ДЕНЬ ТРИДЦАТЬ ТРЕТИЙ
Снявшись с места, мы вскоре увидели Вечного Жида, который присоединился к нам и продолжал рассказ о своих приключениях.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВЕЧНОГО ЖИДА
Мы росли не на глазах достойного Деллия – которых у него не было, но под опекой его рассудительности и руководством его мудрых советов. С тех пор прошло восемнадцать столетий, но мои детские годы – единственные, которые я вспоминаю с отрадой.
Я любил Деллия, как родного отца, и сердечно привязался к моему товарищу Германусу. С последним, однако, мы часто горячо спорили, и всегда о религии. Верный суровым канонам своей религии, я все время твердил ему:
– У твоих идолов есть глаза, но они не видят, есть уши, но они не слышат, они отлиты золотых дел мастером, и в них гнездятся мыши.
Германус отвечал мне, что он вовсе не считает идолов богами и что я не имею ни малейшего представления о религии египтян.
Эти слова, часто повторяемые, разбудили во мне любопытство, и я попросил Германуса, чтоб тот уговорил жреца Херемона сообщить мне кое-какие сведения о его религии. Но нужно было соблюдать строжайшую тайну, так как, если б про это узнала синагога, я был бы неминуемо отлучен. Херемон, очень любивший Германуса, охотно согласился на мою просьбу, и в следующую ночь я отправился в соседнюю с храмом Изиды рощу. Германус представил меня Херемону, и тот, посадив меня рядом с собой, скрестил руки, на минуту погрузился в размышления и, наконец, начал читать на нижнеегипетском наречии, которое я хорошо понимал, следующую молитву.
ЕГИПЕТСКАЯ МОЛИТВА
«Великий Боже, отец всех,
Святый Боже, являющий себя своим верным,
Святый, все сотворивший своим словом,
Святый, которому природа – подобие,
Святый, не созданный природой,
Святый, могущественней всякого могущества,
Святый, превысший всякой высоты,
Святый, совершенней всякого совершенства!
Прими жертву благодарения сердца моего и слов моих.
Ты – неизреченный, и молчание – голос твой, искоренивший отклонения истинного познания.
Укрепи меня, пошли мне сил и дай войти в милость твою погруженным в мрак неведения, а равно познавшим тебя и потому ставшим моими братьями и детьми твоими.
Верю в тебя и громко свидетельствую о том,
Возношусь к жизни и свету.
Чаю причаститься святости твоей, ибо ты возжег во мне эту жажду».
Прочтя эту молитву, Херемон обратился ко мне с такими словами:
– Ты видишь, дитя мое, что мы, так же как и вы, признаем единого Бога, словом своим сотворившего мир. Молитва, которую ты сейчас слышал, взята из «Поймандра», книги, приписываемой трижды великому Тоту, тому самому, творения которого мы носим в процессии на всех наших празднествах. У нас имеется двадцать шесть тысяч свитков, приписываемых этому философу, жившему примерно две тысячи лет назад. Переписывать их разрешено только нашим жрецам, и, может быть, из-под их пера вышло немало добавлений. В общем же все писания Тота полны метафизических темнот и мест двоякого значения, которые можно толковать по-разному. И я объясню тебе только общепринятые догматы, которые ближе всего ко взглядам халдеев.
Религии, как и все вещи на свете, подвергаются медленным, но непрерывным воздействиям, неустанно изменяющим их формы и сущности, так что через несколько столетий одна и та же религия предлагает вере человеческой совершенно другие принципы, аллегории, скрытый смысл которых уже невозможно разгадать, или догматы, в которые большинство верит разве только наполовину. Поэтому я не могу поручиться, что научу тебя той древней религии, обряды которой ты можешь видеть изображенными на барельефе Озимандии в Фивах, – но повторю тебе объяснения моих учителей в том виде, в каком преподаю их моим ученикам.
Прежде всего предупреждаю тебя – не считай главным изображение или символ, а старайся постичь скрытую в них мысль. Вот, например, ил обозначает все материальное. Божок на листе лотоса, плывущий по илу, изображает мысль, покоящуюся на материи, совершенно с ней не соприкасаясь. Это символ, к которому прибег ваш законодатель, говоря, что «дух божий носился над поверхностью вод». Утверждают, что Моисей был воспитан жрецами города Она, то есть Гелиополя. И в самом деле, ваши обряды очень близки к нашим. Как и у вас, у нас тоже существуют жреческие семейства, пророки, обычай обрезанья, запрет на свинину и много других сходных особенностей.
При последних словах Херемона один из низших жрецов Изиды ударил в било, отмечая полночь. Учитель объявил нам, что богослужебные обязанности требуют его присутствия в храме, но что завтра вечером нам можно опять прийти.
– Вы сами, – прибавил Вечный Жид, – скоро прибудете на место ночлега, так что позвольте мне отложить дальнейший рассказ на завтра.
После ухода бродяги я стал размышлять над тем, что от него услышал, и мне показалось, что я обнаруживаю в его словах желанье ослабить в нас твердые начала нашей религии и тем самым поддержать стремление тех, кто желал моего перехода в другую. Но я хорошо знал, чего требует от меня в этом смысле чувство чести, и был непоколебимо уверен в бесплодности всех усилий такого рода.
Тем временем мы прибыли к месту ночлега и, подкрепившись пищей, как обычно, воспользовались тем, что у вожака есть свободное время, – попросили его продолжать свое повествование, что он и сделал.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ВОЖАКА ЦЫГАН
После того, как Суарес рассказал мне историю своей семьи, мне показалось, что он не в силах бороться со сном; зная, до какой степени он нуждался в отдыхе для восстановления здоровья, я попросил его прервать рассказ о пережитых им приключениях. И он, в самом деле, хорошо выспался. Следующей ночью он уже гораздо лучше выглядел, но, так как он не мог заснуть, я попросил его продолжать свое повествование, что бедный больной и сделал.
ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ ЛОПЕСА СУАРЕСА
Я говорил тебе, что отец не позволил мне именоваться «доном», обнажать шпагу и иметь дело с дворянами, а самое главное – завязывать какие бы то ни было отношения с семейством Моро. Сказал я тебе и о своем неодолимом пристрастии к чтению романов. Я твердо запомнил предостережения отца, после чего обошел все книжные лавки Кадиса с целью обеспечить себя этого рода произведениями, предвкушая получить от них неописуемые наслаждения – особенно в дороге.
Наконец я сел на небольшой купеческий корабль и должен признаться, что с радостью покинул наш сухой, выжженный и пыльный остров. Меня восхитил вид цветущих берегов Андалузии. Потом мы проплыли по Гвадалквивиру и высадились в Севилье, где я хотел нанять мулов, чтоб ехать дальше. Один из погонщиков, вместо обычной повозки, предложил мне очень удобную карету, я взял ее и, наполнив экипаж купленными в Кадисе романами, поехал в Мадрид.
Очаровательная местность между Севильей и Кордовой, живописное зрелище гор Сьерра-Морены, пастушеские нравы жителей Ла-Манчи, все, что я видел, придавало прелести моим возлюбленным книжкам. Я томил свою душу и до того насытил ее чувствами нежными и унылыми, что, приехав в Мадрид, был уже влюблен без памяти, хотя пока не знал еще предмета своего поклонения.
В столице я остановился в гостинице «Под мальтийским крестом». Пробило полдень, и мне сейчас же подали обед, потом я стал разбирать свои вещи, как обычно делают путешественники, прибыв на новое место. Вдруг я услышал какой-то шум близ дверного замка. Я подбежал и довольно резко открыл дверь, но сопротивление, встреченное мной, доказало, что я, видимо, кого-то ударил. В самом деле, я обнаружил за дверью человека, неплохо одетого, который утирал разбитый в кровь нос.
– Сеньор дон Лопес, – сказал мне незнакомец, – внизу, в трактире, я узнал о том, что приехал уважаемый сын знаменитого Гаспара Суареса, и пришел засвидетельствовать ему свое почтение.
– Сеньор, – ответил я, – если ты просто хотел войти ко мне, то я, отворяя, должен был бы набить тебе шишку на лбу, но разбитый нос говорит о том, что ты, наверно, держал его у замочной скважины.
– Это великолепно! – воскликнул незнакомец. – Дивлюсь твоей проницательности! Не скрою, что, желая познакомиться с тобой, я хотел заранее составить себе некоторое представление о том, как ты выглядишь, и пришел в восторг от твоего благородного вида, с каким ты ходил по комнате и раскладывал свои вещи.
После этого незнакомец, не дожидаясь приглашения, вошел ко мне и продолжал:
– Сеньор дон Лопес, ты видишь в моем лице славного потомка рода Бускеросов из старой Кастилии, который не надо смешивать с другими Бускеросами – из Леона. Лично я известен под именем дона Роке Бускерос, но отныне желаю быть известным лишь своей преданностью вашему сиятельству.
Я сейчас же вспомнил предостережения моего отца и сказал:
– Сеньор дон Роке, я должен тебе признаться, что Гаспар Суарес, родной отец мой, прощаясь со мной, строго-настрого запретил мне пользоваться титулом «дон» и не велел никогда водиться ни с одним дворянином. Отсюда, сеньор, ясно следует, что мне нельзя воспользоваться твоим лестным расположением.
В ответ Бускерос принял важный вид и промолвил:
– Слова вашего сиятельства ставят меня в очень тяжелое положение, ибо мой отец, умирая, завещал мне всегда величать титулом «дон» знаменитых купцов и, по мере возможности, искать их дружбы. Так что ты видишь, сеньор дон Лопес, только обрекая меня на непослушание моему отцу, ты можешь выполнять волю своего отца, и, чем больше будешь ты избегать меня, тем больше мне, как доброму сыну, придется стараться навязать тебе мою особу.
Этим замечанием Бускерос сбил меня с толку, тем более что говорил он серьезно, а запрет обнажать шпагу лишал меня возможности затеять ссору.
Между тем дон Роке заметил у меня на столе восьмерики, то есть монеты достоинством в восемь голландских дукатов каждая.
– Сеньор дон Лопес, – сказал он, – я как раз собираю такие золотые и, несмотря на все старания, не имею монет с этой датой. Ты понимаешь, что это – страсть к коллекционированию, и я полагаю, что доставлю тебе удовольствие, дав тебе возможность оказать мне услугу, или, верней, тебе представляется исключительный случай: ведь у меня коллекция этих монет, начиная с первых лет, когда они появились; недоставало только образчиков, которые я сейчас вижу.
Я подарил пришельцу вожделенные золотые с тем большей поспешностью, что рассчитывал на его немедленный уход. Но дон Роке и не подумал уходить, а, вернувшись к прежнему важному тону, промолвил:
– Сеньор дон Лопес, мне кажется, нам не к лицу есть с одной тарелки или передавать друг другу по очереди ложку или вилку. Вели накрыть еще прибор.
Произнеся это, он тут же отдал соответствующее распоряжение; мы сели за стол, и, признаюсь, беседа с моим непрошеным гостем была довольно интересной, так что, если б не мысль о нарушении отцовского наказа, я с удовольствием видел бы этого человека за своим столом.
Бускерос ушел сейчас же после обеда, а я, переждав знойную пору дня, велел отвести себя на Прадо. С восхищением глядел я на великолепную аллею, но в то же время с величайшим нетерпением ждал минуты, когда окажусь в Буэн-Ретиро. Этот уединенный парк прославляется в наших романах, и, сам не знаю почему, предчувствие говорило мне, что там у меня непременно будет какая-то нежная встреча.
Вид Буэн-Ретиро очаровал меня сильней, чем я в силах выразить. Долго стоял бы я так, погруженный в мечтаниях, если бы мое внимание не обратил на себя какой-то светящийся предмет, лежащий в траве в двух шагах от меня. Я поднял его и увидел медальон на обрывке золотой цепочки. В медальоне находился портрет в виде силуэта, изображавший очень красивого юношу, а на оборотной стороне я обнаружил прядь волос, перевитую золотой перевязью, на которой я прочел надпись: «Навеки твой, моя дорогая Инесса!» Я спрятал драгоценную находку в карман и пошел дальше.
Вернувшись потом на это место, я увидел двух женщин, из которых одна, молодая и необычайная красавица, тревожно искала что-то на земле. Я сразу понял, что она ищет потерянный портрет. Подойдя ближе, я почтительно промолвил:
– Сеньора, я, кажется, нашел тот самый предмет, который ты ищешь, но благоразумие не позволяет мне отдать его прежде, чем ты в нескольких словах не докажешь своих прав на эту мою находку.
– Могу тебе сказать, сеньор, – ответила прекрасная незнакомка, – что ищу медальон с обрывком золотой цепочки, остатки которой – у меня в руке.
– А не было, – спросил я, – какой-нибудь надписи на портрете?
– Была, – ответила незнакомка, слегка краснея, – ты мог там прочесть, что меня зовут Инесса и что оригинал портрета – «навеки мой». Теперь, надеюсь, ты согласишься отдать его мне.
– Ты не говоришь, сеньора, – сказал я, – каким образом этот счастливый смертный навеки принадлежит тебе?
– Я считала, – возразила прекрасная незнакомка, – что должна удовлетворить твою осторожность, сеньор, но не твое любопытство, и не понимаю, по какому праву ты задаешь мне такие вопросы.
– Мое любопытство, – ответил я, – быть может, скорей заслуживает названия заинтересованности. Что же касается права, на основании которого я смею задавать тебе, сеньора, подобные вопросы, то за находку обычно выдается награда. Я прошу у тебя, сударыня, той единственной, которая может сделать меня самым несчастным из смертных.
Молодая незнакомка нахмурила брови и сказала:
– Сеньор слишком самоуверен, если думает при первом свидании добиться таким способом второго; но я могу удовлетворить твое любопытство и в этом отношении: портрет…
В это мгновенье с боковой тропинки неожиданно вышел Бускерос и, бесцеремонно подойдя к нам, сказал:
– Поздравляю вас, сеньора. Вы познакомились с сыном самого богатого кадисского негоцианта.
Тут лицо моей незнакомки вспыхнуло от негодования:
– Я, кажется, не давала повода незнакомым заговаривать со мной, – сказала она. Потом, обращаясь ко мне, прибавила: – Благоволите отдать мне найденный вами портрет, сеньор.
С этими словами она села в карету и исчезла из глаз.
Когда цыган дошел до этого места, за ним прислали, и он попросил у нас разрешения отложить рассказ до завтра. Когда он ушел, прекрасная еврейка, которую мы теперь называли просто Лаурой, сказала, обращаясь к Веласкесу:
– Какого ты мнения, светлейший герцог, о восторженных чувствах молодого Суареса? Задумывался ли ты хоть раз в жизни над тем, что принято называть любовью?
– Моя система, – ответил Веласкес, – охватывает всю природу и, следовательно, должна содержать в себе все чувства, которыми природа наделила человека. Я исследовал и определил их все, особенно же это удалось мне относительно любви; я открыл, что ее очень легко выражать с помощью алгебры, а тебе, сеньорита, известно, что алгебраические задачи поддаются безупречному решению. В самом деле, допустим, что любовь – величина положительная, отмеченная знаком плюс, тогда ненависть, как величина противоположная, будет отмечена знаком минус, а равнодушие, как отсутствие всякого чувства, будет равно нулю.
Далее, если я умножу любовь на любовь, то есть скажу, что люблю любовь или люблю любить любовь, у меня всякий раз получится величина положительная, так как плюс на плюс всегда дает плюс. С другой стороны, если я ненавижу ненависть, то тем самым вступаю в чувство любви, то есть величины положительной, так как минус на минус дает плюс.
Наоборот, если я ненавижу ненависть к ненависти, то вступаю в область чувства, противоположного любви, так как отрицательное в кубе дает отрицательное.
Что до произведения любви на ненависть или ненависти на любовь, то оно всегда будет отрицательное, так как и плюс на минус и минус на плюс дают всегда минус. И в самом деле, ненавижу ли я любовь или же люблю ненависть, я всякий раз испытываю чувства, противоположные любви. Сможешь ли ты что-нибудь возразить против моих рассуждений, прекрасная Лаура?
– Ничего, – ответила еврейка, – наоборот, я уверена, что каждая женщина согласилась бы с этими доказательствами.
– Меня нисколько не обрадовало бы, – сказал Веласкес, – если бы, так быстро соглашаясь, она упустила бы дальнейший ход или выводы, вытекающие из моих исходных положений. Но пойдем дальше. Так как любовь и ненависть относятся друг к другу, как величины положительные и отрицательные, отсюда следует, что вместо ненависть я могу написать минус любовь, что однако, нельзя приравнивать к равнодушию, которое равно нулю.
Теперь приглядись как следует к поведению двух влюбленных. Они любят, ненавидят, потом проклинают ненависть, которую испытывали друг к другу, любят друг друга пуще прежнего до тех пор, пока отрицательный множитель не превратит всех чувств в ненависть. Невозможно не видеть, что произведение получилось бы по очереди то положительное, то отрицательное. Наконец, тебе говорят, что влюбленный убил свою возлюбленную, и ты не знаешь, что об этом подумать: видеть ли в этом проявление любви или ненависти? Точно так же в алгебре: приходишь к мнимым величинам всякий раз, когда в корнях из минус икс показатели четные.
Рассуждения до такой степени верные, что часто видишь, как любовь начинается с чего-то вроде взаимной боязни, напоминающей нерасположение, небольшую отрицательную величину, которую можно выразить через минус В. Эта боязнь порождает вражду, которую мы обозначим через минус С. Произведение этих двух величин будет плюс ВС, то есть величина положительная, попросту говоря, любовь.
Тут лукавая еврейка перебила Веласкеса замечанием:
– Сиятельный герцог, если я тебя правильно поняла, лучше всего было бы выразить любовь путем разложения степеней (X-А), допуская, что А значительно меньше X.
– Восхитительная Лаура, – сказал Веласкес, – ты угадываешь мои мысли. Это и есть, о прелестная женщина, формула бинома, открытая кавалером доном Ньютоном, которая должна руководить нами в исследованиях человеческого сердца, как и вообще во всех наших расчетах.
После этого разговора мы простились; но нетрудно было заметить, что прекрасная еврейка произвела сильное впечатление на ум и сердце Веласкеса. Так как он, подобно мне, происходил от Гомелесов, я не сомневался, что эта очаровательная женщина была орудием, с помощью которого хотели склонить его к переходу в веру Пророка. Из дальнейшего будет видно, что я не ошибся в своих предположениях.