ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ПЯТЫЙ

Мы сели на коней, пустились в горы и после часа езды встретили Вечного Жида. Заняв свое обычное место между мной и Веласкесом, он стал рассказывать о своих приключениях дальше.

На следующую ночь почтенный Херемон принял нас с обычной своей добротой и возобновил свои объяснения.

– Обилие предметов, о которых я вчера вам говорил, не позволило мне коснуться общепризнанного у нас догмата, который, однако, пользуется более широким признанием среди греков – в связи с тем, что его так прославил Платон.

Я говорю о вере в Слово, или божественную мудрость, которую мы называем то Мандером, то Метом, а иногда – Тотом, то есть убежденьем.

Есть еще один догмат, о котором я должен упомянуть, введенный одним из трех Тотов – по прозванию Трисмегист или Трижды величайший; он представлял себе божество разделенным на три силы, а именно – самого Бога, которого он назвал Отцом, потом на Слово и на Духа.

Таковы наши догматы. Что же касается заповедей, то они столь же чисты, особенно для нас, жрецов. Добродетельные поступки, пост и молитвы наполняют дни нашей жизни.

Употребляемая нами растительная пища не воспламеняет кровь и позволяет легко смирять страсти. Жрецы Аписа воздерживаются от всякого общения с женщинами.

Такова в настоящее время наша религия. Во многих важных пунктах она отошла от прежней, – особенно в отношении метемпсихоза, у которого теперь мало приверженцев, хотя еще семьсот лет тому назад, когда нашу страну посетил Пифагор, вера в метемпсихоз была распространена повсеместно. Наша древняя мифология часто упоминает также о богах планет, так называемых правителях, – однако теперь этого учения придерживаются разве некоторые составители гороскопов. Как я вам уже говорил, религии изменяются, как все на свете.

Остается объяснить вам наши святые мистерии. Скоро вы все узнаете. Но заранее будьте уверены, что, даже став посвященным, вы от этого не станете мудрей в основах нашей мифологии. Раскройте историка Геродота. Он был в числе посвященных и на каждом шагу хвалится этим, однако его исследования о происхождении греческих богов говорят о том, что он не имеет в этой области более ясных представлений, чем простые смертные. То, что он называл священной речью, не имело ничего общего с историей. Это было, по выражению римлян, турпилоквенцией, то есть бесстыдной речью. Каждый новый адепт должен был выслушать рассказ, оскорбляющий общепринятую благопристойность. В Элевсине рассказывали о Баубо, принимавшей у себя Деметру, во Фригии – о любовных похождениях Диониса. Мы здесь, в Египте, верим, что это бесстыдство – символ, обозначающий ничтожность материи, и больше ничего на этот счет не знаем.

Один знаменитый консул по имени Цицерон под конец жизни написал книгу о природе богов. Он признается там, что не знает, откуда Италия заимствовала свою веру, а в то же время был авгуром и, следовательно, знал все тайны италийской религии. Неосведомленность, проглядывающая во всех произведениях посвященных авторов, доказывает, что посвящение никоим образом не сделало бы вас более мудрыми в вопросе о начале нашей религии. Во всяком случае, корни мистерий уходят в глубь очень дальних времен. Вы можете видеть торжественную процессию в честь Озириса на барельефе Озимандии. Поклонение Апису и Мневису ввел в Египте Дионис более трех тысяч лет тому назад.

Посвящение не проливает никакого света ни на возникновение религии, ни на историю богов, ни даже на значение символов, – однако введение мистерий было необходимо для людского рода. Человек, знающий за собой какой-нибудь великий грех или запятнавший свои руки убийством, становится перед жрецами мистерий, кается в совершенном и уходит очищенным при помощи омовения. До установления этого спасительного обычая общество изгоняло из своей среды людей, которые не могли подходить к алтарям, и те потом с отчаянья становились разбойниками.

В мистериях Митры адептам дают вкушать хлеб и вино и называют это угощение евхаристией. Грешник, примиренный с богом, начинает новую жизнь – честней, чем та, которую он вел до тех пор.

Тут я прервал Вечного Жида замечанием, что, мне кажется, евхаристия принадлежит только христианской религии. Но мне возразил Веласкес:

– Извини меня, но рассказ Вечного Жида полностью совпадает с тем, что я читал в писаниях святого Юстина Мученика, который сообщает даже, что злые духи в свое время коварно ввели обряд, предназначенный только для христиан. Продолжай, сеньор еврей.

И Вечный Жид продолжал.

– Мистерии, – сказал Херемон, – включают еще один обряд, общий всем. Когда умирает какой-нибудь бог, его хоронят и оплакивают несколько дней подряд, после чего он, ко всеобщей радости, воскресает. Некоторые утверждают, что этот символ означает солнце, но более распространено мнение, что тут речь идет о брошенном в землю зерне.

– Вот и все, юный израильтянин, – прибавил жрец, – что я могу сказать тебе о наших догматах и обрядах. Теперь ты видишь, что мы вовсе не идолопоклонники, как ваши пророки часто утверждают, но, откровенно говоря, я считаю, что ни моя, ни твоя религия уже не удовлетворяют человечество. Кидая взгляд вокруг, мы всюду замечаем какую-то тревогу и потребность в чем-то новом.

В Палестине народ идет толпой в пустыню слушать нового пророка, который крестит водой из Иордана. А тут – терапевты или маги-целители, которые к нашей вере примешивают веру персов. Светловолосый Аполлоний переходит из города в город, выдавая себя за Пифагора. Мошенники выступают в качестве жрецов Изиды, поклонение богине давно оставлено, храмы ее опустели, благоволения перестали куриться на ее алтарях.

Произнеся последние слова, Вечный Жид увидел, что мы приближаемся к месту ночлега, и где-то в овраге пропал.

Я отвел герцога Веласкеса в сторону и сказал ему:

– Позволь тебя спросить, какого ты мнения о рассказах Вечного Жида? По-моему, нам не следует его слушать: ведь большая часть того, что он рассказывает, противна той вере, которую мы исповедуем.

– Сеньор Альфонс, – возразил герцог Веласкес, – твоя набожность делает тебе честь в глазах каждого мыслящего человека. Моя вера, смею утверждать, просвещенней твоей, хоть не менее горяча и чиста. Наилучшим доказательством этого служит моя система, о которой я уже не раз упоминал и которая представляет собой лишь ряд наблюдений над божеством и его бесконечной мудростью. Поэтому мне кажется, сеньор Альфонс, то, что спокойно слушаю я, можешь с чистой совестью слушать и ты.

Ответ Веласкеса вполне меня успокоил, а вечером цыган, располагая свободным временем, продолжал рассказ о своих приключениях.

Молодой Суарес, рассказав мне о печальном происшествии в саду Буэн-Ретиро, не мог противиться сну, и я оставил его в покое; но на следующую ночь обратился к нему с просьбой, чтоб он удовлетворил мое любопытство и рассказал, что было дальше, и он продолжал.

Я был полон любви к Инессе и, как ты сам понимаешь, обозлен на Бускероса. Но, несмотря на это, несносный втируша явился на другой же день прямо за стол. Утолив первый голод, он сказал:

– Я понимаю, сеньор дон Лопес, что ты еще очень молод и у тебя нет желания жениться; это глупость, которую мы и так совершаем слишком рано. Но меня все-таки удивило, что ты в качестве отговорки выставляешь перед молодой девушкой боязнь разгневать своего прадеда, Иньиго Суареса, который, избороздив много морей, основал торговый дом в Кадисе. Счастье твое, дон Суарес, что я кое-как поправил это дело.

– Сеньор дон Роке, – ответил я, – будь добр прибавить еще одну услугу к тем, что ты уже оказал мне: не приходи нынче вечером в Буэн-Ретиро. Я убежден, что прекрасная Инесса совсем туда не придет, а если я ее там застану, то она, без сомнения, не захочет со мной разговаривать. Но я мог бы сесть на ту самую скамью, на которой я беседовал с ней вчера, оплакать там свою беду и вволю нагореваться.

Дон Роке с сердитым видом промолвил:

– Сеньор дон Лопес, то, что ты мне сейчас сказал, звучит слишком оскорбительно и может навести меня на мысль, что моя самоотверженность, к несчастью, тебе не по нраву. Правда, я мог бы больше себя не утруждать и предоставить тебе одному оплакивать свою беду, но прекрасная Инесса может все-таки прийти, и кто тогда исправит твои промахи? Нет, сеньор дон Лопес, я тебе слишком предан, чтобы послушаться.

Сейчас же после обеда дон Роке ушел, а я, переждав зной, отправился к Буэн-Ретиро, но по дороге туда укрылся на время в свой лавчонке. Бускерос не заставил себя долго ждать; пошел искать меня в Буэн-Ретиро, а не найдя, вернулся и направился, видимо, в сторону Прадо. Тогда я покинул свое убежище и пошел туда, где успел испытать столько радостей и огорчений. Сел там на скамью и горько заплакал. Вдруг кто-то тронул меня за плечо. Я подумал, что это Бускерос, и повернулся в сердцах, но увидел очаровательно улыбающуюся Инессу. Она села рядом со мной, велела своей спутнице уйти и начала так:

– Милый Суарес, я вчера на тебя рассердилась, потому что не поняла, к чему ты завел речь о своем деде и прадеде. Но, получив более подробные сведения, я узнала, что дом ваш вот уже сто лет, как отказывается иметь какие-либо отношения с нашим и притом, как утверждают, из-за каких-то ничтожных поводов.

Но если тебе придется преодолевать препятствия, то в них нет недостатка и у меня. Мой отец давно уже распорядился мной и боится, как бы я не предприняла шагов, несогласных с его планами. Поэтому он не разрешает мне часто выходить из дому и запрещает бывать на Прадо и даже в театре. Но так как мне все же нужно подышать иногда свежим воздухом, он позволяет мне ездить сюда с дуэньей, и то потому, что здесь мало кто бывает и он может быть спокойным за меня.

Будущий муж мой – некий неаполитанский вельможа, герцог Санта-Маура. Мне кажется, он просто жаждет моего богатства для того, чтоб спасти свое состояние. Я всегда испытывала непреодолимое отвращение к этому союзу, и чувство это особенно усилилось во мне после знакомства с тобой. Отец мой отличается крутым нравом, однако младшая сестра его, сеньора Авалос, имеет над ним большую власть. Милая тетя очень ко мне привязана и терпеть не может неаполитанского герцога. Я говорила ей о тебе, она хочет с тобой познакомиться. Проводи меня до кареты, и у входа в сад увидишь одного из слуг сеньоры Авалос, который проводит тебя к ней.

Слова прелестной Инессы переполнили меня радостью, и тысячи очаровательных надежд овладели моей душой. Я проводил Инессу до кареты, а потом отправился к ее тетке. Я имел счастье понравиться сеньоре Авалос; после этого я стал бывать у нее каждый день и в одно и то же время и всякий раз заставал там ее прекрасную племянницу.

Счастье мое длилось шесть дней. На седьмой я узнал о приезде герцога Санта-Мауры. Сеньора Авалос не велела мне падать духом, а одна из ее служанок передала мне письмо следующего содержания:

Я получил это письмо в пять, а солнце заходило в девять; у меня было в распоряжении еще четыре часа, которые я не знал, куда девать. Решил провести их в Буэн-Ретиро. Вид этих мест погружал меня всегда в сладкие мечты, в которых я проводил, незаметно для себя, долгие часы. Я уже несколько раз прошелся по парку, когда издали заметил входящего Бускероса. Я хотел было взобраться на стоящий поблизости ветвистый дуб, но у меня не хватило сил, и я спустился на землю, сел на скамью и стал смело ждать неприятеля.

Дон Роке, самодовольный, как всегда, подошел ко мне с обычной своей развязностью и промолвил:

– Ну что, сеньор дон Лопес? Прекрасная Инесса Моро как будто в конце концов одержала верх над твоим прадедом Иньиго Суаресом, избороздившим много морей и основавшим торговый дом в Кадисе. Ты мне не отвечаешь, сеньор дон Лопес? Ладно, коли решил молчать, я сяду рядом с тобой и расскажу тебе свою историю, в которой ты услышишь не про одно удивительное приключение.

Я решил спокойно терпеть присутствие нахала до захода солнца, поэтому позволил ему говорить, и дон Роке начал так.

Я – единственный сын дона Бласа Бускероса, младшего сына младшего брата другого Бускероса, происходившего также от младшей линии. Отец мой имел честь служить королю в течение тридцати лет в качестве альфереса, то есть знаменосца пехотного полка; увидев, однако, что, несмотря на всю свою настойчивость, ему никогда не удастся дослужиться до подпоручика, вышел в отставку и поселился в городке Аласуелосе, где женился на молодой дворянке, дядя которой, каноник, оставил ей шестьсот пиастров пожизненной ренты. Я – единственный плод этого союза, который недолго длился, так как отец мой умер, когда мне исполнилось восемь лет. Я остался на попечении матери, которая, однако, не очень обо мне заботилась и, будучи уверена, что детям нужно как можно больше движения, позволяла мне бегать по улице с утра до вечера, нимало не думая обо мне. Другим детям моего возраста не позволяли ходить, куда им хочется, поэтому чаще я бывал у них. Родители их привыкли к моим посещениям и в конце концов перестали обращать на меня внимание. Благодаря этому я мог входить в любое время в любой дом нашего городка.

Наблюдательный от природы, я с любопытством следил за мельчайшими подробностями в жизни каждого дома, а потом рассказывал обо всех этих мелочах моей матери, которая выслушивала с великим удовольствием мои сообщения. Должен признаться, что ее мудрым советам я обязан счастливой способности вмешиваться в чужие дела, хотя мне это не приносит никакой пользы. Одно время я думал, что буду делать приятное моей матери, сообщая соседям о том, что делается у нас. Как только кто к ней зайдет или она с кем-нибудь поговорит, я сейчас же бежал оповестить об этом весь город. Однако такого рода огласка отнюдь не пришлась ей по нраву, и вскоре хорошая порка объяснила мне, что нужно только приносить новости в дом, но не выносить их из дому.

По прошествии времени я заметил, что люди начинают от меня таиться. Это меня очень задело, и препятствия, которые мне чинили, еще больше разжигали мое любопытство. Я изобретал тысячи способов, чтобы заглянуть в чужие жилища, а характер строений в нашем городке благоприятствовал моим намерениям. Потолки были из плохо пригнанных досок, и я по ночам забирался на чердаки, просверливал буравом отверстия и таким образом не раз подслушивал важные семейные тайны. И сейчас же бежал к матери и все ей рассказывал, а она передавала новость соседям, каждому в отдельности.

В конце концов догадались, что не кто другой, как я доставляю моей матери эти сведения, и с каждым днем неприязнь ко мне росла. Для меня были закрыты все двери, но открыты все щели; скорчившись где-нибудь на чердаке, я без приглашения находился среди моих сограждан. Они принимали меня поневоле, вопреки своему желанию; я жил, словно крыса, у них в домах, даже залезал в их кладовые и, по мере возможности, отведывал их запасы.

Когда мне исполнилось восемнадцать лет, мать сказала, что мне пора выбрать себе какое-нибудь занятие. Я давно уже сделал выбор: решил стать юристом, чтобы таким путем открыть себе доступ к семейным тайнам и получить возможность вмешиваться в частную жизнь своих сограждан. Моя идея получила одобрение, и я был послан учиться в Саламанку.

Какая огромная разница между большим городом и местечком, где я впервые появился на свет! Какое широкое поле для моей любознательности, но в то же время сколько новых препятствий! Дома – в несколько этажей, на ночь тщательно запираются, и, как назло, жители второго и третьего этажа на всю ночь открывают окна, чтобы дышать свежим воздухом. С первого взгляда я понял, что один ничего не сделаю, и мне нужно подобрать себе товарищей, способных поддержать меня в столь опасных предприятиях.

Я стал посещать лекции по правоведению, все время изучая характеры своих однокашников, чтобы никому не довериться легкомысленно. В конце концов я остановился на четырех, бесспорно обладавших, на мой взгляд, необходимыми качествами. Я собрал их, и мы стали вместе ходить, сперва только слегка колобродя на улицах. Потом, решив, что они достаточно подготовлены, я сказал им:

– Дорогие друзья, вас не удивляет смелость жителей Саламанки, оставляющих окна открытыми на всю ночь? Неужто, поднявшись на двадцать футов над нашей головой, они получили право насмехаться над студентами университета? Их тон – позор для нас, их покой – нам вызов. Я решил сперва проведать, что у них делается, а потом показать им, на что мы способны.

Эта речь вызвала рукоплескания, хотя было еще неизвестно, что я имею в виду. И я объяснил подробней.

– Милые друзья, – сказал я, – прежде всего надо раздобыть лестницу футов пятнадцать высотой. Трое из вас, завернувшись в плащи, смогут легко нести ее, только надо будет шагать спокойно одному за другим, выбирая менее освещенную сторону улицы, и не задевать стену лестницей. Когда нам понадобится лестница, мы приставим ее к намеченному окну, и один из нас влезет на нее, а остальные отойдут на некоторое расстояние, чтобы следить, нет ли какой-нибудь опасности. Собрав сведения о том, что делается в высших сферах, будем думать, что делать дальше.

Мое предложение было принято единогласно.

Я заказал легкую, но крепкую лестницу, и, как только она была готова, мы тотчас приступили к делу. Выбрали дом приличного вида, с окнами, расположенными не очень высоко. Приставили лестницу, и я поднялся так, чтобы изнутри помещения была видна только моя голова.

Луна ясно озаряла всю комнату, но несмотря на это, я в первую минуту ничего не мог разобрать; вскоре, однако, я увидел человека, лежащего на кровати и вперившего в меня обезумевшие от ужаса глаза. Видимо, у него отнялся язык от страха, но через минуту дар речи вернулся к нему, и он заговорил:

– Страшная, кровавая голова, перестань меня преследовать и не упрекай за невольное убийство.

Когда дон Роке произнес последние слова, мне показалось, что солнце уже склоняется к закату, и я, не имея при себе часов, спросил у него, который час.

Этот вопрос немного рассердил Бускероса; он нахмурился и промолвил:

– Мне кажется, сеньор дон Лопес, когда порядочный человек имеет честь рассказывать тебе свою историю, ты не должен прерывать его на самом интересном месте, если только не хочешь дать ему понять, что он – выражаясь по-испански – песадо, то есть зануда. Не думаю, чтобы я заслуживал такого упрека, и потому продолжаю.

– Видя, что моя голова показалась ему страшной и кровавой, я придал своему лицу самое ужасное выражение. Незнакомец не выдержал, выпрыгнул из постели и убежал из комнаты. Спавшая на той же постели молодая женщина проснулась, выпростала из-под одеяла пару белоснежных рук и потянулась, стряхивая с себя сон. Увидев меня, она не растерялась: встала, заперла на ключ дверь, в которую ушел ее муж, потом сделала мне знак войти внутрь. Лестница была коротковата, но я оперся на архитектурные украшения и смело прыгнул в комнату. Молодая женщина, присмотревшись ко мне, увидела, что ошиблась, а я понял, что я – не тот, кого она ожидала. Тем не менее она велела мне сесть, завернулась в шаль и, сев в нескольких шагах от меня, сказала:

– Сеньор, я должна признаться, что ждала одного из моих родственников, с которым мне надо поговорить о делах, касающихся нашей семьи, и ты понимаешь, что раз он должен был влезть в окно, то, разумеется, имел для этого серьезные основания. Тебя же, сеньор, я не имею чести знать и не ведаю, что побудило тебя прийти ко мне в пору, столь неподходящую для визитов.

– У меня не было намерения, – возразил я, – входить к вам в комнату, сеньора. Я хотел только заглянуть в окно, чтоб узнать, как выглядит помещение.

Я тут же осведомил незнакомку о своих вкусах, занятиях, молодости и о союзе, заключенном с четырьмя товарищами, которые должны мне помогать во всех предприятиях.

Молодая женщина выслушала меня с величайшим вниманием, потом сказала:

– Твой рассказ, сеньор, заставляет меня отнестись к тебе с уважением. Ты прав: на свете нет ничего приятней, как знать, что делается у других. С детских лет я всегда была убеждена в этом. Сейчас мне неудобно задерживать тебя здесь, сеньор, но я надеюсь, что мы видимся не в последний раз.

– Пока ты еще не проснулась, – сказал я, – твой муж оказал мне честь, приняв меня за кровавую и страшную голову, явившуюся упрекать его в невольном убийстве. В свою очередь, сеньора, окажи мне честь, рассказав, в чем тут дело.

– Похвальная любознательность, сеньор, – ответила она. – Приходи завтра в пять часов вечера в городской парк. Ты застанешь меня там с одной из моих приятельниц. А пока – до свиданья.

Молодая женщина чрезвычайно любезно проводила меня до окна; я спустился по лестнице и, присоединившись к товарищам, в точности все им рассказал. А на другой день, ровно в пять, отправился в парк.

Когда Бускерос произнес последние слова, мне показалось, что солнце совсем зашло, и я сказал с нетерпением:

– Сеньор дон Роке, уверяю тебя, что у меня неотложное дело, и я должен идти. Ты сможешь без всяких помех окончить свою историю, как только пожелаешь сделать мне честь прийти ко мне обедать.

На это Бускерос с еще более гневным видом сказал:

– Мне совершенно ясно, сеньор дон Лопес, что ты хочешь меня оскорбить. Лучше скажи прямо, что считаешь меня бесстыдным вралем и занудой. Но нет, сеньор дон Лопес, я не могу представить себе, чтоб ты так дурно обо мне думал, так что продолжаю рассказ.

– Вчерашняя знакомая моя была уже в парке с одной из своих приятельниц, молодой, стройной и очень недурненькой. Мы сели на скамейку, и молодая женщина, желая, чтоб я ее лучше узнал, начала рассказывать о том, что ей довелось пережить.

Я – младшая дочь храброго офицера, имевшего такие заслуги перед родиной, что, когда он умер, за его вдовой было сохранено его жалованье.

Мать моя, родом из Саламанки, вернулась в родной город – со мной и моей сестрой Доротеей. У нее был небольшой дом на окраине города; она велела его отремонтировать, и мы поселились в нем, соблюдая строгую экономию, вполне соответствующую скромному виду нашего жилища.

Мать не позволила нам ходить ни в театр, ни на бой быков; сама тоже нигде не бывала и не принимала гостей. Не имея никаких развлечений, я целые дни проводила у окна. От природы очень общительная, я только увижу какого-нибудь прилично одетого мужчину, проходящего по нашей улице, как сейчас же начинаю следить за ним глазами либо взгляну на него так, чтоб он подумал, будто пробудил во мне определенный интерес. Обычно прохожие не оставались равнодушными к этим знакам внимания. Некоторые отвешивали мне глубокие поклоны, другие отвечали мне такими же взглядами, как мой, и почти все снова появлялись на нашей улице, – только для того, чтобы еще раз поглядеть на меня. Сколько раз моя мать, заметив эти заигрывания, увещевала меня:

– Фраскита! Фраскита! Что ты там вытворяешь? Держись скромно, с достоинством, как твоя сестра, а то никогда не найдешь себе мужа.

Но мать ошиблась: сестра моя до сих пор в девушках, а я больше года как замужем.

Улица наша была довольно безлюдна, и я редко имела удовольствие видеть прохожих, чья наружность заслуживала бы внимания. Но одно обстоятельство благоприятствовало моим намерениям. У самых наших окон, под ветвистым дубом, стояла каменная скамья, так что желающий на меня полюбоваться мог спокойно сесть на нее, не возбуждая ни малейшего подозрения.

Однажды какой-то молодой человек, одетый гораздо изящней тех, кого я видела до сих пор, сел на скамью, вынул из кармана книгу и стал читать, но как только заметил меня, оставил чтение и уж больше не спускал с меня глаз. Незнакомец возвращался несколько дней подряд и вдруг как-то раз подошел к моему окну, будто чего-то искал, и промолвил:

– Ты ничего не уронила, сеньора?

Я ответила, что нет.

– Жаль, – возразил он. – Если бы ты обронила крестик, который носишь на шее, я бы его поднял и с радостью унес домой. Имея что-нибудь принадлежащее тебе, сеньора, я утешал бы себя, что не так безразличен тебе, как другие, которые садятся на эту лавку. Может быть, впечатление, которое сеньора произвела на меня, заслуживает того, чтобы немного выделить меня из толпы.

Тут вошла моя мать, и я не могла ничего ответить, но быстро отвязала крестик и уронила его на улицу.

Вечером я увидела двух сеньор с лакеем в богатой ливрее. Они сели на скамейку, сняли мантильи, и одна из них вынула маленький сверток; развернув его, вынула золотой крестик и кинула на меня насмешливый взгляд. Я поняла, что молодой человек пожертвовал этой женщине первое доказательство моей благосклонности, и меня охватил яростный гнев, что я всю ночь не смыкала глаз. На другой день лицемерный сел на скамейку, и я с великим удивлением увидела, что он вынул из кармана маленький сверток, развернул, достал крестик и стал его целовать.

Вечером я увидела двух лакеев в такой же ливрее, как вчерашний. Они принесли стол и постелили скатерть, потом, ушли и вернулись с мороженым, оранжадом, шоколадом, пирожками и другими лакомствами. Вскоре появились те две дамы, сели на скамью и велели подавать им лакомства.

Моя мать и сестра, никогда не глядевшие в окно, тут не могли сдержать любопытство, особенно когда услыхали стук тарелок и стаканов. Одна из женщин, увидев их в окне, пригласила обеих к столу, попросив только, чтоб они приказали вынести несколько стульев.

Мать охотно приняла приглашение и велела вынести на улицу стулья, а мы, принарядившись, пошли благодарить сеньору за любезность. Подойдя поближе к ней, я увидела, что она очень похожа на моего молодого незнакомца, и решила, что это его сестра: наверно, брат говорил ей обо мне, дал мой крестик, и добрая сестра приходила вчера к нам под окно только затем, чтобы посмотреть на меня.

Скоро обнаружилось, что не хватает ложек, и за ними отрядили мою сестру, потом оказалось, что нет салфеток, и мать хотела послать меня, но молодая сеньора подмигнула мне, и я ответила, что не найду их. Матери пришлось идти самой. Как только она ушла, я сказала незнакомке:

– Мне кажется, сеньора, у тебя есть брат, необычайно на тебя похожий.

– Ничуть не бывало, – возразила она. – Брат, о котором ты говоришь, – я сам и есть. Мой брат – герцог Санлукар, а я должен скоро стать герцогом де Аркос, так как женюсь на наследнице этого титула. Я терпеть не могу свою суженую, но если не соглашусь на этот брак, то у нас в семье начнутся страшные сцены, до которых я совсем не охотник. Не имея возможности распоряжаться своей рукой по собственному желанию, я решил сохранить свое сердце для кого-нибудь более достойного любви, чем герцогиня де Аркос. Не подумай, сеньорита, что я говорю о вещах, оскорбительных для твоего доброго имени, но ведь ни ты, ни я не покидаем Испании, судьба может снова нам улыбнуться, а если и нет, я сумею найти другие способы видеть тебя. Сейчас вернется твоя мать, благоволи пока принять этот бриллиантовый перстень – в доказательство того, что я сказал правду о своем происхождении. Умоляю тебя, сеньорита, не отвергай моего подарка, и пусть он вечно напоминает тебе обо мне.

Мать воспитала меня в строгих понятиях о добродетели, и я знала, что не следует принимать подарков от незнакомца, но некоторые соображения, которые у меня тогда возникли и которых я теперь уже не помню, заставили меня взять перстень. Между тем мать вернулась с салфетками, а сестра с ложками. Незнакомая сеньора была в этот вечер очень любезна, и все мы разошлись, довольные встречей. На другой день, так же как и в последующие, очаровательный юноша больше не показывался под моими окнами. Наверно, поехал венчаться с герцогиней Аркос.

В первое воскресенье после этого случая я, подумав, что рано или поздно у меня все равно обнаружат этот перстень, в церкви сделала вид, будто нашла его под ногами, и показала матери, а та решила, что это, конечно, просто стекло в томпаковой оправе; но велела мне все-таки спрятать его в карман. По соседству от нас жил ювелир, перстень показали ему. Он оценил его в восемь тысяч пистолей. Мать обрадовалась столь значительной стоимости перстня. Она объявила, что лучше всего было бы пожертвовать его святому Антонию Падуанскому, покровителю нашей семьи, но, с другой стороны, на сумму, вырученную от продажи перстня, можно обеспечить приданым меня и сестру.

– Прости, милая мама, – возразила я, – но сперва надо объявить, что мы нашли перстень, не указывая его стоимости. Если владелец явится, мы отдадим потерю, а если нет, то ни сестра, ни святой Антоний Падуанский не имеют на него никакого права: я нашла перстень, мне он и принадлежит.

На это мать ничего не ответила.

В Саламанке появилось объявление о находке перстня без указания его стоимости, но, как ты можешь легко догадаться, никто не явился.

Юноша, сделавший мне такой ценный подарок, произвел сильное впечатление на мое сердце, и я целую неделю не показывалась в окне. Но естественная склонность одержала верх, я вернулась к своей привычке и стала по-прежнему проводить весь день, глядя на улицу.

Каменную скамью, на которой обычно сидел молодой человек, теперь занимал важный толстый сеньор, спокойный и солидный. Он увидел меня в окне, и мне показалось, что это зрелище не доставило ему никакого удовольствия. Он отвернулся, но мое присутствие явно раздражало его; не видя меня, он все время беспокойно оборачивался. Вскоре он ушел, кинув на меня взгляд, полный негодования, вызванного моим любопытством, но на другой день пришел опять и повторил все свои чудачества. Так он приходил и уходил целых два месяца, пока в конце концов не попросил моей руки.

Мать объявила, что трудно ждать более выгодной партии, и велела мне ответить согласием. Я послушалась. Переменила имя Фраскиты Салеро на имя донны Франсиски Корнадес и вступила в дом, где сеньор видел меня вчера.

Став женой дона Корнадеса, я отдалась всецело заботам о его счастье. К сожалению, усилия мои оказались слишком успешными. Через три месяца совместной жизни я увидела, что он – счастливей, чем я хотела бы, и – хуже того! – считает, что он тоже меня осчастливил. Но самодовольное выраженье делало лицо его неприятным, этим он меня отталкивал и все больше раздражал. К счастью, блаженное состояние это длилось недолго.

Однажды Корнадес, выходя из дома, увидел мальчика с письмом в руке, который, видимо, кого-то искал. Желая помочь ему, он взял у него письмо и кинул взгляд на конверт. Оно было адресовано «восхитительной Фраските». Корнадес сделал такую гримасу, что маленький посыльный со страху бросился бежать, а муж мой взял этот драгоценный документ домой и прочел следующее:

Содержанье письма в одно мгновенье развеяло счастье, которым наслаждался мой муж. Он стал тревожен, подозрителен, запретил мне выходить из дома, кроме как с одной из наших соседок, которую знал, правда, не очень близко, но полюбил за ее примерную набожность.

Однако Корнадес не решался упоминать при мне о своих мученьях, не зная ни того, как далеко зашло у меня дело с графом де Пенья Флор, ни того, известно ли мне о страсти графа. Вскоре тысячи обстоятельств стали день ото дня растравлять его тревогу. Как-то раз он увидел лесенку, прислоненную к садовой ограде, в другой раз какой-то неизвестный прокрался потихоньку в наш дом. Хуже того: у меня под окнами все время раздавались серенады и слышалась музыка, столь ненавистная для ревнивцев. В конце концов дерзость графа перешла все границы. Однажды я отправилась с моей набожной соседкой на Прадо, и мы гуляли там довольно долго; пора была поздняя, и мы ходили по главной аллее почти совсем одни. Граф подошел к нам, стал пылко выражать мне свою страсть, сказал, что должен завоевать мое сердце, – наконец дерзко схватил меня за руку, и я не знаю, что этот безумец сделал бы, если бы мы не стали отчаянно кричать.

Домой мы вернулись в страшном смятении. Набожная соседка заявила моему мужу, что ни за какие блага на свете больше не будет со мной ходить и что жаль – у меня нет брата, который оградил бы меня от нападений графа, раз мой собственный муж так мало обо мне заботится.

– Правда, религия воспрещает месть, – прибавила она, – однако честь нежной и преданной жены заслуживает большей заботы. Граф де Пенья Флор действует так смело, наверно, оттого, что знает, сеньор Корнадес, о твоем попустительстве.

На следующий день муж мой поздно возвращался домой и, переходя узкий переулок, увидел, что впереди стоят двое. Один из них ткнул в стену шпагой безмерной длины, а другой сказал ему:

– Славно, сеньор дон Рамиро! Если ты будешь так действовать с уважаемым графом де Пенья Флор, недолго ему быть грозой братьев и мужей.

Ненавистное имя графа заставило Корнадеса насторожиться, – он не пошел дальше, а притаился под деревом.

– Любезный друг, – ответил человек с длинной шпагой, – мне нетрудно положить конец любовным победам графа де Пенья Флор. Я вовсе не желаю убивать его, а хочу только проучить, чтоб он тут больше не показывался. Не зря дона Рамиро Карамансу называют первым дуэлянтом в Испании, я боюсь только последствий такого поединка. Если б раздобыть где сто дублонов, я пожил бы немного на островах.

Два друга беседовали еще некоторое время в таком же духе и наконец собирались уже уйти, как вдруг муж мой вышел из своего укрытия и подошел к ним со словами:

– Господа, я один из тех мужей, которым граф де Пенья Флор не дает жить спокойно. Если б вы имели намерение отправить его на тот свет, я не стал бы вмешиваться в ваш разговор. Но так как вы хотите только проучить его, я с удовольствием предлагаю вам сто дублонов, которые нужны для поездки на острова. Будьте добры подождать, я сейчас принесу вам эти деньги.

В самом деле, он сейчас же пошел домой и вернулся со ста дублонами, которые и вручил страшному Карамансе.

Через два дня вечером мы услышали громкий стук в дверь. Когда ее отворили, к нам вошел судейский чиновник с двумя альгвасилами. Чиновник обратился к моему мужу с такими словами:

– Из уважения к тебе, сеньор, мы пришли сюда ночью, чтобы наше появление не повредило твоей доброй славе и не испугало соседей. Речь идет о графе де Пенья Флор, которого вчера убили. Письмо, выпавшее из кармана одного из убийц, говорит о том, что ты дал сто дублонов, чтобы побудить их к этому преступлению и помочь им бежать.

Муж мой ответил с присутствием духа, которого я никогда в нем не предполагала:

– Я никогда в жизни не видел графа де Пенья Флор. Вчера ко мне пришли двое неизвестных и предъявили вексель на сто дублонов, выданный мной в прошлом году в Мадриде. Я был вынужден заплатить. Если нужно, сеньор, я сейчас схожу за векселем.

Чиновник вынул письмо из кармана и сказал:

– Читай, сеньор: «Завтра отплываем на Сан-Доминго с дублонами почтенного Корнадеса».

– Да, – возразил мой муж, – это, наверно, те самые дублоны по векселю. Я выдал его на предъявителя, так что не имел права никому отказывать в оплате, ни спрашивать фамилию.

– Я служу в уголовном суде, – сказал чиновник, – и не обязан вмешиваться в торговые дела. Прощай, сеньор Корнадес; извини за беспокойство.

Как я тебе уже сказала, меня очень удивило необычайное присутствие духа, которое проявил мой муж, хотя я уже не раз замечала, что там, где дело идет о его собственной выгоде или безопасности его персоны, он просто гений.

Когда прошел испуг, я спросила дорогого Корнадеса, правда ли, что он велел убить графа де Пенья Флор. Сначала он отпирался, но в конце концов признал, что дал сто дублонов дуэлянту Карамансе, но не для убийства, а только для того, чтоб выпустить у графа малость буйной крови.

– Хоть я оказался причастен к этому убийству помимо своей воли, – прибавил он, – оно тяготит мою совесть. Я решил совершить путешествие к святому Иакову Компостельскому, а может быть, и дальше, чтобы получить как можно больше отпущений.

С того дня, как муж сделал это признание, у нас в доме начало твориться что-то странное. Корнадесу каждую ночь стал являться какой-то страшный призрак, лишая покоя и без того растревоженную совесть. Все время назойливо маячили несчастные дублоны. Иногда в потемках слышался печальный голос: «Вот возьми свои сто дублонов», – после чего слышался звон, как будто кто-то пересчитывает монеты.

Однажды вечером служанка увидела в углу миску, полную дублонов, опустила в нее руку, но обнаружила только кучу сухих листьев, которую прямо в миске и принесла нам.

На другой день вечером мой муж, проходя по комнате, слабо озаренной лунным светом, увидел в углу таз и в нем – человеческую голову; охваченный страхом, он прибежал ко мне и рассказал об этом. Я пошла сама посмотреть и обнаружила деревянную болванку для его парика, случайно поставленную в таз для бритья. Чтобы не вступать с ним в спор и в то же время чтобы поддержать в нем вечную тревогу, я пронзительно закричала и уверила его, что тоже видела страшную окровавленную голову.

С тех пор голова эта показывалась почти всем обитателям нашего дома и довела моего мужа до того, что я стала опасаться за его рассудок. Полагаю, нет нужды говорить тебе, что все эти явления были моим изобретением. Граф де Пенья Флор был просто выдумкой для того, чтобы встревожить Корнадеса и излечить его от прежнего самодовольства. Судейскими чиновниками, альгвасилами, так же как и дуэлянтами, были слуги герцога Аркоса, который сразу после венчанья вернулся в Саламанку.

Прошлой ночью я решила застращать моего мужа новым способом, так как не сомневалась, что он сейчас же убежит из спальни к себе в комнату, где стоит аналой; я тогда запру дверь на ключ и впущу к себе герцога через окно. Опасаться, что муж увидит его или обнаружит лестницу, не приходилось, потому что мы каждый вечер тщательно запирали дом, а ключ я прятала под подушку. Когда ты неожиданно появился в окне, муж мой еще раз убедился, что голова графа де Пенья Флор приходит укорять его за сто дублонов.

Наконец мне остается сказать только несколько слов о той примерной набожной соседке, которая внушила моему мужу столь неограниченное доверие. Увы! Соседка, которую ты видишь возле меня, это сам герцог, переодетый в женскую одежду. Да, сам герцог, который любит меня больше жизни, может быть, потому, что все еще не уверен в моей взаимности.

На этом Фраскита окончила свое повествование, а герцог, повернувшись ко мне, промолвил:

– Даря тебе наше доверие, мы рассчитываем на твою ловкость, которая может быть нам полезной. Речь идет об ускорении отъезда Корнадеса, кроме того, мы хотим, чтобы он не ограничился паломничеством, а некоторое время совершал покаяние в каком-нибудь монастыре. Для этого нам нужен ты со своими четырьмя приятелями, которые тебе повинуются. Я сейчас же тебе объясню свой замысел.

Когда Бускерос произнес эти слова, я с ужасом заметил, что солнце уже зашло и я могу опоздать на свидание с восхитительной Инессой. Поэтому я его остановил и стал умолять, чтоб он отложил рассказ о замыслах герцога Аркоса до завтра. Бускерос ответил мне с обычной своей наглостью. Тогда, уже не в силах сдерживать свое негодование, я воскликнул:

– Наглый негодяй! Отними у меня жизнь, которую ты мне отравляешь, или защищай свою!

С этими словами я обнаружил шпагу и принудил моего противника сделать то же самое.

Так как отец мой никогда не позволял мне обнажать шпагу, я не знал, как ею действовать. Сначала я завертел ее колесом, чем немало удивил своего противника, – вскоре, однако, Бускерос сделал выпад и пронзил мне руку, и, кроме того, кончик его шпаги ранил меня в плечо. Рука моя выпустила оружие, я упал, обливаясь кровью, но больше всего терзала меня мысль, что я не смогу явиться в условный час и узнать то, о чем прекрасная Инесса хотела сообщить мне.

Когда цыган дошел до этого места, его вызвали по делам табора. Когда он ушел, Веласкес сказал:

– Я так и знал, что цыган все время будет вытягивать одну историю из другой. Фраскита Салеро рассказала свою историю Бускеросу, тот – Лопесу Суаресу, а тот – опять цыгану. Надо надеяться, он скажет нам в конце концов, что сталось с прекрасной Инессой. Но если он начнет новую историю, я с ним поссорюсь, как Суарес поссорился с Бускеросом. Только, пожалуй, нынче повествователь наш к нам больше не вернется.

В самом деле, цыган больше не показывался, и вскоре мы все пошли спать.