Глава 15
Февраль — март 1943 г. Харьков
«Окружение, мать его! Вот что такое окружение, — бормотал Павел, проваливаясь по самые колени в рыхлый влажный снег. — Провались оно пропадом, это окружение». Холодная вода давно уже хлюпала в сапогах, да и шинель промокла насквозь, а конца проклятому лесу не было. И что его ждет в конце этого самого леса? Вот бы на деревеньку какую набрести или на хуторок. Еще вчера вечером, когда их рота блуждала по лесу в надежде прорвать немецкую линию фронта, над ними пролетел немецкий самолет, оно, ясное дело, все в снег, но самолет их бомбить не собирался. Просто пролетел, а вот вслед за ним принялся поливать по зимнему прозрачному лесу миномет. Засвистели среди стволов мины, загрохотали разрывы, все, понятно, врассыпную, кому помирать охота?
Санька Рогожин, взводный их, зазевался — и готово. Пополам парня разорвало прямо у Павла на глазах. А в лесу таких, как они, не один десяток пряталось, маленькими группками, потому что так прорваться легче, и косил миномет по осинам и березам, по телам солдатским, усыпая белый снег кусками кровавого мяса, заливая пронзительно алой кровью. Но Павлу повезло, выскочил из-под огня, когда уже стемнело. Куда забрел, и сам не понял, из своих никто не попадался, видно, со страху далеко зашел. С тех пор и блуждал один по лесу, не зная, куда идти, и боясь нарваться на немцев.
Да, не повезло им. Вышибли их немцы из Харькова, еще и в кольцо взяли. Основные части третьей танковой армии прорвались, а вот их часть отступление прикрывала, и они сами не заметили, как в тылу у фрицов оказались. Да и то, грех Бога гневить, сколько из их взвода народу до леса добралось? Человек восемь? А из роты? «Так что заканчивай, рядовой Лушин, на судьбу жаловаться», — усмехнулся невесело Павел, и лицо его, поросшее за эти дни колючей седой щетиной, скривилось в жалком подобии улыбки. Павел устало шагнул в сторону и прислонился спиной к темному сырому стволу. С трудом, будто рука была налита свинцом, дотянулся до ворота шинели, расстегнул пуговицы и вытянул за цепочку золотой медальон. Бережет княжна, не забывает на том свете, молится за него, горемычного. Два года Павел воюет, а кроме контузии и легкого ранения в руку, ничего страшного с ним до сих пор не случилось. Он поднес к губам теплый, гладкий, тяжелый овал медальона, прикрыл глаза, ощущая всем телом запах родного дома, и рука той, что подарила ему этот медальон, будто легла она ему на лоб, нежная, легкая, теплая, и он почувствовал, как уплывает куда-то.
Павел не спал уже третьи сутки. Как тут заснешь? Кругом мокрый снег, прогалины, холод до костей пробирает. Днем-то еще солнышко, а вот ночью как мороз ударит, вот тут запрыгаешь в мокрых портянках да отсыревшей шинелишке, да и есть хочется так, что живот к спине приклеился, и коленки подгибаются. Чего бы он только не отдал за пару часов нормального сна в сухой землянке и миску горячих щей… Павел мечтательно прикрыл глаза, чувствуя, что сейчас стоя заснет. Сквозь пелену усталости проникали в его утомленное сознание звуки мертвого зимнего леса. Далекие редкие выстрелы, скрип голых ветвей, неторопливая капель, шорох тонких прутиков на пронзительном мартовском ветерке. Сквозь веки его слепило высокое яркое солнце, и хотелось тянуться к этому теплу и свету, не открывая глаз. Превратиться в дымок, в туман и подняться туда, в вышину… Додумать эту мысль Павлу не удалось. Где-то в стороне, вправо, почудились тихие голоса, легкий шорох. Он замер, не открывая глаз. Это могли быть только свои. Немцам сторожиться нечего, эти с автоматами и собаками пойдут.
Павел оторвался от ствола и, осторожно ступая среди кустов и деревьев, пошел на голоса.
В небольшой ложбинке, навалив на снег валежника и сучьев, сидели пятеро таких же утомленных, голодных солдат, как и он. Они тревожно обернулись на шум его шагов, похватав в руки автоматы.
— Семен! Семен! — радостно воскликнул Павел, узнав в одном из сидевших на снегу солдат старшину их взвода Семена Горохова, крепкого тульского мужика, с которым служил уже полтора года и которого еще два дня назад потерял в неразберихе отступления. Павел скатился вниз и, как родного, обнял его.
— Ты слышь, потише, — отодвинул его старшина. — Задело меня. Сослуживец это мой, Павел Лушин. — Обернулся он к все еще стоявшим настороженно солдатам.
— А харчи у тваво сослуживца имеются? — взглянув снизу вверх на Павла, спросил невысокий седоусый мужичок в ушанке, с навсегда загорелым морщинистым лицом и большими мозолистыми ладонями.
— Ну что ты, Михалыч, сразу про харчи, дай присесть человеку. Знакомься, Павел, это Михал Михалыч Бедуля, мы его Дедуля зовем. Он до войны председателем колхоза был, хозяйственный мужик, — усмехнулся Семен. — А это вот Леонид Панфилов, студент, москвич, три месяца как на фронт попал, и в такую вот кашу, — кивнув на молоденького худощавого паренька, представил Семен. — А это вот Костя Малыгин, слесарь с тракторного, а это…
Семен представить его не успел.
— Курносов Василий, — сдвигая на затылок ушанку, представился худой, с запавшими щетинистыми щеками и совершенно седой головой человек.
Павел взглянул на него и не узнал. С Васькой Курносовым они были погодками, а сейчас перед ним стоял изможденный старик. И только горящие, как и прежде, глаза выдавали в нем давнего Павлухиного знакомца.
— Здорово, — наконец выдавил из себя Павел, и Курносов сразу же отвернулся.
— Из штрафной к нам прибился, — шепнул Павлу на ухо Семен. — Но мужик хороший, правильный.
Павел молча кивнул, но рука его невольно потянулась к вороту шинели.
— Так что с харчами у тебя, Павел Лушин? — напомнил о себе Михал Михалыч.
— Харчей нема, — развел руками Павел. — Сам бы не прочь закусить.
— Ну, это понятно, — насмешливо прогудел крупный, широколицый Костя. — Тут все не прочь.
До темноты решили отсидеться в прогалине, отдохнуть, а с темнотой двигаться на поиски выхода.
— Не могут они плотное кольцо по всей линии держать, — рассуждал Семен. — К тому же, я слыхал, основные части все ж таки прорвались, чего им напрягаться. Нам-то и надо щелку какую-нибудь отыскать. Вшестером проскочим. Паш, у тебя как с боеприпасами?
— Один магазин и две гранаты.
— Негусто. Патроны придется беречь. Эх, карты нет. Захватить бы какого-нибудь фрица с планшетом… — Мечтательно протянул Костя, и Павел сразу подумал, что тот наверняка из разведчиков.
— Да, карта бы не помешала, — согласился Михалыч. — Или из местных с кем покалякать.
— А если попробовать по солнцу идти? — Подал голос студент. — Если двигаться в одном направлении, то рано или поздно мы, по теории вероятностей, обязательно выйдем или к населенному пункту, или к дороге.
Остальные переглянулись, спрятав улыбки.
— Не боись, не заплутаем, — похлопал его по плечу Дедуля. — Рано или поздно куда-нибудь выйдем, вопрос — куда. Ладно, хлопцы, надо бы покемарить.
И он, нахохлившись как воробей, поджав под себя коленки, натурально захрапел на своей куче валежника. Павел не заметил, как и сам уснул. Проснулся, только когда его Семен за плечо трясти стал.
— Просыпайся, Павлуха, пора. Стемнело уже.
Рядом оправлялись, проверяли оружие другие бойцы, в стороне от Павла стоял Курносов. Он не делал никаких попыток заговорить с Павлом, но и не сторонился его, и Павел никак не мог решить, как держать себя с бывшим врагом. Может, так же отстраненно? Все-таки сейчас они по одну сторону баррикады, а враг, он там, за лесом. Да, теперь у них общий враг, и если государство решило поверить Курносову и дать в руки автомат, то и Павел может поступить так же. К тому же Павлу не было дела до грехов Курносова, за которые тот в лагерь угодил, был он виноват или нет, не его, Пашкиного ума, дело. А вот княжна… Но тут дело давнее, может, и она его уже простила. О том, что он в Павла стрелял, Павел и вовсе уже думать забыл, перегорело.
— Будем пробиваться к нашим на юго-восток, но возьмем чуть севернее, может, там будет поспокойнее, — закидывая на плечи вещмешок, говорил Дедуля. — Давайте, хлопцы, цепочкой по одному, и старайтесь зря не следить. Мало ли…
Они выбрались из ложбины. Павел шагал следом за Семеном, Курносов пристроился в конце шеренги. Они прошагали половину ночи, так и не встретив на пути ни одной живой души. То ли положили всех минометчики, то ли выжившие уже ушли вперед, к линии фронта.
Они шагали в призрачной тишине пробуждающегося к жизни мартовского леса, среди темных стволов вытянутых полосатых теней, и желтоватая луна наполняла мир вокруг них омерзительным кладбищенским светом. Раньше Павел любил луну, особенно в морозную ночь, идя из бани, всегда останавливался, задрав вверх голову, полюбоваться на красоту непроглядного черного неба, усыпанного сверкающими искрами звезд, и на луну, словно нарисованную высоко-высоко в небе, и на искрящийся ответными искрами снег и застывшие деревья. И всегда у него от этого зрелища на душе было светло, чисто и радостно, как будто праздник какой! Рождество или Новый год. Раньше любил, а теперь ненавидел. За последние два года все, что он видел при луне, это были трупы, куски изуродованных тел на поле боя, серые, усталые лица выживших товарищей, и, казалось, свет луны больше не искрится на снегу и не играет бликами на трепещущей листве, а несет по земле запах тлена и смерти.
Павел понятия не имел, откуда в его простой голове берутся такие мысли. Но за последние два года, сидя в окопах, шагая по дорогам, отдыхая после боя в землянках, в чистом поле, усталый до полусмерти, часто голодный, замерзший, немытый месяцами, в изношенном, пропахшем потом и порохом белье, он удивлялся, как может жить, сражаться, терпеть все это? Откуда у него да и у других берутся на это силы? Как это возможно — поднять себя в атаку под свистящие пули, бежать, стрелять, кидаться на врага. Сытого, здорового. И побеждать. Откуда берутся силы, выносливость и даже отвага?
Нет, Павел не был до сих пор ничем награжден, он был простым рядовым окопным Ваней, каких рядом с ним жило и гибло тысячи, и все же он был не простым человеком. И они были не простые люди, а какие-то особенные, отмеченные Богом. Ибо дал им Господь сил отстоять Родину, дом, выбить сытого, сильного, злого врага, выжить в этой бесчеловечной мясорубке и даже победить. Думал обо всем этом Павел и сам себе удивлялся, потому что за всю жизнь не было у него в голове столько умных, не относящихся к простой повседневной жизни мыслей. Изменила его война. Не отупила, не озлобила, а словно бы научила. Даже самому удивительно было.
— Тихо! — Дедуля поднял руку и замер впереди. Остальные тотчас последовали его примеру.
Вдали где-то впереди и, кажется, чуть правее слышались звуки выстрелов и, кажется, лай собак, а может, про собак и померещилось.
— Плохо дело, мужики, немцы взялись лес прочесывать, — оборачиваясь к остальным, проговорил Михалыч. — Вертать надо.
— Зачем поворачивать? Так мы будем всю жизнь по лесу бегать.
— Ты что, студент, белены объелся? На тот свет торопишься? — грубовато одернул его Костя. — Поворачиваем.
— Погоди, может, парень правильно говорит.
Павел от этого голоса даже вздрогнул.
Василий Курносов подошел к ним вплотную.
— Немцы откуда идут? Оттуда, — махнул он рукой на далекий шум. — Надо попробовать их обойти. Возьмем сейчас влево, глядишь, обойдем стороной.
— А если они на следы наши наткнутся? А если у них собаки? — недовольно хмурясь, спросил Семен.
— Если наткнутся на следы, и так найдут, и собаки тоже. А вот если пойдем, как раньше, цепочкой, да еще след в след, может, и поленятся за одним дураком по лесу гонять.
— А что? — потрепав загрубелой ладонью усы, проговорил Дедуля. — Может, он и прав. А, хлопцы?
Если им удастся обойти немцев и в живых остаться, и до линии фронта, глядишь, доберутся, а так еще неизвестно, сколько им по лесам бегать.
— Ну что, мужики, — пробасил Костя, — как решать будем?
— Можно попробовать, — осторожно ответил Семен.
— Я «за», — подал голос студент.
— Согласен, — не глядя на Курносова, ответил Павел.
— Значит, решили, — заключил Дедуля. — Веди, солдат, коли предложил.
И Курносов встал впереди их маленького отряда. Теперь пошли быстрее, проламывая сапогами хрусткую корочку наста, уклоняясь от веток, ступая в растоптанный след. И слушая, слушая, всем существом слушая лес. Чем быстрее они шли, тем ближе, различимее становился шум.
— Видно, на наших нарвались, ишь, стреляют, — пробормотал Дедуля, идущий следом за Василием.
— Ненадолго, — угрюмо ответил тот, и, словно по его слову, перестрелка закончилась.
— Положили, — скрипнул зубами Костя.
— Ну, все, ребятки, теперь за нами припустят, больше между нами и ими никого не будет.
— Только бы у них собак не было, — с предательской надтреснутостью в голосе проговорил Леонид.
И Павел почувствовал, как сердце его защемило от жалости. Паренек был ровесником его старшего, Митьки. Да только того на фронт по брони не пустили, на заводе работал, мать писала — сутками с завода не выходил, смена чуть не по двадцать часов, спал возле станка, а все ж не на фронте. А вот этому мальчишке не повезло, и матери его не повезло.
— Вот что. Я останусь, прикрою вас, если что, — сходя с тропы, решительно проговорил Павел. — Если немцы за вами сунутся, я хоть немного их задержу, а вы давайте, шевелитесь, если кто патронов хочет подкинуть, спасибо.
— Павел, да ты что, — подскочил к нему Семен. — Не дури. Вместе пойдем.
— А если не получится вместе уйти, всем погибать? — Он кинул косой взгляд на студента, и тот, поймав его, залился краской, словно девчонка, и хотел было возразить что-то, но Павел уже отвернулся.
— Ладно, — сказал Семен, — бери вот. У меня запасной магазин есть.
— У меня вот патронов немного, — подошел к нему Костя. — Держись. Если обойдется, догоняй.
— Эх, сынок. — Дедуля похлопал его по плечу, не глядя в глаза, и маленький отряд выстроился в линию.
— Василий, а ты чего? — окликнул стоящего в стороне Курносова Семен.
— Останусь. — Он махнул им рукой, оглядывая лес в поисках удобной позиции. — Вон там, на пригорке, заляжем, какое-никакое, а прикрытие. У той вон поваленной березы.
Павел кивнул, и они, больше не оборачиваясь на товарищей, зашагали вверх по пригорку. Когда они оглянулись в следующий раз, маленький отряд уже скрылся среди деревьев.
— Ты зачем остался? Убить меня решил? Счеты старые свести без свидетелей? — резковато, чуть испуганно спросил Павел.
Он был рад товарищу, но, как вести себя с Курносовым, не знал, да и можно ли ему доверять — тоже.
— А ты зачем? — не глядя на него, ответил Васька, выискивая место посуше.
Здесь, на пригорке, снег уже растаял, и мокрая, покрытая пожухлой прошлогодней листвой земля покрылась тонкой сверкающей пленкой инея.
Василий достал перочинный нож и нарезал с ближайшего подлеска тонких веток, накидал на землю, поправил ватник, проверил ружье и принялся молча осматривать позицию.
Павел, потоптавшись безтолку и не дождавшись ответа, стал тоже обустраиваться, стараясь не шуметь и в душе молясь, чтобы обошли их немцы, взяли в сторону, не заметили, не пошли по их следам.
— Ложись. Близко уже, — шикнул на него Курносов, выплевывая изо рта тонкий прутик. — Идут, голубчики.
Павел замер, прислушиваясь. Немцы двигались шеренгой, трескуче ломая кустарник, давая короткие предупредительные очереди.
— К нам идут, — снова коротко бросил Василий. — Человек десять, не меньше.
Едва немцы появились из-за деревьев, Курносов сразу открыл огонь. Он не палил суматошно, он не спеша прицелился и сразу же снял идущего впереди фрица.
Павел, у которого был автомат, тоже открыл огонь, стараясь скосить как можно больше, пока не попрятались.
— Не пали впустую, патроны береги, — бросил ему Васька, снова целясь. — Потом что делать будем? Подыхать?
Павлу хотелось огрызнуться, но Курносов был прав.
— Успел сосчитать? — снова крикнул Василий.
— Пятнадцать вроде.
— Уже нет, — зло выплюнул Василий. Пока Павел давал очереди, он успевал прицелиться и снял уже как минимум трех фрицев.
— Долго тут не продержимся, сейчас оклемаются и попробуют окружить. Отступать надо. Налево пойдем, в сторону от наших. Я там ельник заприметил, еще пару раз стрельнем и будем отходить.
В ельнике свет луны почти не пробивался. И они постарались поскорее затеряться среди стволов. Павел выбрал здоровенную толстую ель, привалился к стволу. Патроны кончались, и было ясно, что долго так не выстоять. Немцы орали, ругались, лупили по ним безостановочным автоматным огнем, так что и не высунешься. Но соваться в ельник боялись.
— Надо уходить, пока луна зашла, — крикнул откуда-то из темноты Василий. — У меня патроны вышли.
Павел никогда не забудет этого бегства по ночному весеннему лесу, этого битья сердца в горле, выстрелов, вспышек, мелькания тени и света, хруста наста под ногами, карусели стволов, криков погони, тяжелого своего дыхания, стука крови в висках. Ему стало казаться, что этому ужасу не будет конца, что он умрет, как загнанный зверь. И, наверное, умер бы, если бы не Васька Курносов.
Петляя между стволов, Павел попал в круг света и тут же ощутил мгновенную обжигающую боль, которая уронила его в снег, заставила зарычать, как дикого зверя, и забыть обо всем, кроме этой самой боли.
— Мать твою…
Этот тихий шепот был первым, что услышал Павел, когда вынырнул из темной обморочной ямы. Он с трудом разлепил глаза. Все плыло перед ним и кружилось, он с трудом различал сероватый неяркий свет, какие-то полосы, его тихонько потряхивало, внизу была боль. Уже не резкая, нестерпимая, а тупая, ноющая. Вокруг была тишина, не глухая, а какая-то живая, дышащая, и Павел стал вспоминать, кто он, где, что случилось. Вспомнил лес, немцев, как отстреливались они из ельника, а потом его ранило, и все.
Нет. Не все. Раз живой, значит, еще не все. И так Павлу от этого хорошо стало, так весело, что он не сдержался и засмеялся, тихо и глупо, и тут же сморщился от боли, так что не досмеиваться, а, сцепив зубы, стонать пришлось.
— Очнулся? — раздался чей-то тихий, хриплый голос. — А то я уж думал, зря тащу. Ты там не спятил, часом? А?
Павел, пересилив приступ, снова открыл глаза. Между высоких голых стволов на фоне светло-серого рассветного неба над ним нависала голова его давнего неприятеля Васьки Курносова.
— Ты…
— Я. А кто еще? Не дошли мы до своих еще. От немцев, слава тебе господи, оторвались, а до наших еще не добрались. — Василий отодвинулся куда-то в сторону, и слышно было, что сел рядом с Павлом, крякнув и вздохнув от усталости.
— Что с нами было? — едва шевеля засохшими губами, спросил Павел.
— Ранили тебя. Я постарался их подальше увести, пока по лесу плутал, добежали до болота, я в камыши и по пояс в воду, вода ледяная, все маты сложил. А жить хочется, пришлось выгребать. А немец, он мужчина нежный, избалованный, ему лезть в ледяную воду неохота. Постреляли с берега, поорали, да и ушли, решили, наверное, что я и так сдохну. Ну, я отсиделся для порядку и пошел кругом за тобой. Перевязал, как смог, положил на ветку и потащил. Вот, — он вынул что-то из-за пазухи и протянул Павлу. — Мы с тобой парочку немцев положили возле ельника, так вот нашел у одного коньяк и еще вот плитку шоколада. Больше ничего не было.
Павел с трудом протянул руку, взял предложенную фляжку и сделал один глоток. Голова тотчас поплыла.
— Закуси вот. — Курносов сунул ему в рот твердый, с острыми краешками кусок шоколада.
— Ты почему за мной вернулся? — стараясь разглядеть подробнее лицо Курносова, спросил Павел.
— Не приучен подличать, — криво усмехнулся Василий. — И потом, это тогда, в восемнадцатом, ты мне врагом был и царским прихвостнем. Да и за последнюю нашу встречу зла не держу, не ты меня в лагеря отправил, другие товарищи постарались, — с особенным чувством проговорил Курносов. — А сейчас мы с тобой по одну сторону, и враг у нас один, фашистская сволочь. Так что теперь мы с тобой в одной лодке, — зевая и с силой растирая колючим мокрым снегом лицо, проговорил Василий. — А с раной твоей, коль до сих пор не помер, глядишь, и дальше не помрешь.
— А у тебя из семьи есть кто? — вдруг неизвестно зачем спросил Павел.
— Нет. — Ответ прозвучал резко, коротко. Но потом Курносов все же добавил: — Сынок в двадцать седьмом от скарлатины помер, а жена в тридцать первом вторыми родами скончалась. Один я. — Они помолчали. — Ты вот что, — сказал, наконец, Курносов, — коли очухался, покарауль пока, а я посплю немного. Больше суток идем, а до наших еще не добрались. Отдохнуть мне надо. Через час разбуди и… — уже засыпая, велел он, и в следующий миг Павел услышал его глубокое, ровное дыхание.
Павел лежал долго, глядя в голубеющее высокое небо, сперва он не чувствовал ничего, кроме холода. Потом стал ощущать неудобно давящую под лопаткой ветку, потом тянущую, жгучую боль в ране, с трудом удерживал ясным уплывающее сознание. Думал о доме, о жене Марусе и детях, о том, как он хочет вернуться к ним. Вспоминал их дом, лицо Марусино видел, потом оно стало меняться, превращаться в другое, моложе, румяней, с ясными, лучистыми, голубыми глазами, в ореоле пушистых, сияющих на солнце волос. Княжна. Мария Николаевна. Павел обрадовался, потянулся к ней, но княжна отступила, покачала головой, улыбнулась грустной улыбкой, и Павел проснулся. Уже темнело.
«Сколько же я спал?» — Голова и тело горели, он потянулся, зачерпнул рукой снега, положил в рот, с наслаждением рассосал. Вытер рукой лицо. Рядом безмятежно спал Курносов.
— Проснись, проснись! Василий! Курносов! — Павел потянулся рукой, слегка перевалился на бок и застонал.
— А? Что? Пора уже? — Василий завозился, закряхтел, разминая тело. — Ох ты, елки-палки! Сколько же я спал? Ты чего раньше-то не разбудил?
Но Павел его уже почти не слышал.
— Эх ты ж господи, — потрогав его лоб, проворчал Курносов. — Ладно, потерпи. Уж столько терпел, давай еще чуток.
Василий с трудом поднялся на одеревеневших от долгого сидения ногах, голова кружилась от голода и усталости, но он встряхнулся, поправил ремень, закинул на плечо два автомата, один Павлухин, а один, что у убитого фрица прихватил, ушанку поправил и, ухватившись за ветку, потащил потонувшего в горячечном бреду Павла сквозь темнеющий весенний лес.
— Павел, Лушин! Очнись! Дошли! Чтоб его! Дошли!
Павел давно уже ничего не слышал и не чувствовал, кроме горящего в нем пожара. Но этот радостный, с пронзительными нотами слез голос вдруг прорвался к нему, заставил разлепить глаза.
— Дошли, Лушин! Наши! Понимаешь? — Тряс его за плечи Курносов, и из запавших его, красных от усталости глаз катились крупные прозрачные капли слез, лопаясь об иголки щетины, они текли ручейками по щекам и подбородку. — Выбрались. Смогли.
А потом он расстегнул Павлу шинель, приподнял его и снял с шеи медальон.
— Прости, Лушин. Тебе все одно в тыл, а мне еще воевать. — Целуя тяжелый, мутно золотой овал и пряча его под гимнастерку, торопливо, словно в бреду, говорил Курносов. — Он мне жизнь не один раз спасал, я бы и в тридцать седьмом вывернулся, если бы ты его не забрал. Нельзя мне без него. Никак нельзя. А ты выживешь. Уже выжил. Прощай, Павлуха.
Павел потянулся за ним, хотел схватить, отобрать, не дать… но сил уже не осталось, и он опять рухнул в горячее небытие.
