ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ВОСЬМОЙ

Отдых предыдущего дня подкрепил наши силы. Мы пустились в путь более охотно. Вечный Жид накануне не показывался, он не имел права ни минуты оставаться на месте и мог рассказывать нам свою историю, только когда мы в пути. Но не успели мы отъехать четверть мили, как он появился, занял свое обычное место между мной и Веласкесом и начал так.

Деллий старел; чувствуя приближение смертного часа, он призвал меня с Германусом и велел нам копать в подвале, прямо у двери, сказав, что мы найдем там маленький ларчик из бронзы, который надо сейчас же ему принести. Мы исполнили его приказание, нашли ларчик и принесли ему.

Деллий снял ключ, висевший у него на шее, открыл ларчик и сказал нам:

– Вот два пергамента за подписями и печатями. Один обеспечивает тебе, сын мой, владение самым прекрасным домом в Иерусалиме, а второй – чек на тридцать тысяч дариков с процентами, наросшими за много лет.

Тут он рассказал мне историю моего деда Езекии и дяди Цедекии, после чего сказал:

– Этот жадный и подлый человек жив до сих пор, значит, угрызения совести не убивают. Дети мои, скоро меня не будет на свете, поезжайте в Иерусалим, только чтоб никто об этом не знал, пока не отыщете опекунов; может быть, даже было бы лучше дождаться, когда умрет Цедекия, что, наверно, скоро случится, принимая во внимание его преклонный возраст. А до тех пор вы сможете жить на пятьсот дариков; они у меня зашиты в подушке, с которой я никогда не расстаюсь. Хочу дать вам еще один совет: живите всегда честно, и за это вечер жизни будет у вас спокойный. Что до меня, я умру, как жил: с песней, это будет, как говорится, моя лебединая песня. Гомер, такой же слепец, как я, сложил гимн Аполлону, олицетворяющему солнце, которого он, как и я, не видел. Много лет тому назад я положил этот гимн на музыку. Начну с первой строфы, но едва ли сумею закончить последней.

Сказав это, Деллий запел гимн, начинающийся словами: «Слава счастливой Латоне», – но, дойдя до слов: «Делос, если ты хочешь, чтоб сын мой здесь поселился», – голос его ослаб, старец склонил голову ко мне на плечо и испустил дух.

Долго оплакивали мы нашего опекуна, наконец отправились в Палестину и на двенадцатый день после отъезда из Александрии прибыли в Иерусалим. Ради большей безопасности мы изменили имена. Я назвался Антипой, Германус велел звать его Глафрисом. Мы остановились в трактире у городских стен и попросили указать нам дом, где живет Цедекия. Нам сейчас же показали. Это был самый прекрасный дом во всем Иерусалиме, настоящий дворец, достойный служить жилищем царскому сыну. Мы сняли маленькую каморку у сапожника, жившего напротив Цедекии. Я почти все время сидел дома, а Германус бегал по городу и собирал новости.

Через несколько дней после нашего приезда он вбежал в комнату со словами:

– Милый друг, я сделал замечательное открытие. Река Кедрон, разливаясь за домом Цедекии, образует великолепное озеро. Старик имеет обыкновение проводить близ него вечера в жасминовой беседке. Наверно, он и теперь уже там. Пойдем, я покажу тебе твоего обидчика.

Я последовал за Германусом, и мы пришли на берег реки против прекрасного сада, где я увидел спящего старика. Я сел и стал его рассматривать. Насколько его сон был непохож не сон Деллия. Видимо, его тревожили какие-то мучительные, страшные сновидения, так как он поминутно вздрагивал.

– Ах, Деллий, – воскликнул я, – воистину мудрый дал ты мне совет жить честно!

Германус был со мной согласен.

Рассуждая таким образом, мы вдруг увидели нечто, заставившее нас забыть обо всем на свете. Это была молодая девушка лет шестнадцати, необычайной красоты, очарование которой еще усиливал богатый наряд. Жемчуга и усыпанные драгоценными камнями цепочки украшали ее шею, руки и ноги. На ней была шитая золотом легкая льняная туника.

Германус воскликнул:

– Да это настоящая Венера!

Я же невольно упал перед ней на колени.

Молодая красавица, заметив нас, слегка смутилась, но скоро овладела собой, взяла опахало из павлиньих перьев и начала овевать голову старика, чтоб освежить ее и продлить его сон.

Германус вынул книжки, которые принес с собой, и стал делать вид, будто читает, а я – будто слушаю его. Но занимало нас исключительно то, что происходило в саду.

Старик проснулся; по тем вопросам, которые он задал молодой девушке, мы поняли, что он плохо видит и не может заметить нас на таком расстоянии, что очень нас обрадовало, и мы решили как можно чаще приходить сюда.

Цедекия ушел, опираясь на руку молодой девушки, а мы пошли домой. За неимением других занятий завели разговор с нашим хозяином, который рассказал нам, что у Цедекии сыновья умерли, что все его богатство наследует дочь одного из его сыновей, что зовут эту юную внучку Саррой и что дед страшно ее любит.

Когда мы вернулись к себе в каморку, Германус сказал:

– Милый друг, мне пришло в голову как можно быстрей окончить твой спор с Цедекией. Ты должен жениться на его внучке, но осуществление этого замысла потребует великой осторожности.

Эта мысль очень мне понравилась; мы долго разговаривали о внучке Цедекии, и я всю ночь видел одну ее во сне.

На другой день и в последующие я ходил на реку. Каждый раз видел в саду свою прекрасную родственницу – с дедом или одну и, хоть не говорил ей ни слова, однако был уверен, что она знала, ради кого я прихожу.

Эти слова Вечный Жид договорил в тот момент, когда мы прибыли к месту ночлега, и несчастный бродяга тотчас пропал где-то в горах.

Ревекка больше не заводила с герцогом речи о религии, но ей хотелось понять то, что он назвал своей системой, и, воспользовавшись первой возможностью, она засыпала его вопросами.

– Сеньорита, – возразил Веласкес, – мы – как слепые; знаем, где находятся углы некоторых домов да концы нескольких улиц, но спрашивать нас о плане всего города бесполезно. Однако, раз ты добиваешься от меня ответа, я постараюсь дать тебе представление о том, что ты называешь моей системой, я же сам предпочитаю называть это способом смотреть на вещи.

Итак, все, что охватывает наш взгляд, весь окоем, развертывающийся у горных подножий, наконец, всю воспринимаемую нашими чувствами природу можно разделить на мертвую и органическую. Органическая материя отличается от мертвой наличием органов, а в остальном она создана из тех же самых элементов. Так, например, мы могли бы найти в этой скале, на которой ты сидишь, или в этом травяном покрове те же элементы, из которых состоишь и ты, сеньорита. В самом деле, у тебя в костях – известь, в теле – кремнезем, в желчи – щелочь, в крови – железо, в слезах – соль. Слои жира в твоем теле – это просто сочетание горючих веществ с определенными элементами воздуха. Наконец, сеньорита, если бы тебя поместить в химическую печь, ты могла бы превратиться в стеклянный флакон, а если бы прибавить немного металлической извести, из тебя, сеньорита, получился бы очень хороший объектив для телескопов.

– Ты открываешь передо мной, герцог, захватывающую перспективу, – сказала Ревекка. – Будь добр, продолжай.

Веласкес подумал, что, помимо воли, сказал прекрасной еврейке какую-то любезность; он изысканно приподнял шляпу и продолжал:

– Мы наблюдаем в элементах мертвой материи самопроизвольное тяготение если не к органическим формам, то, по крайней мере, к сочетаниям. Эти элементы соединяются, разделяются, чтобы снова соединиться с другими. Обнаруживают склонность к определенным формам: можно подумать, что они созданы для органической жизни, однако сами по себе без оплодотворяющей искры не способны перейти в такого рода сочетания, конечным следствием которых является жизнь. Так же как магнетический флюид, мы и жизнь обнаруживаем только в ее проявлениях. Первое такое проявление – приостановка в органических телах внутренней ферментации, которую мы называем разложением. Оно начинается в этих телах, как только их покидает жизнь.

Жизнь может долго таиться в жидкости, как, например, в яйце, или же в твердой материи, ну хоть в зерне, чтобы потом при благоприятных обстоятельствах развиться.

Жизнь находится во всех частях тела, даже в жидкостях, даже в крови, которая портится, будучи выпущена из наших жил.

Жизнь есть в стенках желудка, она предохраняет его от действия желудочного сока, растворяющего мертвые тела, которые попали внутрь. Жизнь сохраняется некоторое время в членах, отделенных от остального тела. Наконец, жизнь проявляется в способности размножения. Мы называем это тайной зачатья, которая для нас так же непонятна, как почти все в природе.

Органические вещества бывают двух родов: первый при сгорании выделяет твердые щелочи, второй богат летучими щелочами. К первому относятся растения, ко второму – животные.

Существуют животные, которые по устройству своего организма стоят гораздо ниже иных растений. Таковы амебы, плавающие в море, или пузырчатые глисты, поражающие овечий мозг.

Существуют другие, гораздо более высоко развитые организмы, в которых, однако, невозможно распознать то, что мы называем волей. Так, например, когда коралл раскрывает свою полость для поглощенья маленьких живых существ, которыми он питается, можно считать это движение следствием его строения, как мы наблюдаем на цветах, закрывающихся на ночь, а днем повертывающихся к солнцу.

Волю полипа, вытягивающего присоски, можно сравнить с волей новорожденного ребенка, желающего, но еще не мыслящего. Ибо у ребенка воля опережает мысль и является непосредственным следствием потребности или страдания.

В самом деле, какой-нибудь придавленный член нашего тела хочет непременно распрямиться и принуждает нас исполнить его волю. Желудок часто противится пище, которую ему предписывают. Слюнные железы набухают при виде желанной пищи, а небо начинает щекотать, так что разум часто лишь с трудом подавляет это. Если мы представим себе человека, который долго не ел, не пил, лежал скрючившись и не знал женщин, то увидели бы, что разные части его тела заставляют его испытывать одновременно разные желания.

Мы обнаруживаем волю, возникающую непосредственно из потребности, и в зрелом полипе, и в новорожденном ребенке. Это элементарные частицы высшей воли, развивающейся позже, по мере усовершенствования организма. В новорожденном воля опережает мысль, но очень немного, у мысли же есть свои первичные элементы, с которыми вам надо познакомиться.

В этом месте рассуждений Веласкеса остановили. Ревекка сказала ему, с каким удовольствием она его слушала, и продолжение лекции, которая меня тоже очень увлекла, отложили на завтра.