Глава 17
Март 1943 г. Госпиталь
— Павлуха? Павел? Лушников? — раздался над Павлом чей-то незнакомый хрипловатый голос с веселыми недоверчивыми нотками.
Павел, нахмурившись с интересом, повернул голову на подушке. Перед ним стоял незнакомый мужик в больничной пижаме, с седовато-русыми коротко стриженными волосами, крупным носом и рыжеватыми густыми усами, с рукой на перевязи и насмешливо радостным взглядом блеклых серо-голубых глаз.
— Не узнаешь, что ли? Старых приятелей не узнаешь! — обходя койку, говорил незнакомец. — Эх ты, а еще дружком был.
— Я… Не-ет, я… — Чем дольше Павел вглядывался в лицо стоящего перед ним солдата, тем больше себе не верил.
— Да я это, я. Иван Скороходов, — весело рассмеялся тот. — Что, небось схоронил давно?
— Ванька! — Павел приподнялся на подушке, протягивая руку старому дружку. — Да как же, где ж ты все эти годы?
Иван наклонился и от души обнял Павла, да так, что у того хребет затрещал.
— Где ж ты пропадал-то все эти годы? — с трудом выбравшись из медвежьих объятий, спросил Павел. — Я ведь думал, расстреляли тебя тогда, в восемнадцатом, не одни, так другие. Ни слуху ни духу о тебе не было, я справлялся.
— Ты, брат, ходить-то можешь? — оглянувшись по сторонам, спросил Иван.
— Далеко не убегу, но вставать разрешили, — неуверенно ответил Павел. — До уборной дохожу.
— Вон до той лавочки у забора добредешь? — кивнул за окно Иван на стоящую возле забора на самом солнышке деревянную скамейку.
— Попробую, — осторожно вылезая из кровати, пообещал Павел. — Халат вот только накину.
Они сидели, прислонившись к нагретым солнцем доскам забора, курили самокрутки, ежились на свежем мартовском ветерке и не спешили начинать разговор. Обоим им вспоминались далекие годы их молодости. Революция, Временное правительство, митинги, демонстрации, стачки, большевики, красные транспаранты, снова митинги, декреты, патрули, аресты, погромы, анархисты, снова митинги, белые и снова большевики…
— Да уж, — вздохнув, тихо проговорил Иван, — такую мы с тобой мясорубку пережили. Детям рассказать — не поверят. Точнее, поверят, но не поймут. Я своим всего не рассказываю.
Он невесело усмехнулся.
— Так как ты тогда вывернулся и куда пропал? — повернулся к нему Павел.
— Никуда я не пропал. Как большевики меня в тюрьму засадили, так я там белочехов и дождался. А когда они пришли, стали заключенных проверять, а у меня в бумагах написано, мол, враг трудового народа. Меня, понятно, на свободу. Про то, что царя караулил, я им рассказывать не стал на всякий случай. Они, знаешь ли, Романовых тоже не особо жаловали, но мало ли что? Вышел я, прошелся по улицам, посмотрел, послушал и понял. Драпать мне с Урала надо. Не дай бог донесет кто, чем я тут занимался до ареста, может, белые повесят за то, что Советам служил, может, большевики, за то, что царским дочкам пироги таскал, — тихо, почти в самое Павлухино ухо рассказывал Скороходов, зорко посматривая по сторонам. — Ну и двинул я, значит, на вокзал, сел в первый попавшийся поезд и деру. И добрался я аж до самого Петрограда.
— Да ну?
— Точно тебе говорю, — усмехнулся Павел. — Как добирался, рассказывать не буду, можно целую книгу писать. Однако же добрался. Выхожу на вокзальную площадь, ну, думаю, прибыл, а дальше-то что? Денег ни копейки, жрать хочется, спать негде, город большой, это сразу видно, куда деваться?
— Ну? — Павел слушал Ванькин рассказ как завороженный. Сам он дальше деревни в пяти верстах от Екатеринбурга, Свердловска по-новому, и не был никогда, если фронта не считать. — А как Ленинград, что ты там видел-то?
— Подожди, я по порядку, — солидно притормозил его Иван. — Ну вот. Выхожу из вокзала, площадь большая, дома высокие, каменные, царь посреди площади стоит на коне, народ суетится, автомобили ездят, страшновато, не знаешь, к кому и обратиться. Матросы с красными повязками патрулями ходят. Куда, думаю, податься? И тут вдруг как в голову шибанет: в Совет народных депутатов. Куда ж еще мне, рабочему человеку, за помощью идти? Только где ж его искать? Отошел я от вокзала, вижу — улица, точнее, проспект, длиннющий, широкий, прямой, вот как по линейке, и конца ему не видно, в дымке теряется, а из дымки золотой шпиль просвечивает, как игла в небо воткнулась.
У Павла от таких удивительных чудес и, честно признаться, зависти даже рот раскрылся.
— Что ж это, говорю, за улица такая? А рядом со мной солдатик сидит на мостовой, калека безногий, это, говорит, Невский проспект, деревенщина ты этакая. Главная улица империи. Разговорились с ним, он сам местный, куда, говорит, тебя занесло, дурачину? У нас тут голодуха, жрать нечего, все бегут, кто куда может, а тебя в Питер принесло. Я, конечно, слыхал, пока ехал, что хлеба в Петрограде нет, голод, да как-то глупо не думал о том, что мне самому, значит, есть нечего будет, мне тогда главное было подальше от дому сбежать. В общем, деваться-то все одно некуда, прибыл уже, и показал мне тот солдатик улицу, по которой ровнехонько к Петросовету выйти можно, тоже длинная, широкая, Суворовский проспект называлась, сейчас-то переименовали в Советский. Широкий тоже, прямой. Я тебе вообще скажу, Ленинград это тебе не абы что, столица бывшая, там, брат, такие дома красивые, как дворцы, улицы прямые, широкие, Эрмитаж, дворец то есть царский. Я туда на экскурсию ходил, и даже не раз. Иду по залам, а сам Ипатьевский дом вспоминаю и все думаю: как это им после таких хором — все в золоте, в малахите, потолки высоченные, как в храме, красотища — в такой вот домишко, да еще и с решетками на окнах? А знаешь еще что? — совсем уж перешел на шепот Иван, — в Петергофе, это пригород такой Ленинграда, там дворцы царские, дачи всяких вельмож и все такое прочее, есть дача Николая Романова и его семьи, небольшой такой дом на пригорке с видом на море, парк кругом, красота, так вот на втором этаже этой дачи до войны был дом отдыха для Петросовета, и меня один раз года за четыре до войны наградили путевкой в этот самый дом отдыха. Веришь, нет, я всю ночь проплакал как дурак, хорошо, соседи по комнате храпели, так что рамы дрожали, никто моего позора не видел. Всю ночь княжон вспоминал, Марию Николаевну, все чудилось мне, что тени их по комнатам блуждают и вздыхают тяжко так, жалобно. Мол, за что нас горемычных, что худого мы людям сделали?
Павел от таких рассказов только головой качал и глаза таращил, а потом вдруг приуныл и тоже вздохнул, протяжно и жалостно.
— Да ты после войны приезжай ко мне, — встряхнулся Иван. — С семьей приезжай. У меня комната большая, хорошая на улице Петра Лаврова, недалеко от Смольного. Перед войной мы с женой должны были квартиру получить, да не успели. Так что приезжай. Эрмитаж тебе покажу, и вообще.
— Спасибо. Дожить бы еще до после войны, — как-то неохотно ответил Павел. — А что же с тобой тогда-то в восемнадцатом было?
— А, тогда-то? Ну, дошел я до Смольного, топал будь здоров, а что делать, денег на конку или, того лучше, на извозчика нет, хочешь, иди, не хочешь, сиди. Дошел, короче. Спрашивают меня на входе, вы откуда, мол, товарищ? Я как есть говорю, из Екатеринбурга. С Урала? С Урала. Ну и потащили меня куда-то. Но вижу, вроде не ругаются. Притащили в какой-то кабинет, вот, мол, товарищ с Урала. Кабинет большой, начальник там сидит в гимнастерке, лысоватый, чернявый, с усами. Я шапку снял, да вот, говорю, Иван Скороходов, рабочий со Злоказовской мануфактуры, из Екатеринбурга. Встретили как родного. Что у вас там товарищ, как? Чаем напоили, на ночлег определили под лестницей на каком-то диване, назавтра какое-то поручение дали, в общем, сам сообразить не успел, как уже при продовольственном отделе оказался приписан. Сперва в кабинете, а то иногда и под лестницей спал, потом комнату выделили. Поначалу трудно было, голод, дров нет, да еще белые наступают на город, Юденич. Ну, думаю, сбежал на свою голову из дому, дурачина, думал тихо отсидеться, а тут такое, еще и пропадешь ни за грош. Да ничего, отбились, выжили как-то. В двадцатом в партию вступил. Я к тому времени уже заместителем начальника отдела в Петросовете работал.
В двадцать втором уже полегче стало. А в двадцать третьем я со своей женой познакомился. Она у меня, знаешь, ученая. Когда познакомились, совсем девчонкой была. Учиться в Ленинград приехала, на артистку. Я с ней около вокзала и познакомился. Как раз из командировки возвращался. Смотрю, стоит на площади, как я когда-то, куда идти, не знает, город большой, страшный, в руке котомочка, глазищи испуганные и губки дрожат. В общем, познакомились. Проводил до института. В артистки ее, правда, не взяли, пошла на инженера учиться. Потом на заводе работала, потом в аспирантуру поступила, — с особой гордостью проговорил Иван. — Сейчас доцент, преподает в институте. Двое детишек у нас.
— А как же они в Ленинграде-то, там же блокада была, неужто выжили? — поинтересовался Павел, которому такая интересная, успешная Ванькина жизнь показалась какой-то уж слишком счастливой и гладкой.
— Живы. Я их в первые же дни войны в эвакуацию отправил. К матери ее, в Пермь. Я, брат Павлуха, хорошо помню девятнадцатый и двадцатый, каково это в войну в городе выживать, да еще и граница рядом. Нет. Отправил их от греха.
— А сам на фронт?
— Политруком. Но не сразу. Сперва я руководил эвакуацией из Ленинграда учебных заведений, и когда кольцо блокады сомкнулось, как раз сопровождал эшелон в Удмуртию. Обратно мне хода не было, да и зачем? Явился в военкомат, там сперва поработал, затем подучили маленько, и тогда уж на фронт.
— Как у тебя все сладко да гладко, — не сдержавшись, заметил Павел.
— Да ты никак завидуешь? — С прищуром взглянул на него Иван. — Да нет, Паш, гладко это только так, на словах. Не привык я плакаться. Понимаешь? Нельзя мне, по должности не положено. Вот воюю я с конца сорок первого. Что ты думаешь, это я первый раз в госпитале валяюсь? Нет, брат. — Иван достал из кармана халата бумажку, табак и не спеша скрутил папиросу. — В начале сорок второго ранение в живот, в конце сорок второго в грудь, бойцов в атаку поднимал, первого и скосило, сейчас вот осколочные, счастье, что по конечностям прошлось. А что касается жизни моей в Ленинграде, так вот в девятнадцатом в городе всех лошадей съели. Хлеба месяцами не было. Селедке гнилой были рады. Дров совсем не было, попробуй-ка перезимуй. Ты-то небось у тещи за печкой отсиделся с калачом за щекой? — спросил едко Иван.
— Откуда ты про тещу знаешь? — Подпрыгнул на лавочке Павел.
— Да вот знаю, — криво усмехнулся Иван. — Лет десять назад повстречал я в Ленинграде Михаила Зотова, не помнишь?
— Мишку, что ли, Зотова?
— Его родимого, его. С делегацией рабочих приезжал на экскурсию, как передовик, рассказывал о тебе.
— А что же он ко мне потом не зашел, привет от тебя не передал? — огорчился Павел.
— Думаю, побоялся. Ты же тогда в тюрьме трудился, в начальники выбился. А это такое место, которое каждый нормальный человек седьмой дорогой обходит, — пожал плечами Иван.
— Вот глупость! Домой бы зашел, — не сдавался Павел.
— А вот это уже не ко мне, — развел руками Иван. — Так что, Паш, не завидуй. Жизнь ты прожил сытую, спокойную, глядишь, и еще проживешь. Ты лучше расскажи, как в госпитале оказался.
— Слушай, а ведь ты, пожалуй, еще и не поверишь, — усмехнулся, в свою очередь, Павел.
— А ты все ж расскажи.
— Ну ты подумай, как жизнь людей сводит. Васька Курносов, говоришь? — дослушав рассказ, покачал головой Иван. — Тогда в спину стрелял, убить хотел, а сейчас из окружения вынес. Да, Васька всегда был парень горячий, сперва по сопатке даст, потом разберется. И на почве борьбы с классовыми врагами у него пунктик был. Боролся он с ними до безжалостности. А вообще он мужик хоть и вспыльчивый, но надежный, ни подлостей от него, ни интриг каких я никогда не ждал. А это немало. Наверное, и арестовали за то, что слишком много выступал, наверняка кому-нибудь на больную мозоль наступил, я эти дела помню. — Иван затянулся, выпустил сизую струйку и искоса взглянул на Павла. — А что за медальон он у тебя украл, как-то я не понял, жена, что ли, подарила или от родителей остался на память?
Павел покраснел. Эх, проболтался, дурак, помалкивать надо было! Почему надо было помалкивать, он и сам толком не понимал, но уверенность такую имел.
— Да вроде того, — промямлил он, а потом, сам стыдясь своего вранья, ответил по-честному: — Княжна мне его подарила, со своим портретом. Почти перед самой казнью сунула в руку потихоньку, когда в саду гуляла. На память, мол. Тогда уже Юровский здорово за всеми следил. В доме своих людей поставил, дисциплину навел, Никулин тот и вовсе всегда в комендантском кабинете ночевал. Не вздохнешь, не охнешь. Я его спрятал, медальон, думал, не видит никто, ан нет. Курносов углядел-таки. И когда в ту ночь за мной гнался, с груди снял, падла, не поленился, хоть и честный пролетарий, — зло проговорил Павел. — Себе прибрал, не стал большевикам сдавать добро.
— Дела, брат, — как-то растерянно протянул Иван. — Сама, значит, подарила, со своей фотографией? На память… Я, значит, с пирогом в тюрьму…
— Вань, я так думаю, пирог тут ни при чем, я за нее перед Курносовым заступился. Когда они измывались над ней, в уборную одну не пускали, и вообще, — торопливо напомнил Павел.
— Да, да. Помню.
— Иван Сидорович? Иван Сидорович, ну что же вы? Я вас по всему госпиталю ищу, вам же сегодня повязку снимать, а вы тут сидите, дымите, — спешила к ним, меленько перебирая ножками, пухленькая медсестра Даша. — Лушин, и вы здесь? Только вам вставать разрешили, вы уж и рады. Простудиться решили? Ну-ка быстро в палату. А вы, Иван Сидорович, идемте. Вас врач ждет, — подхватывая Скороходова под руку, стрекотала Даша.
— Ну, бывай, Павел, пошел в перевязочную. Увидимся еще, — махнул он Павлу на прощание рукой.
Но больше они не свиделись. Павлу на следующий день стало хуже, простудился он все же на свежем весеннем ветерке, к вечеру поднялся жар. А когда очухался, Ивана Скороходова в госпитале уже не было.
