10

Мама застукала меня с одним из объявлений об Эбби. Я сорвала его в «Шоп эн Сейв», где работала после уроков. В дни перед посещением лагеря я обнаруживала все больше и больше таких объявлений – везде, где специально смотрела.

Одно из них в течение нескольких месяцев все время было у меня перед глазами на работе, висело в комнате отдыха между двумя торговыми автоматами – автоматом, в зобу которого застряло окаменевшее мороженое, и автоматом с газировкой, лившейся из каждого его отверстия. Мне была видна только верхняя часть объявления и только вторая половина самой верхней строчки – «…АЛ ЧЕЛОВЕК». Но все остальное быстро восполнила моя память, хотя углы страниц, прикнопленных поверх объявления, загораживали бо́льшую часть лица девушки. Я откопала его из-под нескольких слоев других объявлений о ненужных котятах и нужных соседях по комнатам, распоряжений о том, кто где может парковаться на автостоянках, и сведений о часах работы магазина. Под всем этим, исколотое сотнями кнопок, висело объявление об исчезновении Эбби Синклер.

Оно висело здесь с одной-единственной целью – чтобы я когда-нибудь да добралась до него.

Мама тем вечером пришла с занятий поздно, уже после моего возвращения из «Леди-оф-Пайнз». Я лежала в гостиной, свернувшись калачиком перед телевизором, – ждала ее, чтобы приготовить покупную пиццу. Джеми не позвонил, не прислал письма, не оставил сообщения, и потому мама нашла меня пребывающей в некотором ступоре.

– Эй, – сказала она, остановившись в дверях. Положила учебники на край стола, стянула куртку и спросила, как мы с Джеми провели вечер.

Я пожала плечами. Все было хорошо, ответила я, и по выражению ее лица поняла, что она мне не поверила, а она поняла: у меня нет желания говорить об этом, и больше ни о чем не спрашивала.

– Как занятия? – поинтересовалась я.

– Нормально, – ответила она.

В мелькающем свете телеэкрана я наблюдала за тем, как движутся ее татуировки – она сделала их еще до моего рождения. У нее были ползучие растения, обвивавшие кисти рук и поднимавшиеся к плечам; на спине была изображена девушка – завитки ее желтых волос виднелись из-под волос мамы, – держащая в руке бутылку бургундского; а на шее за ушами парила в небе стая птиц. Эти татуировки были такими же неотъемлемыми частями мамы, как ее два голубых глаза.

Пока я смотрела на нее, она тоже смотрела на меня, на ожесточенные движения моих рук.

– Что там у тебя? – спросила она.

Я поняла, что все еще верчу в руке объявление, проводя пальцами по каждой его складке, каждой дырочке от кнопки, будто пытаясь запомнить историю Эбби, написанную шрифтом Брайля.

– Ах, это? – сказала я, и мой голос прозвучал удивительно неестественно. – Ничего.

Я знала, что это далеко не ничего, но пока еще понятия не имела, насколько, в определенном смысле, это было все. Эбби была первой, но далеко не последней. Всем девушкам по семнадцать – именно столько исполнилось мне в этом месяце. Скоро у меня будут объявления о многих из них. Я смогу перечислить наизусть их имена, особые приметы (родинки, прически, рост и вес), города, где они живут, и те места, куда они, возможно, подались, а иногда – как они были одеты, когда их видели в последний раз (фирмы кроссовок и цвета курток, такие мелочи, как серебряное сердечко на цепочке, бирюзовая шапочка с кисточкой, пояс в черно-белую полоску). Я узнаю об их исчезновении, но мне неведомо, чем закончатся их истории и почему они исчезли.

– Можно взглянуть? – спросила мама, надеясь, что я действительно позволю ей сделать это. Но я быстро скомкала объявление об исчезновении Эбби и спрятала в горячей, влажной ладони.

Мама отдернула руку, словно я ударила ее.

– Ладно, – сказала она. – Ты не обязана мне ничего показывать. Возьму из морозилки пиццу и суну в микроволновку. Будешь?

Я кивнула и проводила ее взглядом, когда она пошла на кухню. Хотела было сказать, что хочу помочь, но осталась лежать. Засунула под себя объявление и не стала противиться тому, что глаза начали слипаться.

Я почти хотела увидеть сон, почти призывала его. Не успев осознать этого, я очутилась на обочине дороги рядом с кирпичным домом и начала взбираться по потрескавшимся и крошащимся ступенькам, и вот я уже стою перед дверью и думаю, позвонить мне или просто войти.

Но я уже была внутри. Я кашляла, кашляла и пыталась отогнать от лица дым. Когда воздух стал чище – и мои глаза и легкие привыкли к этому, или же я наконец сообразила, что сплю и дым не настоящий, – то почти успокоилась. И позволила себе разглядеть, где нахожусь.

Планировка дома стала иной, некоторые дверные проемы я не помнила, а какие-то комнаты располагались там, где прежде было что-то другое. Надо мной под чьей-то тяжестью заскрипел потолок. Виднеющаяся сквозь дым проржавевшая люстра, покрытая мхом и паутиной, закачалась, словно тот, кто был наверху, шел прямо над ней.

– Эй, кто там? – крикнула я. – Эбби?

И тут я заметила, как на другом конце огромной комнаты шевельнулись занавески. Кто-то притаился у окна, как и в прошлый раз. Та же самая фигура, та же самая девушка.

На этот раз я смогла разглядеть ее лучше.

Занавески давно уже превратились в лохмотья, и у нее не было возможности как следует спрятаться за ними. Сквозь дыры в ткани виднелась фигура – на ней были все те же слишком узкие джинсы, что и в тот вечер, когда я в последний раз видела ее; джинсы, у которых на бедре было написано ПНХ (вверх ногами, потому что она написала это, не подумав о том, как прочтут надпись другие, или же потому, что писала она для себя) – а из-под занавесок торчали две голые, черные от грязи ступни.

Все это время я искала Эбби, а теперь нашла кого-то еще.

Во сне я делала вещи, которые, скорее всего, не могла бы сделать в реальности. Пересекла комнату и подошла к занавескам. Я ничего не боялась. Проигнорировала все усиливающееся чувство, что следом за мной кто-то идет – кто-то пока еще незнакомый мне. Добралась до края занавесок и стала медленно нащупывать шнур. Найдя его, спрятанный в лохмотьях и перехваченный несколькими нитями, взялась за него обеими руками и потянула. Занавески раскрылись, и за ними оказалась девушка. Фиона Берк.

Она стояла здесь – вовсе не отвратительный оживший труп, в который превратилась, если верить слухам. И казалась ненамного старше, чем была бы, если бы осталась в живых.

Фиона Берк ничуть не изменилась со дня исчезновения.

У нее были красные волосы с черными корнями, местами порозовевшие. Глаза сильно подведены. Живот голый, но не потому, что за эти годы рубашка стала мала. Просто она любила носить одежду на размер меньше и не стеснялась выставлять напоказ свое тело.

Теперь, когда занавески раздвинулись, Фиона Берк прошла в комнату, потому что прятаться ей больше было негде. Пол был усеян осколками стекла, выпавшего, по всей вероятности, из расшатавшейся оконной рамы, и, приближаясь, ко мне, она ступала прямо по ним. На ее лице не отражалась боль, возможно, она вообще не чувствовала ее. Я поняла, что теперь, когда я выросла, а она перестала расти, мы стали одного роста.

Она заговорила. Она узнала меня.

Я хотела спросить ее, как она узнала меня после стольких-то лет, ведь я покрасила волосы в иссиня-черный цвет и вообще выглядела совершенно иначе, чем когда была ребенком.

Но я не успела ничего сказать, потому что она схватила мою руку и что-то сунула в нее, что-то более горячее, чем ее кожа, обжигавшее, как уголек из костра, и это что-то было твердым, словно кость. Я постаралась как можно скорее избавиться от всученного мне предмета. Разжала руку и уронила его.

На пол упала подвеска из дымчато-серого камня.

И тут я вспомнила, что уже видела нечто подобное. Фиона Берк имела обыкновение носить на своей длинной тонкой шее цепочку с камнем, очень похожим на этот.

Во сне у меня не было возможности понять, что к чему, но когда я проснулась от звука маминого голоса, возвестившего, что пицца готова, мне понадобилось всего мгновение, чтобы связать концы с концами и понять, при чем здесь она.

Была я. Была Эбби Синклер. А теперь была еще и девушка, которую я в последний раз видела, когда мне было восемь. Фиона Берк, моя соседка, убежала из дома в семнадцать лет.