в котором она тогда находилась.
Герцог Авила, отец ее, умер, когда мы были еще на Мальте. Смерть человека честолюбивого всегда производит на окружающих очень сильное впечатление, его падение волнует их и ошеломляет. В Мадриде помнили инфанту Беатрису и ее тайную связь с герцогом. Поговаривали о сыне, который должен был стать продолжателем рода. Надеялись, что завещание покойного разъяснит эту тайну, но всеобщие ожидания оказались обманутыми, – завещание не разъяснило ничего. Двор молчал, а между тем гордая герцогиня Авила появилась в свете еще более высокомерная, еще больше пренебрегающая поклонниками и замужеством, чем когда-либо.
Хотя я происхожу из дворянской семьи, однако, по испанским понятиям, между мной и герцогиней не могло быть никакого равенства, и я мог лишь рассчитывать на роль молодого человека, который ищет покровительства, чтобы устроить свою судьбу. Таким образом, Толедо был рыцарем прекрасной Сидонии, а я как бы пажом ее приятельницы.
Такая служба не была мне неприятна; я мог, не выдавая моей страсти, предупреждать все желания восхитительной Мануэлы, исполнять ее приказания, – словом, целиком посвятить себя ей. Усердно ловя малейший знак моей повелительницы, я боялся выражением лица, взглядом или вздохом обнаружить свою сердечную тайну. Страх оскорбить ее и быть прогнанным с ее глаз, что легко могло произойти, придавал мне сил сдерживать свою страсть. Герцогиня Сидония старалась по возможности поднять меня во мнении своей приятельницы, но добилась лишь нескольких приветливых улыбок, выражающих холодную благосклонность.
Такое положение длилось больше года. Я встречался с герцогиней в церкви, на Прадо, получал ее распоряжения на весь день, но никогда нога моя не переступала порога ее дома. Однажды она вызвала меня к себе. Я застал ее за пяльцами, окруженную толпой прислужниц. Указав мне на кресло, она взглянула на меня надменно и промолвила:
– Сеньор Авадоро, я унизила бы память моих предков, чья кровь течет в моих жилах, если б не пустила в ход все влияние моей семьи, чтоб вознаградить тебя за услуги, которые ты каждый день мне оказываешь. Мой дядя, герцог Сорриенте, тоже обратил на это мое внимание и предлагает тебе должность командира полка его имени. Надеюсь, ты окажешь мне честь, приняв это назначение. Подумай.
– Сеньора, – ответил я, – я связал свое будущее с судьбой кавалера Толедо и не хочу других должностей, кроме тех, которые он сам для меня исхлопочет. Что же касается услуг, которые я имею счастье ежедневно оказывать вашей светлости, то самой сладкой наградой за них будет позволенье их не прерывать.
Герцогиня ничего мне на это не ответила, а легким кивком дала мне знать, что я могу идти.
Через неделю меня опять позвали к гордой герцогине. Она приняла меня в том же духе, как первый раз, и сказала:
– Сеньор Авадоро, я не могу допустить, чтобы ты превзошел в благородстве герцогов де Авила, Сорриенте и прочих грандов из моего рода. Хочу сделать тебе другое выгодное предложение, способное тебя осчастливить. Один дворянин, семья которого предана нашему роду, приобрел значительное состояние в Мексике. У него единственная дочь, и он дает за ней миллион…
Я не дал герцогине договорить и, встав, не без раздражения промолвил:
– Хоть в моих жилах не течет кровь герцогов де Авила и Сорриенте, сердце, бьющееся в этой груди, неподкупно.
После этого я хотел уйти, но герцогиня велела мне остаться; выслав женщин в соседнюю комнату, но оставив дверь открытой, она сказала:
– Сеньор Авадоро, я могу предложить тебе только одну награду: усердие, с которым ты исполняешь мои желания, позволяет мне надеяться, что на этот раз ты мне не откажешь. Речь идет об очень важной услуге.
– В самом деле, – ответил я, – это единственная награда, которая может меня осчастливить. Никакой другой я не желаю и не могу принять.
– Подойди сюда, – продолжала герцогиня. – Я не хочу, чтобы нас слышали из другой комнаты. Авадоро, тебе, конечно, известно, что отец мой был тайно мужем инфанты Беатрисы; быть может, при тебе заходила речь о том, будто он имел от нее сына. Мой отец сам распустил этот слух, чтобы сбить придворных с толку; в действительности же от этой связи осталась дочь, которая живет и воспитывается в одном монастыре неподалеку от Мадрида. Отец мой, умирая, открыл мне тайну ее рождения, о которой она сама не знает. Он сообщил мне о своих намерениях относительно нее, но смерть положила конец всему. Теперь невозможно было бы восстановить всю сеть честолюбивых интриг, сплетенных герцогом для достижения своих целей. Полного узаконения моей сестры осуществить невозможно, и первый наш шаг в этом направлении мог бы повлечь за собой гибель несчастной. Я недавно была у нее. Леонора – простодушная, добрая и веселая девушка. Я полюбила ее от всего сердца, но настоятельница столько наговорила мне о ее необычайном сходстве со мной, что я не решилась навестить ее второй раз. Однако я сказала, что искренне хочу о ней позаботиться, что она – плод одного из бесчисленных любовных увлечений моего отца. Несколько дней тому назад мне сообщили, что двор начал наводить о ней справки в монастыре; эта новость очень меня встревожила, и я решила перевезти ее в Мадрид.
У меня есть на безлюдной улице, которая носит даже название Ретрада, незаметный домик. Я велела снять дом напротив и прошу тебя: поселись в нем и стереги сокровище, которое я тебе вверяю. Вот адрес твоего нового жилища, а вот письмо, которое ты передашь настоятельнице урсулинок в Пеньоне. Ты возьмешь четырех всадников и коляску с двумя мулами. Мою сестру будет сопровождать дуэнья, которая и поселится с ней. По всем вопросам обращайся к дуэнье, но в дом тебе входить нельзя. Дочь моего отца и инфанты не должна давать малейшего повода к дурным толкам.
Сказав это, герцогиня слегка кивнула – в знак того, что я должен уйти. Я оставил ее и отправился прямо в свое новое жилище, которое нашел вполне удобным и даже довольно роскошно обставленным. Оставив в нем двух верных слуг, я вернулся в прежнее свое жилище у Толедо. Что же касается дома, доставшегося мне после отца, то я сдал его внаем за четыреста пиастров.
Осмотрел я и дом, предназначенный для Леоноры. Я застал в нем двух служанок и старого слугу семейства де Авила, который не носил ливреи.
Дом, изысканно и роскошно обставленный, был полон всего, что необходимо для жизни в довольстве.
На другой день я взял четырех всадников, коляску и поспешил в Пеньон, в монастырь. Меня провели в приемную, где меня уже ждала настоятельница. Прочтя письмо, она улыбнулась и вздохнула.
– Сладчайший Иисусе, – промолвила она, – сколько грехов совершается в мире! Как же я счастлива, что оставила его! Например, сударь, та сеньорина, за которой ты приехал, так похожа на герцогиню Авилу, что два изображения сладчайшего Иисуса не могут быть более схожи друг с другом. Кто родители этой девушки – никому не известно. Покойный герцог Авила, упокой, господи, его душу…
Настоятельница никогда не кончила бы свою болтовню, но я дал ей понять, что должен как можно скорей исполнить порученное; в ответ она кивнула головой, еще поохала, помянула «сладчайшего Иисуса», потом велела мне поговорить с привратницей.
Я пошел к калитке. Вскоре вышли две женщины, совершенно закутанные, и молча сели в коляску. Я вскочил на коня и поехал за ними, тоже ни слова не говоря. При въезде в Мадрид я немного опередил коляску и приветствовал женщин у двери дома. Сам я к ним в дом не вошел, а отправился в свой и оттуда стал наблюдать, как мои спутницы у себя устраиваются.
В самом деле, я заметил большое сходство между герцогиней и Леонорой; разница была только в том, что у Леоноры лицо было белей, волосы совсем белокурые, а фигура чуть полнее. Так, по крайней мере, казалось мне из окна, но Леонора ни минуты не сидела на месте, и я не мог как следует ее рассмотреть. Счастливая тем, что выбралась из монастыря, она предавалась необузданному веселью. Обежала весь дом от чердака до погребов, восторгаясь хозяйственной утварью, восхищаясь красотой кастрюльки или котелка. Задавала тысячи вопросов дуэнье, которая не успевала отвечать, и в конце концов заперла ставни на ключ, так что мне ничего не стало видно.
В полдень я пошел к герцогине и отдал ей отчет обо всем. Она приняла меня, как всегда, с холодным величием.
– Сеньор Авадоро, – сказала она, – Леонора предназначена осчастливить того, кому отдаст свою руку. По нашим обычаям, ты не можешь у нее бывать, даже если тебе суждено стать ее мужем. Но я скажу дуэнье, чтобы она оставляла открытой одну ставню в сторону твоих окон, но при этом требую, чтобы твои ставни были всегда закрыты. Ты будешь давать мне отчет обо всем, что делает Леонора, хотя знакомство с тобой может быть для нее опасным, особенно если у тебя такое отвращение к браку, которое я обнаружила в тебе несколько дней тому назад.
– Сеньорита, – ответил я, – я сказал только, что корыстные соображения не повлияют на мой выбор, хотя, по чести, признаюсь, решил никогда не жениться.
От герцогини я пошел к Толедо, которому, однако, не поверил моих тайн, после чего вернулся к себе на улицу Ретрада. Не только ставни, но даже окна напротив были открыты. Старый слуга Агдраде играл на гитаре, а Леонора плясала болеро с увлечением и грацией, каких я никогда не ожидал встретить в воспитаннице кармелиток: первые годы жизни она провела там, и только после смерти герцога ее отдали к урсулинкам. Леонора пускала в ход тысячи уловок, желая во что бы то ни стало заставить свою дуэнью танцевать с Андраде. Я просто диву давался, что у холодной, серьезной герцогини такая веселая сестра. Если не считать этого, сходство было поразительным. Я был влюблен в герцогиню, как безумный, поэтому живое воплощение ее прелестей очень меня занимало. В то время как я предавался наслаждению, созерцая Леонору, дуэнья закрыла ставни, и больше я ничего не видел.
На другой день я пошел к герцогине и рассказал ей о вчерашних своих наблюдениях. Не утаил и того невыразимого наслаждения, которое испытывал, глядя на невинные забавы ее сестры, осмелился даже описать свой восторг по поводу сходства, которое заметил между Леонорой и герцогиней.
Слова эти можно было принять за объяснение в любви. Герцогиня нахмурилась, приняла еще более недоступный вид, чем обычно, и сказала:
– Сеньор Авадоро, какое бы ни было сходство между двумя сестрами, прошу никогда не объединять их в своих похвалах. А пока жду тебя завтра утром. Я собираюсь уехать на несколько дней и желала бы перед отъездом поговорить с тобой.
– Сеньорита, – ответил я, – я осужден погибнуть под ударами твоего гнева: черты твои запечатлены в душе моей как образ некоего божества. Я знаю, что нас разделяет слишком большое расстояние, чтобы я смел выражать тебе свои чувства. Но вот я нашел образ твоей божественной красоты в веселой, прямодушной, простой и открытой молодой девушке, – кто же запретит мне, сеньорита, в ее лице обожать тебя?
С каждым моим словом лицо герцогини приобретало все более суровое выражение, и я подумал, она велит мне уйти и не показываться ей на глаза. Но нет, – она повторила только, чтобы я завтра пришел.
Я пообедал с Толедо, а вечером вернулся на свой пост. Окна напротив были открыты, и мне было прекрасно видно, что делается во всем помещении. Леонора была на кухне и приготовляла олью подриду. Она поминутно спрашивала совета у дуэньи, нарезала мясо и укладывала его на блюдо, при этом все-время смеялась и была в превосходном настроении. Потом накрыла стол белой скатертью и поставила на нем два скромных прибора. На ней был скромный корсаж, и рукава ее были засучены по локти.
Окна и ставни закрыли, но то, что я видел, произвело на меня сильное впечатление, потому что такой же человек может хладнокровно созерцать зрелище домашней жизни. Такого рода картины приводят к женитьбе.
На другой день я пошел к герцогине; и сам уж не знаю, что говорил ей. Она как будто боялась нового любовного объяснения.
– Сеньор Авадоро, – перебила она меня, – я уезжаю, как говорила тебе вчера, и пробуду некоторое время в герцогстве Авила. Я позволила сестре гулять после захода солнца, но не отходить далеко от дома. На случай, если ты пожелаешь в это время к ней подойти, я предупредила дуэнью, чтоб она не мешала вам разговаривать, сколько захотите. Постарайся узнать сердце и образ мыслей молодой особы, потом дашь мне в этом отчет.
Тут легкий кивок головой дал мне понять, что пора уходить. Нелегко было мне расставаться с герцогиней, я любил ее всем сердцем. Необычайная гордость ее не отталкивала меня, так как я полагал, что, когда она захочет отдать кому-нибудь свое сердце, то, наверно, выберет возлюбленного из низших сословий, как обычно бывает в Испании. Я тешил себя надеждой, что вдруг она когда-нибудь полюбит меня, хотя ее обращение со мной должно было развеять всякие иллюзии на этот счет. Одним словом, я целый день думал о герцогине, а вечером стал думать о ее сестре. Когда я пришел на улицу Ретрада, месяц светил очень ярко, и я увидел Леонору с дуэньей на скамье у самой двери. Дуэнья приблизилась ко мне и пригласила посидеть с ее воспитанницей, а сама ушла. После небольшого молчания Леонора промолвила:
– Вы и есть, сеньор, тот молодой человек, с которым мне позволено видеться? Могу я рассчитывать на вашу дружбу?
Я ответил, что она в ней никогда не ошибется.
– Хорошо, – продолжала она. – Тогда скажите мне, пожалуйста, как меня зовут?
– Леонора, – ответил я.
– Я не об этом, – возразила она. – У меня же должна быть фамилия. Я уже не такая дурочка, какой была у кармелиток. Там я думала, будто весь мир состоит из монахинь и исповедников, а теперь знаю, что есть жены и мужья, которые никогда не расстаются, и что дети носят фамилию отца. Поэтому я и хочу узнать свою фамилию.
В некоторых монастырях кармелитки подчиняются очень строгому уставу, поэтому такая неосведомленность у двадцатилетней девушки меня не удивила. Я ответил, что, к сожалению, не знаю, как ее фамилия. Потом сказал, что видел, как она танцует у себя в комнате, и что танцам она училась, уж верно, не у кармелиток.
– Нет, – ответила она. – Герцог Авила поместил меня у кармелиток, но после его смерти меня перевели к урсулинкам, и там одна из воспитанниц научила меня танцевать, а другая – петь; а о том, как мужья живут со своими женами, мне рассказывали все, отнюдь не делая из этого тайны. Что касается меня, то я хочу непременно иметь фамилию, но для этого мне надо выйти замуж.
Потом Леонора заговорила о театре, о прогулках, о бое быков, проявляя страстное желание все это видеть. С тех пор я несколько раз беседовал с ней по вечерам. Через неделю я получил от герцогини письмо следующего содержания:
«Приближая тебя к Леоноре, я хотела пробудить в ней склонность к тебе. Дуэнья уверяет меня, что моя цель достигнута. Если преданность, которую ты ко мне выказываешь, искренняя, ты женишься на Леоноре. Имей в виду, что отказ я восприму, как оскорбление».
Я ответил так:
«Сеньорита!
Моя преданность вашей светлости – единственное чувство, наполняющее всю мою душу. Для чувств, следуемых супруге, в ней нет места. Леонора заслуживает мужа, который любил бы только ее».
На это я получил такой ответ:
«Бесполезно было бы дальше скрывать от тебя, что ты для меня опасен и что ответ твой доставил мне величайшую радость, какую мне довелось испытать в жизни. Но я решила преодолеть самое себя. Предлагаю тебе на выбор: либо жениться на Леоноре, либо оказаться навсегда отстраненным от меня или даже быть изгнанным из Испании. Ты знаешь, что мои родные пользуются немалым влиянием при дворе. Не пиши мне больше; я дала дуэнье соответствующие указания».
Как ни был я влюблен в герцогиню, такая безмерная гордость сильно меня задела. Я хотел было сразу признаться во всем Толедо и прибегнуть к его защите, но кавалер, по-прежнему влюбленный в герцогиню Сидонию, был очень привязан к ее подруге и никогда ничего не предпринял бы против последней. Поэтому я решил молчать и вечером сел у окна, чтобы получше рассмотреть свою будущую супругу. Окна были открыты, все помещение было у меня как на ладони. Леонора сидела в окружении четырех женщин, занимавшихся ее нарядом. На ней было шитое серебром белое атласное платье, венок из цветов на голове и бриллиантовое ожерелье. Длинная белая вуаль покрывала ее всю с головы до ног.
Эти приготовления меня удивили. Вскоре изумление мое еще возросло. В глубине комнаты поставили стол, украшенный как алтарь, и зажгли на нем несколько свечей. Вошел священник с двумя дворянами, видимо игравшими роль свидетелей. Не хватало только жениха. Я услыхал, как ко мне постучали, и послышался голос дуэньи, обращенный ко мне:
– Тебя ждут, сеньор. Или ты решил воспротивиться приказаниям герцогини?
Я пошел за дуэньей. Молодая сеньорита не сняла вуали, ее руку вложили в мою, – словом, нас обвенчали. Свидетели пожелали мне счастья, так же как и моей супруге, лица которой не видели, и ушли. Дуэнья повела нас в комнату, слабо озаренную лучами месяца, и заперла за нами двери.
Тут один из таборных пришел за вожаком. Он ушел, и в этот день мы его больше не видели.