Глава 4
– Я не хочу ждать в машине, – проворчала Бронвен, стоя у кухонной раковины. Уголком тоста она собирала с тарелки малиновый джем и запивала большими глотками шоколадного молока прямо из пакета. Одета она была в свою обычную униформу – джинсы с обрезанными штанинами и майку на тонких бретельках; волосы заплетены в две косички.
– Полет продлится недолго, – попыталась я успокоить дочь. – Самое большее тридцать минут. А потом, если захочешь, развлечемся. Съездим в город и поедим мороженого?
Поставив кофейник на плиту, я забегала по дому, собирая сумки с камерами и запасные объективы. Несколько дней назад я получила заказ на фотоработы от одного местного агентства по недвижимости – моим первым заданием стала аэросъемка только что поступивших для продажи фермерских хозяйств. Полет был запланирован на десять тридцать этого утра.
Я запихнула телеобъективы в кофр, застегнула «молнию», затем обратила внимание на тишину. Взглянула на Бронвен. Та, ссутулясь, хмуро смотрела на недоеденные остатки тоста; на подбородке красовалось розовое пятно джема. До начала школьных занятий осталось четыре дня, и я понимала, что девочка начинает нервничать.
– Разве тебе не страшно подниматься в воздух? – спросила она.
– Я летала десятки раз. Ну, может, иногда немного мутило, но страшно никогда не было.
В кофейнике булькнуло. Я налила себе чашку, бросила два куска сахара, добавила чуточку молока и сморщилась, когда по пути в желудок напиток обжег мне язык.
– Но, мама, в этот раз все по-другому. – Бронвен поставила тарелку в раковину и бросила пакет в мусорное ведро. Потом подошла к окну и с тревогой всмотрелась в небо. – Мы на новом месте, с летчиком ты не знакома. Он может оказаться неосторожным. Может плохо проверить оборудование. Что-нибудь пойдет не так.
– Да все пойдет так. Я столько раз летала, что, наверное, и сама могу управлять «Сессной».
– Я хочу с тобой, – выпалила она. – В смысле, в самолет.
– Это будет скучно.
– Ты всегда так говоришь.
– Бронни, ты не можешь лететь со мной… страховка на пассажиров не распространяется. Кроме того, мне будет спокойнее, если я буду знать, что ты в безопасности на земле.
Она мотнула головой и уставила на меня свои огромные глаза.
– Значит, это все же небезопасно?
– Я не имела в виду…
– Мама, а вдруг что-нибудь случится? Самолет разобьется? А пилот врежется в гору? А вдруг он окажется ненормальным, как случилось в Америке?
– Самолет не разобьется. Полет на маленьком самолете безопаснее путешествия на автомобиле, безопаснее даже перехода улицы в большом городе.
Я хотела ободрить дочь, но в моем голосе послышалась неуверенность. В голове промелькнули образы и звуки из сна. Смутные очертания и тени деревьев, чей-то крик. Туманная фигура с занесенной рукой. Тьма и страх, боль. И чувство, что невидимая опасность притаилась как раз впереди…
Я стряхнула необъяснимое ощущение:
– Ничего не случится, Брон. Обещаю.
Бронни встревоженно на меня уставилась.
– Если ты погибнешь, – наконец проговорила она высоким, дрожащим голосом, – что будет со мной? Нас теперь двое, мама. Если кто-то из нас умрет, другая останется одна. У меня нет тети Мораг, к которой можно обратиться, как это было у тебя. У меня никого не будет.
Голова у меня закружилась от чересчур крепкого кофе и, может быть, совсем немного от внезапного укора совести, вызванного словами дочери. Вскоре после смерти Тони я разговаривала со школьным советником в старой школе Бронвен, и она сказала, что не исключены страхи, слезы, вспышки гнева и нетипичное поведение. Детская реакция на горе разнообразна и непредсказуема. Единственное лекарство – бесконечная поддержка и время.
– О Брон, – мягко сказала я. – Никто не собирается умирать.
Я подошла и вытерла большим пальцем пятно джема с ее подбородка, потом хотела обнять, но Бронвен увернулась и сбежала в гостиную. Повесив кофр на плечо, я последовала за дочерью, решив не давить на нее. Наоборот, я занялась сбором остального снаряжения: объективов, запасных карт памяти, тросика спуска затвора. Положила также ткань для протирки оптики, запасные батарейки. Потом посмотрела на свои часы, поискала глазами настенные, которые вроде бы, как мне помнилось, не распаковывала.
– Малыш, сколько времени?
Бронвен смешно поднесла руку к самому лицу и, прищурившись, посмотрела на свои часы.
– Десять ноль пять. Утра.
Я схватила одно яблоко из миски для себя, чтобы сжевать по дороге, другое – для Бронвен.
– Идем, я не хочу опоздать в свой первый день.
– Почему я не могу остаться здесь?
– Просто потому.
– Но я не хочу ждать в машине.
Я ощутила раздражение.
– Очень жаль.
– Со мной все будет хорошо, мама. Я не открою дверь.
Она стояла выпрямившись, руки в боки, что означало – она мобилизует силы для того, чтобы спорить.
Я вздохнула. По опыту прошлого я знала, что если опоздаю на аэросъемку, то переволнуюсь. Если переволнуюсь, у меня будут дрожать руки. Если будут дрожать руки, снимки окажутся бесполезны. Хуже, я буду рассеянна и упущу все хорошие кадры. В самолете приходится шевелиться и быстро соображать. Ты превращаешься в камеру, отключаешься от всего, кроме образов, пролетающих перед объективом. Ты забываешь о своем теле из плоти и крови и настраиваешься на нюансы: форма, пространство, цвет и – что всего важнее – свет. Все зависит от точного определения момента, когда спустить затвор камеры.
– Брон, нам надо идти.
– Ты же сама сказала, что это ненадолго. Я прекрасно посижу здесь. Я могу почитать, подготовиться к школе, которая начинается на следующей неделе.
– Ты знаешь, что я не люблю оставлять тебя одну. Это меня нервирует.
– Мам, мне одиннадцать лет. Со мной все будет в порядке.
Я колебалась. Искушение было велико. Так легче. А что лучше всего – давало возможность избежать ссоры. Я прикинула: поездка туда и обратно, полет плюс возня с заполнением бланков – я, вероятно, обернусь меньше чем за два часа.
– Мам, ты как-то сказала, что ребенком кучу времени проводила одна.
– Тогда жизнь была другая.
Она состроила гримасу.
– Так прямиком до Средних веков?
– Бронвен, у меня нет времени стоять тут и спорить с тобой.
– Тогда поезжай.
Она делала это намеренно. Наказывала меня. Сводила счеты за все случаи пренебрежения и проступки, которые я как мать совершила за одиннадцать лет нашего союза. Побежденная, я вздохнула.
– Хорошо! При одном условии: ты должна оставаться внутри дома.
– Но, мам!..
– Тогда бери свои вещи – и в машину.
– Ладно, ладно. Я буду в доме.
– Не отпирай дверь.
Она заворчала себе под нос:
– Да ради бога.
– Бронвен?
– Мам, если грабитель надумает к нам вломиться, ему достаточно будет забраться через разбитое окно в ванной. Кусок картона, который ты туда вставила, никого не обманет.
Я угрожающе зазвенела ключами от машины.
Дочь вздохнула.
– Хорошо, я запру эту дурацкую дверь.
– Уж будь любезна. – Я медлила, все еще не решаясь оставить ее. – Это всего на два часа, может, меньше. И сиди в доме!
Не обращая на меня внимания, Бронвен плюхнулась в ближайшее кресло, схватила пульт и включила телевизор. Демонстративно сложив руки на худенькой груди, она сердито уставилась на экран. Когда я от входной двери попрощалась с ней, единственным ответом стало увеличение громкости.
* * *
Двадцать минут спустя я ставила «Селику» на парковке летного поля Мэгпай-Крика.
Это был типичный маленький аэродром. Множество открытого пространства, ветроуказатели, без энтузиазма полоскавшиеся на своих шестах в дальнем конце взлетно-посадочной полосы. Мили полос и бурой травы, несколько навесов, сгрудившихся вокруг огромного ржавого ангара, и бунгало с плоской крышей, служившее конторой.
Мой проход к конторе по узкой бетонной дорожке сопровождался пронзительными воплями. Когда я подошла ближе, шум сделался более сдержанным, и я сумела понять, что это исполняемая певицей оперная ария. Оркестр громыхнул заключительными аккордами, затем покорился тишине.
Внутри помещения высокая рыжая женщина стояла у загроможденного рабочего стола, снимая пластинку с древнего граммофона.
– Как раз вовремя, – бодро прогудела она, протягивая большую руку. – Вы, должно быть, Одри. Приветствую вас здесь, я – Кори Уэйнгартен.
На ней были потертая кожаная куртка-пилот, джинсы в обтяжку, запыленные рабочие ботинки. Восхитительное облако золотисто-рыжих кудрей обрамляло ее загорелое лицо и исчезало из виду, ниспадая на спину.
– Вот, распишитесь здесь, пожалуйста. – Она положила бланк заявки на полет на свободный уголок стола и подала мне ручку. – Тут все заполнено. Пробегитесь взглядом по пункту оплаты, скажите, не упустила ли я чего.
– Все вроде бы нормально, – ответила я, ставя подпись на отведенной для этого строчке из точек.
Без дальнейших проволочек мы прошли в обратном направлении по бетонной дорожке в сторону взлетно-посадочной полосы.
– Итак, – бросила она через плечо, – вы новый фотограф Коссарта. Надеюсь, они достаточно вам заплатят?
– Вполне прилично, – признала я.
Ведя меня к самолету, Кори напевала себе под нос. Мы миновали несколько аккуратных ремонтных навесов и зияющую китовью тушу железного ангара. Самолет ожидал на бетонной полосе, примыкавшей к пешеходной дорожке. Это была блестевшая «Сессна», на три места, лет ей было, вероятно, около тридцати.
Мы забрались внутрь, и мотор, ожив, зарокотал с одышкой. Кори осмотрела приборную панель, ее пальцы бережно порхали над рукоятками и датчиками, словно она считывала показания одним лишь прикосновением. Убрав от лица волосы, которые, как щупальца осьминога, устроились у нее на плечах, она затем начала разворачивать самолет широкой дугой. Мгновение спустя мы уже катили к взлетно-посадочной полосе. Стекла дребезжали в рамах, а крылья стонали, как будто им не терпелось взлететь.
Кори улыбнулась.
– Давно фотографируете?
– Сколько себя помню. После смерти моей тети мне досталась старая камера «брауни», – объяснила я. – Вначале мне было просто любопытно. Мои первые снимки были чудовищными – люди без голов, таинственные расплывчатые предметы, все черное. Но меня зацепило. С тех пор единственное, чем мне хотелось заниматься, – это делать снимки. Солидную часть своей жизни я провела в темных комнатах, пока весь процесс не стал цифровым. Я по-прежнему просыпаюсь среди ночи с ощущением, что чувствую запах проявителя. – Я взглянула на Кори: – А вы? Давно летаете?
– У меня то же, что и у вас. – Она улыбнулась, и на ее щеках обозначились ямочки. – Когда я была ребенком, у нас на ферме стоял старенький авиаопылитель, который ржавел с тех пор, как отец в семидесятых перешел на органику. Старый самолет интересовал меня, я привыкла под ним играть, рисовала его, рассказывала о нем истории. Наконец отец позволил мне сидеть в кабине и делать вид, что я двигаю рулевую колонку. В семнадцать лет я брала уроки – два года все выходные работала в «Лебеде», чтобы за них платить. Официанткой я была никудышной, но как только я поднялась в воздух… – Она улыбнулась. – Ну что, двинемся, да?
Она покрутила ручки настройки еще каких-то шкал, затем отрегулировала штурвальную колонку. «Сессна» рванулась, набирая скорость, дрожа и постанывая по мере того, как позади нас оставалась бетонная дорожка. Маленький самолет осторожно оторвался от земли, коротко вздрогнул, когда сложились шасси, и набрал высоту. Ледяной ветер задувал в открытое пассажирское окно, неся запах травы и дизельного топлива.
– Вы, стало быть, новенькая в Мэгпай-Крике? – прокричала Кори. Внимательно посмотрела на меня и опять одарила широкой улыбкой.
Зубы у нее были белые, как у кинозвезды, в уголках глаз собрались морщинки – так ей было интересно. Мне пришлось кричать, чтобы она услышала меня за шумом мотора.
– Мы с дочерью переехали сюда полтора месяца назад из Мельбурна.
– Так, значит, это вы купили Торнвуд? – Мое удивление рассмешило ее. – От бушлендского телеграфа ничего не ускользает, Одри. Очень скоро вы в этом убедитесь. А вообще, что заставило вас переехать в Мэгпай-Крик? Для большинства людей это несколько в стороне от проторенных дорог. Полагаю, вы наслышаны о нашей блистательной ночной жизни?
Я закрепила на камере тяжелые фотообъективы, наслаждаясь добродушным любопытством Кори. Жаль, я не могла рассказать забавную историю о том, как судьба, или каприз, или просто обычная счастливая случайность привели меня сюда. Разумеется, я могла солгать. Чтобы упростить ситуацию. Но Кори мне понравилась, я поймала себя на том, что хочу ей довериться.
– Впервые я услышала о Мэгпай-Крике несколько месяцев назад, – призналась я. – Когда получила Торнвуд в наследство. Прилетела сюда, чтобы выставить его на продажу, но влюбилась в это место.
Улыбка Кори дрогнула.
– В наследство? Тогда вы… вы знали Тони?
– Одно время мы жили вместе. До того, как он женился.
– И оставил вам Торнвуд?
Я кивнула. В окно врывался холодный воздух и шум. Воротник моей тонкой куртки хлопал меня по шее. Я понимала, что Кори ждет более подробного объяснения, но не могла подобрать слов. Как рассказать о запутанном клубке лжи и нарушенных обещаний, из которых состояли годы, проведенные мной с Тони? Как описать одержимость, питаемую скорее одиночеством, чем подлинной привязанностью? Как признаться чужому человеку, что однажды я совершила ошибку и страх остаться одной заставлял меня мириться с ней? И что единственным положительным результатом этого была моя дочь?
Кори избавила меня от затруднения.
– В Торнвуде никто не жил двадцать пять лет, – прокричала она, перекрывая монотонный рокот мотора «Сессны». Поерзала на сиденье, внесла какие-то незначительные поправки в один из приборов на панели, потом с любопытством посмотрела в мою сторону: – Наверное, там столько всего пришлось разгрести, чтобы въехать?
Я подготовила к работе спусковой тросик.
– Ну пыль и паутина заполонили все, и несколько старых оконных переплетов было сломано. Но в остальном дом был в удивительно хорошем состоянии. Несколько недель мы подметали, мыли и чистили, но теперь там славно. Хотя мне не помешала бы помощь умелого мастера на все руки… Пока что никто, кому я позвонила, не нашел свободного времени. Думаю, и вы никого не знаете?..
Кори уже хлопала себя по карманам. Жестом фокусника она извлекла визитную карточку с загнувшимися уголками.
– «Хобарт Миллер, – прочла я. – Работы на ферме, подрезка деревьев, общий ремонт. Любая работа стоит внимания».
– Я могу лично его рекомендовать, – прокричала Кори, перекрывая шум мотора. – Он надежный, пунктуальный и работу выполняет тщательно. Он не стекольщик, но я знаю старину Хоба – он настоит, чтобы самому починить окна и все остальное, что вам потребуется. Он стрижет траву, ловит поссумов, строит самые прочные курятники по эту сторону цивилизации. В прошлом году один из моих эвкалиптов треснул до середины после грозы – Хоб соединил обе половины большим болтом. Сейчас болт даже не виден, кора наросла поверх него. Этот человек – сокровище. Если хотите, я предупрежу его заранее, я увижу его сегодня днем.
– Он ваш друг?
– Можно и так сказать. Он всю жизнь живет в Мэгпай-Крике. Старый чудак, но пусть его неряшливый внешний вид не вводит вас в заблуждение. Он умен, знает все, что нужно знать, обо всем. Отец называет его ходячей энциклопедией.
Это привлекло мое внимание.
– Интересно, как много он знает о Торнвуде?
– Вероятно, всю его историю, вплоть до вида древесины, использованной при постройке этого дома.
Я в задумчивости сунула карточку в карман.
– Кори, откуда вы знаете Тони?
В ее взгляде появилась осторожность.
– Мы выросли вместе… Обычно болтались после школы, дурачились в каникулы.
– Вы виделись перед его смертью?
– Нет… – Она метнула взгляд в мою сторону. – Боже, Одри, его потеря, наверное, стала для вас страшным потрясением… Я-то была в шоке, а ведь я не видела его с детских лет.
– Это был удар. Мы с Тони прожили вместе восемь лет. Потом он женился на другой… но у нас есть дочь, Бронвен. Ей всего одиннадцать, его смерть стала для нее настоящим ударом.
Чуть помедлив, Кори сочувственно сморщилась, ее веснушки появились на загорелой коже, как золотистые чаинки.
– Бедный ребенок, – проговорила она. – Наверное, она вне себя от горя.
– Она скучает по нему, – сказала я. – Ей было шесть, когда Тони ушел, но они оставались близки. Каждое воскресенье проводили вместе, а на все ее дни рождения и на Рождество он устраивал настоящий праздник. Он был отличным отцом. До недавнего времени, – уточнила я.
Кори подняла бровь.
– Да?
– Примерно полгода назад он охладел. Начал звонить и отменять их совместные прогулки или просто не приезжал. У меня сложилось впечатление, что он избегает Бронвен.
– Он хоть сказал почему?
– Это печально. Каждый раз, когда я заводила разговор на эту тему, он затыкал мне рот. Отказывался слушать. Просто продолжал спорить, как будто ничего не слышал. Бронвен храбрилась, но я знаю, что ей было больно.
Кори пробормотала что-то похожее на «проклятый Тони», но ее слова поглотил шумный мотор «Сессны». Собрав волосы, она рассеянно стянула их в узел на затылке и уставилась в небо. Несколько секунд волосы сохраняли неустойчивое равновесие на ее плечах, потом, прядь за прядью, начали ниспадать.
– Ей повезло, что у нее есть вы, – сказала она наконец. – Девочке нужна мама; нет лучше плеча, на котором можно выплакаться. Не знаю, как бы я пережила подростковый период без мамы, благослови ее бог.
Добрые слова, но они всколыхнули во мне чувство вины. Я попыталась улыбнуться, но мое лицо казалось мне каменным, похожим на маску.
– В настоящий момент отношения между нами немного напряженные, – перекрикивая шум мотора, сказала я. – Бронвен редко плачет по отцу… В любом случае не в моем присутствии. Она прячется в своей комнате, словно скорбь – что-то постыдное. В какие-то дни мне кажется, что она нормально себя чувствует, потом я начинаю волноваться.
– Мы все скорбим по-своему, – произнесла Кори, искоса бросив на меня взгляд. – Своих детей у меня нет – пока нет, во всяком случае, – поэтому я тут не советчик… Но не торопите ее, Одри, думаю, она оправится.
Далеко внизу под нами бежала тень «Сессны» – маленький, похожий на дротик призрак, струящийся по холмам и долинам, прыгающий по коричневым запрудам и извивающийся по лоскутам зеленых и золотых загонов, сшитых между собой проволочным ограждением. Он скакал по желтым точкам тюков сена, щекотал скот, пасущийся на своих тихих лугах.
Кори постучала по лобовому стеклу.
– Первое владение будет справа. Мы приближаемся с юго-запада, та линия деревьев отмечает северную границу. Через минуту мы свернем на восток, затем развернемся и подойдем с северо-восточной границы, чтобы солнце светило нам в спину. Я смогу сделать второй заход, если вы захотите.
Я прислонилась к пассажирской двери, пристроила, подложив ладонь, основание камеры на внешнем ободке окна, прищурилась в видоискатель.
Сквозь ковер золотистой травы просвечивала земля цвета ржавчины, а проржавевшая местами крыша фермерского дома пускала солнечные зайчики.
Зафиксировав камеру, я переключилась на ручную фокусировку и начала снимать, прежде чем владение заполнило объектив. Машинально я подумала: «Кори – хороший пилот». Фотографии будут первоклассные. Мы летели без толчков, несмотря на сильный ветер, который, я чувствовала, бил мне в лицо снизу.
Мы проплыли над центром хозяйства; мотор «Сессны» стонал в такт размеренному пощелкиванию моей камеры. Гравийная подъездная дорога на ферме делала петлю, а потом устремлялась на восток, к полоске гудронированной дороги, вливавшейся в шоссе. Секунду спустя ферма исчезла из виду, и мы уже плыли над темным от покрывавших его деревьев горным хребтом.
– Нужен второй проход? – завопила Кори, заглушая шум.
– Нет, это было здорово.
– Хорошо, теперь мы полетим на северо-запад. Второе хозяйство недалеко.
Каким-то образом Кори удавалось оставлять солнце у нас за спиной, что превращало мою работу в пустяковую задачу. Казалось, прошло совсем немного времени, как все четыре фермы Коссарта остались позади.
Пока Кори закладывала широкий разворот, я начала снимать для себя. Под нами изогнулся неровный, покрытый пышной зеленью круг островерхих холмов, заштрихованный овражками и тенистыми лощинами. Я никогда не видела ничего подобного. Отсюда, сверху, этот мир казался спокойным, и все же легко было представить, что некогда колоссальный круг потухшего вулкана кипел пеплом и лавой.
– Посмотрите туда! – крикнула Кори, указывая на мое окно.
Самолет совершал поворот на запад, и крыло со стороны пилота торчало вверх, а мое – почти вертикально вниз. Земля резко вздыбилась, и на один головокружительный миг я вообразила, как протягиваю руку и касаюсь верхушек деревьев.
Потом я сообразила, что делает Кори.
– Это Торнвуд. – В моем голосе невольно зазвучал смех. – Узнаю холм позади поместья и скол на горе в виде полумесяца. Какое все зеленое, какое красивое…
Я сняла с объектива крышку и снова принялась снимать, испытывая восторг при мысли о том, что холмистая местность внизу принадлежит мне. Моя камера захватила лесистые холмы и пастбища в долине, скальные выходы и крутые овраги. Она запечатлела более темную зелень сада и серебристую крышу, под которой, ни о чем не подозревая, наслаждалась одиночеством моя дочь.
Сильный ледяной ветер, завывавший в крохотном окне, заморозил мне лицо и пальцы, давали о себе знать и первые симптомы воздушной болезни. Горло саднило от крика, а слух притупился от постоянного треска мотора… И все равно я не могла бы вспомнить, когда в последний раз чувствовала себя такой счастливой.
– Великолепное владение! – крикнула Кори. – Я рада, что оно перешло к человеку, который его ценит. Нет ничего печальнее, чем видеть, как подобное место разрушается от заброшенности.
– Вы хорошо знаете это поместье?
– Я выросла на одной из соседних ферм, но мои родители продали ее в начале девяностых. Видите ряд зеленых холмов вон там? Это наша старая граница.
Мы посмотрели вниз, на неровную местность, где тень «Сессны» прыгала по холмам и ныряла в зеленые долины.
– У меня остались замечательные воспоминания о Торнвуде, – перекрывая шум мотора, сообщила Кори. – Детьми мы нередко там играли. Он был дикий и заросший – бесконечно более таинственный, чем ферма Уэйнгартенов, где выращивали органические фрукты и овощи. Земноводные чудища в ручьях, тролли под каждым холмом, все в таком духе. У нас были шумные развлечения – мы объедались лаймами, бананами, манго… Кололи орехи макадамии, прятались на деревьях, купались нагишом в речке. Даже после смерти старика никакие предостережения нас не отпугивали.
Я подумала, что неправильно расслышала из-за шума.
– Предостережения?
Потянувшись назад, Кори задвинула свое окно, затем жестом предложила мне сделать то же. Я закончила фотографировать, поэтому обрадовалась возможности перекрыть поток леденящего ветра. Уровень шума тоже резко снизился. Теперь рев «Сессны» был приглушенным, кабина превратилась в оазис покоя.
– Что вы имели в виду под предостережениями? – напомнила я.
Кори уставилась в голубую бескрайность.
– Думаю, наши родители не хотели, чтобы мы туда ходили из-за того, как умер дед Тони. В любом случае это делало данное место лишь более привлекательным. Мы представляли, что это дом с привидениями, и сочиняли истории о тайной комнате, набитой человеческими скелетами. Мы подначивали друг дружку провести ночь там, но никто из нас так этого и не сделал. – Она искоса взглянула на меня. – Не переживайте, Одри, в этих историях нет ни капли правды.
– Как он умер?
Она нахмурилась:
– Тони вам не рассказывал?
Я покачала головой.
Кори сверилась с пультом управления.
– Какие-то туристы гуляли по бушу и забрели в Торнвуд со стороны национального парка. Они нашли старика под деревом, мертвого. Его тело погрызли животные. По-видимому, он гулял там как-то вечером и упал, сломал шейку бедра. Бедный старик. Полагают, что он умер от голода.
– Какой ужас.
– Да уж, точно. Но это дает представление о необъятности поместья. Торнвуд – громадное владение, можно ходить несколько дней и не встретить ни души. В округе немало таких, на холмах, особенно на границе с национальным парком. Торнвуд красив, – задумчиво проговорила она, – но нужно смотреть под ноги.
– Неужели никто его не хватился?
– Старый Сэмюэл избегал контактов. Насколько помню, я даже никогда толком не видела никого из его семьи. Наверное, он предпочитал держаться в стороне, понимая, что особой любовью не пользуется.
– Почему?
Снова озадаченный взгляд.
– Тони никогда вам и об этом не говорил?
– Он никогда не говорил о своей семье. Это слишком его расстраивало, поэтому в итоге я перестала расспрашивать.
Кори помялась в нерешительности.
– Ну… не знаю, стоит ли говорить вам это или нет… В конце концов, вы только что сюда переехали и место вам вроде бы нравится. Я не хочу, чтобы у вас начались ночные кошмары.
Я ждала, уставившись на нее.
Она вздохнула.
– Его обвиняли в убийстве человека.
– Кого?
– Молодой женщины… бабушки Тони. Бедняжка, – торопливо продолжала она, – это случилось в сороковых годах, сразу после войны. Состоялся суд. Сэмюэла оправдали, но ущерб репутации был нанесен. Ходили слухи, что он был виновен, но дело прекратили, потому что его отец знал судью. Весь город был потрясен. В те дни все были в родстве со всеми – люди друг друга знали, и если на какую-то семью обрушивалась трагедия, она волной прокатывалась по всему району. Такова природа тесных сообществ вроде Мэгпай-Крика. Люди знают о делах друг друга, и у них долгая память. – Она посмотрела на меня: – Прошу прощения, я вас напугала, да? Вы белая как полотно.
Я покачала головой – не напугала. Но ее откровения подтолкнули мою память… Сон, слишком смутный, чтобы его вспомнить, но суть его я не забыла. Я лежала среди теней на поляне в буше, не в состоянии шевельнуться, руки и ноги подвернулись, темная тень чего-то большого и тяжелого придавливала меня…
– Убийство, – чуть задыхаясь, проговорила я. – Похоже на то…
Кори округлила глаза, соглашаясь.
– Драматично. Понимаю.
– Когда мы переехали, – сказала я, – вещи старика по-прежнему находились в доме. Не только мебель, но и одежда, обувь в шкафу, зубная щетка и бритвенные принадлежности в ванной комнате. Старые жестянки с печеньем в кладовке. Ничего не стали складывать в коробки или выбрасывать после его смерти – все было просто оставлено как есть.
Кори поежилась.
– Страшно. Вы, наверное, совсем перепугались.
– Это покажется безумием, но я совсем не напугалась. По правде говоря, несмотря на все это – в чем и заключается безумие, – старый дом имел жилой и гостеприимный вид. Что-то такое витало в воздухе, понимаете? Печаль, но в то же время и радость. У меня возникло странное чувство, будто я вернулась домой после долгого отсутствия.
– В смысле, как будто это что-то из прошлой жизни?
– Не совсем… больше похоже на по-настоящему сильную связь. – Я махнула рукой, сознавая, каким абсурдом должны казаться мои слова. – Вероятно, просто последствие получения по наследству такого поразительного поместья. Словно шаг назад во времени в более безмятежный, красивый мир. Этот дом как будто затаил дыхание, ожидая меня, когда можно будет снова ожить.
Кори с тревогой смотрела на меня.
– Так вы не собираетесь мчаться домой и начинать укладывать вещи?
– Ни в коем случае, – рассмеялась я.
Однако втайне мое сердце забилось быстрее. Может, я и не испытывала побуждения спешно паковать сумки, но ощутила непреодолимый порыв что-то сделать.
Внезапно в наш разговор вмешался затрещавший радиопередатчик. Кори повернула ручку настройки и стала слушать писклявый голос авиадиспетчера, заполнивший своим зудением кабину. Отключившись, Кори внесла какие-то изменения в свои приборы. Двинула штурвальную колонку вперед, и «Сессна» почти незаметно начала снижение.
– Приближается гроза, – сообщила она. – Мы возвращаемся, если вы закончили?
– Закончила.
Положив камеру объективом вниз на колени, я просмотрела сделанные снимки, заслоняя экран ладонью от света, отражающегося от крыльев «Сессны». Фотографии вышли хорошие: много сияющего цвета, прекрасная контрастность, единая освещенность всех снимков и чистая глубина резкости.
– Как получилось? – спросила Кори.
– Отлично. Вы управляете гладко. Это имеет значение.
Кори хмыкнула.
– Лесть откроет перед тобой любые двери, подруга. Большинство местных, кого я вожу, жалуются, что я летаю слишком медленно. Придурки. Никакого художественного чутья.
Я поймала себя на том, что хихикаю вместе с ней, и – пока «Сессна» с ревом шла к взлетно-посадочной полосе – снова призналась себе, что наслаждаюсь моментом. Несмотря на открывшиеся подробности о дедушке Тони, я находилась в приподнятом настроении.
Мои пальцы скользнули в карман, куда я сунула визитку, которую дала мне Кори. Провела пальцем по краю карточки, размышляя о старом мастере на все руки.
Хоб Миллер обрезает деревья, ловит поссумов, строит курятники, он ходячая энциклопедия. Он знает все об истории Торнвуда, по мнению Кори. А может, даже что-то еще о деде Тони – возможно, подробности суда по делу об убийстве в сороковых годах… и как получилось, что того обвинили в убийстве бабушки Тони.
* * *
Я на сверхскорости добралась до офиса Коссарта – отдать фотографии и торопливо заполнить ведомость по отработанному времени. Затем рванула в Торнвуд, то и дело поглядывая на часы на приборной доске. Утреннее приключение заняло меньше двух часов.
Я ожидала найти Бронвен перед телевизором, свернувшуюся клубочком на диване, как я ее оставила, может, крепко спящую, невзирая на какой-нибудь фильм. Телевизор орал, но в гостиной было пусто.
– Бронни?
Я заглянула в спальню, затем прошла по коридору и проверила другие комнаты. Они тоже были пусты. Не было ее и в кухне, а когда я выглянула на заднюю веранду, чтобы проверить двор, не обнаружила ее и там. Сердце стукнуло с перебоем, ладони вспотели. «Успокойся, – велела я себе, – она не ушла далеко. Вероятно, сидит на скамейке под палисандром или на лужайке…»
Задняя сторона дома выходила на запад, отсюда через лесистую долину открывался вид на пурпурные холмы. Северная часть двора круто шла вверх и заканчивалась у подножия маленького холма. Подножие холма густо заросло черноствольными эвкалиптами и кустами чайного дерева, а его вершина представляла собой открытое пространство гладких скальных выходов. Был всего лишь полдень, но тени уже окутали южную сторону холма, северная же его сторона была залита таким резким светом, что виднелся каждый листок и каждая сухая бурая травинка. Никаких других домов, ни следа цивилизации; только холмы, деревья и бескрайнее небо.
В отдалении на горизонте плыла огромная серая флотилия облаков, признак грозы, о которой предупреждала Кори. Сейчас тучи были неопасны, приближаясь медленно, почти украдкой. Тени в саду, казалось, чувствовали надвигающееся разорение, перемещались между деревьями.
Несмотря на удушливую жару, мои руки покрылись мурашками. Неужели в этом живописном месте действительно произошло жестокое убийство? Неужели в свое время Торнвуд служил домом хладнокровному убийце? Я подумала о больших просторных комнатах, уютных креслах, полированной мебели, которая так хорошо ужилась с моей собственной. Внезапно этот дом перестал казаться безопасной гаванью, которой я его вообразила.
– Брон, где ты?
С топотом сбежав по ступенькам заднего крыльца, я помчалась по кирпичной дорожке мимо запущенных гортензий, между двумя рядами переросших гранатовых деревьев и мушмулы. Скамейка под палисандром пустовала.
Я изо всех сил прислушивалась, мне мешал бешеный стук сердца, отдававшийся в ушах.
Поначалу моему уху, привыкшему к городскому шуму, тишина показалась абсолютной. Но вскоре мне открылась целая симфония звуков: пели цикады, бормотали в цветах пчелы, резко вскрикивали и трещали в кронах деревьев какаду. Мириады птиц самых разных видов насвистывали из невидимых укромных мест… и под всем этим, как басовая нота в сложной оркестровой пьесе, звучал низкий гортанный клич лягушки-быка.
Сквозь шум я вспомнила слова Бронвен.
«Если кто-то из нас умрет, другая останется одна».
– Бронвен!
По-прежнему никакого ответа. Паника охватила меня, до помрачения сознания. Я стремительно побежала вниз по холму, пригнулась, прорываясь сквозь садовую арку, увенчанную буйным париком из жасмина. Земля под ногами была голой и сухой. Непроходимая стена ежевичных кустов душила кривые гревиллеи и каллистемоны. По другую сторону зарослей мелькнул загон, на котором росли цитрусовые деревья. Где-то ниже по склону журчала вода. Я на цыпочках подкралась и заглянула в загон. Какое-то белое пятно виднелось на темном берегу того, что, вероятно, было ручьем. Там кто-то был, по-видимому, лежал на траве без движения.
Вспомнилась сцена из сна. Тени деревьев и кружащиеся, страшные очертания. Крик и смутная фигура с поднятой рукой, снова и снова наносящей удары. Тьма, расчлененная и трещавшая от страха…
«Если кто-то из нас умрет…»
С лихорадочно колотящимся сердцем, спотыкаясь, я поплелась вниз по холму, пытаясь отыскать проход сквозь стену из веток. Каждая крепкая ветка ежевики ощетинилась сотнями острых шипов, их угрожающие кончики горели на солнце алым, преграждая путь успешнее баррикады из колючей проволоки.
Я потеряла фигуру из виду. По телу пробежала паническая судорога. Приняв поспешное решение, я бросилась в первую же узкую брешь, на которую наткнулась. Длинные ветки ежевики упруго вставали поперек моей дороги, колючими шипами цепляясь за одежду, впиваясь в кожу, запутываясь в волосах. Я попала в ловушку, колючки с красными кончиками вонзались в руки и спину. Затем прямо передо мной возник просвет. Одним последним усилием я вырвалась из зарослей и ввалилась во фруктовый сад.
Бронвен резко обернулась на шум – на лице пятна солнечных бликов, глаза полны тревоги. Я увидела только ее испуг и, движимая первобытным инстинктом, бросилась защитить дочь. И при первом же шаге попала ногой в изогнутую петлей ветку. Я еще двигалась по инерции вперед, когда земля взлетела и столкнулась со мной. Дыхание с хрипом покинуло меня, и я, оглушенная, осталась лежать.
– Мам?..
Я не могла пошевелиться. Не могла дышать. Потом издала сиплый, свистящий звук, и мои сдавленные легкие очнулись. Мир вернулся в фокус. Повернув голову, я прищурилась в пятнистое небо. На меня внимательно смотрело лицо дочери – светлые брови нахмурены, нос наморщен.
Выпутавшись из ежевичного силка, я с трудом поднялась, отряхивая одежду. Загон кружился, пришлось опереться руками о колени и попытаться отдышаться. Когда голосовые связки восстановились, я выдохнула:
– Какого черта ты делаешь?
Глаза – такие голубые, что затмили небо, – расширились.
– Мам, посмотри на свои руки!
Я выпрямилась, сердито глядя на дочь. Щеки у нее пылали, в руках она держала банку с грязной водой, в которой извивались маленькие черные существа – головастики.
– Я же велела тебе сидеть в доме, – прохрипела я. – У меня чуть инфаркт не случился.
Она моргнула, затем быстро пожала плечами, изображая безразличие.
– Дождь собирается, поэтому я занесла в дом белье, – проговорила Бронвен слегка укоризненным тоном, – а тебя не было целую вечность. Я подумала, что ты про меня забыла… В любом случае я недалеко ушла.
Я икнула.
– Брон, ты не знаешь, кто может притаиться в этом месте… опасные типы, кто угодно.
Она вывернула шею и огляделась с поднятыми бровями, устроив из этого целое представление.
– Нет, только мы.
– В следующий раз, пожалуйста, просто сделай, как я прошу, хорошо?
– Мам, ты в таком жутком виде. Твои руки…
Я посмотрела на себя: перепачкана с ног до головы, покрыта царапинами и подтеками темной крови. Футболка облеплена листьями, а любимые джинсы порваны на коленях.
Из глаз у меня потекли слезы.
Бронвен нахмурилась.
– Мам?
Я шмыгнула носом, утерлась тыльной стороной ладони, смахнула ежевичный мусор с загубленных джинсов.
Бронвен достала из кармана и развернула чистый носовой платок. Я высморкалась, промокнула глаза и вернула платок. Дочь таращилась на меня так, будто у меня выросли рога, и я поняла, что должна хотя бы попытаться объяснить свое поведение. Но как признаться одиннадцатилетней девочке, что она – все, что у тебя есть, и что мысли о ее утрате – одной лишь мысли об этом – достаточно, чтобы лишиться душевного равновесия?
Для ребенка это, конечно, слишком тяжелое бремя, поэтому я прикусила язык и отправила свой страх назад, в тень, откуда он явился.
– Время обеда, – сказала я. – Можем заказать пиццу, если хочешь. Или рыбу и чипсы?
Бронвен уставилась на горы в отдалении, избегая моего взгляда. Она раскручивала мутную воду в банке, с головокружительной скоростью полоща головастиков внутри их стеклянной тюрьмы.
– Рыба с чипсами будет в самый раз.
– Отлично, – уныло откликнулась я и захромала вверх по холму к дому, избрав на сей раз живописный маршрут сквозь заросли жасмина.
* * *
Позднее тем вечером, воняющая «Деттолом» и облепленная пластырем, я стояла в дверях комнаты Сэмюэла.
Вдыхая висящий в воздухе запах дождя, я удивлялась, почему сюда врывалось столько внешних звуков: журчала в стоках вода, барабанили по влажным листьям дождевые капли; от стен отражалась серенада одинокой лягушки-быка. Затем поняла, что оставила окно открытым.
Включив свет, я осмотрелась, оценивая нанесенный ущерб. Штора промокла, дождевая вода образовала на полу лужицы. Все остальное казалось целым, пока я не увидела сиротливо торчавший из стены гвоздь там, где прежде висела фотография в рамке.
Нелепо, но меня внезапно охватила паника. Я бросилась через комнату, руки и ноги ослабели и налились жаром от страха. Ну почему я не убрала снимок в какое-то безопасное место, не спрятала? Почему забыла закрыть окно? Я вообразила, как фотография Сэмюэла коробится от воды, фотоэмульсия отслаивается от бумаги. Снимок может быть утрачен навсегда из-за глупого недосмотра.
Серебряная рамка лежала на полу лицом вниз. Подняв ее, я увидела, что стекло разбилось, остались лишь острые, как зубы акулы, осколки по периметру. Вынув болтавшиеся осколки, я поднесла рамку к лампе у кровати и повернула к свету. Без стекла проступили детали, которых я не заметила раньше: легкие морщины на лбу, в уголках глаз тоже лучики морщинок; едва обозначенная щетина, тенью лежащая на подбородке; на скуле под глазом какая-то отметина – веснушка или родинка, может, шрам.
Перевернув рамку, я вынула покоробленный картонный задник и отлепила фотографию, собираясь убрать ее в надежное место, пока не вставлю снова в рамку.
Тогда-то я и увидела клочок бумаги.
Он был заткнут за фотографию, но с течением времени прикипел к картонному заднику. Когда я отсоединила его и дрожащими пальцами расправила на коленях, то увидела, что это письмо.
Среда, 13 марта 1946 года
Мой дорогой Сэмюэл!
Четыре с половиной года я боялась, что ты меня забыл или хуже – умер в далекой стране. Знать, что ты жив, – это и молитва, и осуществленная мечта. Мне жаль, что мы поссорились сегодня на улице, пожалуйста, пойми, что я совсем не собиралась этого делать – я была вне себя, увидев тебя живым. Ты прощаешь меня, любимый?
Я должна поскорее снова тебя увидеть. Не могу дождаться завтрашнего дня. Мне нужно поговорить с тобой сегодня вечером, где-нибудь, где никто не станет любопытствовать или осуждать. Мне нужно столько тебе сказать и столько услышать: о твоих путешествиях, как ты жил на войне, о твоих планах теперь, по возвращении. И самое неотложное – хотя мне страшно спрашивать: по-прежнему ли ты, после всех этих лет молчания, хочешь на мне жениться?
Прошу, согласись встретиться со мной, любимый мой. Сегодня вечером в нашем тайном месте, в девять часов? Я встречу тебя широкой счастливой улыбкой. И хотя знаю, что ты терпеть не можешь сюрпризы, приведу познакомиться с тобой одного человека, одного очень особенного человека.
Твоя навсегда,
Айлиш.
Петляющий каллиграфический почерк, но написано в спешке. Одни слова сливались, другие настолько выцвели на пожелтевшей почтовой бумаге, что почти не читались.
Разгладив письмо на коленях, я всматривалась в него, словно пытаясь прочесть между строками.
Что-то подсказывало мне, что Айлиш была бабушкой Тони – молодой женщиной, в убийстве которой обвиняли Сэмюэла. Разумеется, я не могла знать этого точно, конкретных доказательств в письме не было, всего лишь упоминался один очень особенный человек, скорее всего ребенок, и была очевидна преданность Айлиш, несмотря на то, что Сэмюэл несколько лет воевал вдали.
Что между ними произошло, почему они поссорились? Встретились ли они в их тайном месте в тот вечер, было ли все прощено? Или Сэмюэл понял письмо неправильно и предположил, что Айлиш виновата в более ужасном преступлении? В отлучке Сэмюэл мог не иметь возможности посылать или получать почту, это объясняло страхи Айлиш, что он забыл ее или убит. Но я невольно гадала: нет ли чего-то большего – много большего – в их истории?
«Ты прощаешь меня, любимый?»
Я несколько раз перечитала письмо, затем поднесла поближе и принюхалась. Пыль и старая бумага. Горьковатые чернила. И очень слабый аромат розы. Сложив письмо, я положила его в ящик прикроватного столика. Затем снова посмотрела на фотографию в свете лампы.
Да, снимок сделала женщина, я видела это по глазам Сэмюэла. Его обольщающая улыбка была обращена к ней, сознательно и страстно, как будто в мире никого больше не существовало.
Когда-то, много лет назад, я была влюблена в Тони – но он ни разу так мне не улыбался. Как тонущая мышь цепляется за плывущую деревяшку, я цеплялась за его симпатию, отчаянно и со страхом, с упорством человека, который был одинок раньше и страшится вернуться в это состояние. Тони любил меня, я это знала. Однако он никогда не испытывал ко мне настоящей любви…
– Сэмюэл, – выдохнула я, и его имя прозвучало у меня на губах одновременно интимно и безрадостно.
Я всмотрелась пристальнее. Глаза у него были небольшие и прищуренные, как у кошки, насыщенно-темные, может, черные. Широкие скулы и крепкая челюсть словно высечены из камня, но жесткость черт смягчалась совершенными линиями полных губ.
Я была очарована.
А может быть, сказался недостаток сна. Глаза закрывались сами собой. Плохо соображающий мозг балансировал на грани забытья, тело вдруг сделалось слишком тяжелым, чтобы держаться прямо. Исцарапанная ежевикой кожа горела и болела, и мне страшно хотелось лечь.
На стропилах заворчал поссум, затем, глухо топая, отправился к себе в гнездо. Лягушка-бык возобновила свою одинокую песню в траве за окном. Я выключила лампу у кровати. В свете луны стены и потолок сияли мягким перламутровым светом, как внутренняя сторона раковины, как сон, в который я уже начинала погружаться.
Каким-то образом я очутилась на кровати. В носу защекотало от пыли, чихнула. Комната накренилась – я легла. Поудобнее устроив голову на подушке, устало вздохнула и позволила глазам закрыться.
