Первое, что я сделал, вернувшись домой, – это залез в «Гугл». Когда я набрал «Огастин», поисковик выдал несчетное количество ссылок, среди которых были католическая энциклопедия со статьей об Аврелии Августине, больше известном под именем Святого Августина, ссылка на сайт о модной одежде, отель в Праге под названием The Augustine, бюллетень «Вестник Святого Августина» во Флориде, «Дезинсекторы Августина» – общество истребления термитов, находящееся в Канзасе, и так далее.

Я вбил в строчку поисковика «ант Огастин» – и получил некоторое количество профилей на «Фейсбуке», принадлежащих разным Антам Огастинам и Энтони Огастинам, живущим в Америке, Канаде и Австралии. Ни у кого из них не было чего-то ненормального или таинственного. В большинстве случаев это оказались молодые люди моего возраста или чуть старше, со вкусами и интересами, как у многих миллиардов двуногих.

Спустя полчаса, посвященных рассматриванию их любимых спортсменов, музыкальных групп, онлайн-игр, – странное дело: любимые писатели указывались значительно реже, – так же как других любимых занятий и предпочтений: «стать самым лучшим», «приколы для взрослых», «оружие», «охота и рыболовство», «аниме читать онлайн», «рестлинг США», «без музыки нет жизни», «шестьдесят штук, которые парень должен знать о телках»… я пришел к окончательному выводу, что человека, которого я разыскиваю, среди них, скорее всего, нет.

Я услышал, как открывается входная дверь, и в гостиной раздался голос мамы Лив и звук брошенных на тумбочку ключей от машины.

– Генри? – позвала Лив.

Я глубоко вдохнул.

«Ладно, вперед, – подумал я. – Выясним все. Сейчас». Я снова вспомнил, как Шейн сказал мне: «Ты уже доказал это там, наверху».

Я встретился лицом к лицу с Оутсами, выслеживал ночью в лесу Джека Таггерта и Даррелла Оутса – то, что я при этом дрожал как овечий хвост, не имеет значения. Так неужели я боюсь собственной мамы сильнее, чем Оутсов? В качестве ответа на этот вопрос моя храбрость забилась куда-то в дальний уголок сознания и притворилась абонентом вне зоны доступа. Вне всякого сомнения, ответ был утвердительным… Потому что Лив обладала аргументами, которых не было у Оутсов, даже если в свое время возможность быть сброшенным в машине с крутого склона показалась мне очень весомым доводом…

В некотором роде аргумент власти.

Лив могла одним взглядом разрушить любые рассуждения соперника, как пламя дракона – самую плотную линию обороны. За ней всегда оставалось последнее слово. Всегда…

Боюсь ли я ее?

Ответ «да».

Люблю ли я ее?

Естественно.

Уважаю ли?

Попробуйте этого не сделать…

– Иду!

А если она меня все-таки увидела во время того обеда? Я встал, ощущая, что ноги налились свинцом, и вышел из комнаты. Барабанная дробь. «Парни, – сказал тихий голосок, пока я спускался по лестнице со скоростью аквалангиста, передвигающегося под водой, – смотрите сюда: Генри Уокер сейчас изобразит нам крутого бунтовщика…»

Я одолел последнюю ступеньку.

Лив и Франс прекратили разговор. Они посмотрели на меня из гостиной.

Я сделал шаг, второй, а затем остановился. Примерно в двух метрах от них.

– Кто такой Огастин? – спросил я.

Вернувшись из Вашингтона в таком сильном волнении, какого очень давно не знал, Грант Огастин принял душ, надел белую хлопковую одежду и, чтобы успокоиться, следующий час посвятил йоге и медитации. Он еще не закончил комплекс упражнений, когда позвонил Джей.

– Парнишка только что занимался поисками в Интернете.

– Какого рода?

– Он набирал в «Гугле» твое имя…

– Где ты слышал это имя? – спросила Лив.

Мне показалось, что ее взгляд вдвое увеличился в объеме. В зрачках назревала гроза. Я попытался перейти в режим противостояния – психическая версия адепта кунг-фу, которая приводит в боевую трансформацию, – но знал, что она может в любой момент положить меня на обе лопатки.

– Генри, я задала тебе вопрос.

Сказать правду или солгать?

– Я несколько раз слышал, как вы произносите это имя…

Ее глаза обшарили меня с холодным медицинским выражением, будто ловкие пальцы хирурга, делающие операцию на открытом сердце, обнаруживая еще и ложь – наглую, вопиющую.

– Мы никогда не произносим это имя в этом доме, – серьезным тоном произнесла Лив, в ее голосе не было ничего дружественного.

Мои плечи обвисли.

– Я слышал, как ты произнесла это имя во время обеда у Ширли сегодня днем…

Смутившись, я отвел глаза. В зеркале над камином я заметил ее изумленное отражение. Франс держалась позади, но я видел на ее лице растущее беспокойство при свете маленьких лампочек бра, висящих по четырем углам гостиной.

– Ты… что? – Лив недоверчиво потрясла головой. – Ты за мной… следил?

И что на это ответить? Яснее ясного, что я именно это и сделал.

– Ты случайно услышал мой телефонный разговор, так?

На этот раз я согласился.

Я увидел, как ее лицо превращается в маску твердости и неумолимости, а глаза чернеют.

– Ты за мной шпионил… ты следил за мной…

Лив не верила своим ушам, я некоторым образом – тоже: и представить себе не мог, что смерть Наоми за несколько дней приведет меня к такому. Я прекрасно понимал, что если б раньше и задал вопрос о своем происхождении, то почти со стопроцентной вероятностью Лив оборвала бы меня. А она была человеком, который действовал на меня сильнее всего на свете, буквально обездвиживая. Моя приемная мать – полновластный владыка…

А затем со мной произошло кое-что еще – прилив гордости, уверенность, что теперь или никогда, что я в своем праве. Я поднял голову.

– В чем дело? – спросил я. – По телефону ты сказала, что считаешь, что нас нашли. О ком ты говорила? Поэтому у меня нет права выкладывать свои фотографии на «Фейсбуке»? И вообще в Интернете? Чтобы нас не нашли? Отвечай!

Лив собралась поступить как обычно – словами отправить меня за пределы ринга, – когда рука Франс легла на ее руку, легкая, как перышко. Мама Лив обернулась к ней; Франс же вмешалась на языке жестов, торопливо, будто слова теснились у нее на губах.

«Думаю, пришло время сказать ему, – понял я. – Генри имеет право знать. Ему шестнадцать, Лив. Надо сказать ему, что произошло. Мы не имеем права больше держать его в неведении… Пришло время ему сказать… Пришло время».

Лив повернулась ко мне с непреклонным выражением в глазах. За много лет я научился разбираться в ее настроениях, понимать, какие процессы ею управляют. Лив не любит полутонов: у нее все либо белое, либо черное. Понять, смягчить, простить – это не в ее характере, ее натура несгибаема. Осуждать – вот что она отлично умела делать. Отличать хорошее от плохого, друзей от врагов… Ее знаменитая поговорка: «Со мной или против меня». С Лив приходилось выбирать, в каком ты лагере. И в случае ошибки права на второй шанс уже не будет.

В каждой семье есть свои неписаные правила. Каждая семья – это государство со своим собственным правительством, где царствуют законы, не действующие в соседнем доме, десятки мелких привычек и соглашений, которые, скрытно от чужих взглядов, укрепляют единство. Вне всяких сомнений, наша семья не была демократией. Внезапно во мне, к моему собственному удивлению, вспыхнула мысль – ясная, прозрачная.

От этой очевидности у меня пресеклось дыхание; в течение нескольких секунд я в упор смотрел на Лив и осознавал, что больше ее не боюсь. Мама Франс улыбнулась мне. В ней было много снисходительности, полностью отсутствующей у Лив, – настоящий океан, как тот, что за окнами. Уверен, она могла бы простить мне почти все – даже убийство Наоми, если б я оказался виновным. Франс скрестила руки на сердце и подбородком указала на Лив и себя.

«Мы тебя любим».

Затем она поднесла правую руку, сложенную лодочкой, к голове за правым ухом.

– Сядь, Генри, – приказала Лив, указывая на диван.

Я уселся.

– Я категорически не одобряю то, что ты сделал, – сказала она суровым и резким голосом, и мне снова захотелось провалиться сквозь землю. – Ты меня разочаровал, крайне разочаровал… С некоторых пор ты меняешься, Генри, и эти изменения мне не нравятся…

– Я расту, – попытался я парировать голосом, в котором на самом деле не было уверенности.

– Ты ведешь себя как придурок! – загремела Лив, и гроза разразилась надо мной. – Никогда больше не делай со мной такого, слышишь? Никогда…

Я опустил голову.

– Но Франс права: пришло время, чтобы ты все узнал…

Если б я был чуть более проницательным, то лучше прочувствовал бы иронию ситуации: они столько лет скрывали от меня правду, а чувствую себя виноватым я. Лив подошла к эркеру и, повернувшись ко мне спиной, посмотрела на террасу, освещенную маленькими лампочками, которые отбрасывали желтые лужицы на пол из кедра.

– Ты знаешь, что ты приемный ребенок… – начала она.

Итак, Грант Огастин – это имя моего отца. Я был уверен, что никогда раньше его не слышал. Как и имя Мишель, которое без конца встречалось в ее рассказе. Мишель – их лучшая подруга, она жила по соседству с ними в Лос-Анджелесе, одна со своим малышом. Совершенно восхитительная женщина, веселая и душевная, но у нее была рана, которая отказывалась заживать. За несколько месяцев Мишель стала им обеим как сестра. Я удивился взгляду Лив, который та бросила на Франс: может быть, в конечном итоге чуть больше, чем сестра.

– Мы все время жили на два дома – вместе находились то у нас, то у них. Даже сделали проход между нашими дворами. Это был воистину самый лучший период жизни…

Она обозначила паузу, и я увидел, как ее затылок отклоняется назад.

– Затем, день ото дня, здоровье Мишель начало ухудшаться, – продолжила Лив. – Однажды я заметила, что она сильно похудела, в другой день – что оставила в мусорнице нашей ванной большое количество волос… она все время была усталой… она еле ползала, ее глаза поблекли, она…

– Это была моя мать, да? – прервал ее я.

Лив кивнула.

– Да… Твои родители не погибли в автокатастрофе, Генри. Но я к этому и веду. Мы догадывались, что с ней что-то происходит, и вот наконец однажды вечером она позвала нас выпить по стаканчику и объявила: «У меня рак». Вот так. Скоротечная дрянь. Она протянула всего несколько месяцев. Мы очень переживали. Ты должен понять, что мы сильно любили Мишель. Она действительно была нам как сестра, даже несмотря на то, что мы знали ее всего лишь год. Но к тому времени мы уже решили переехать, – добавила она, понизив голос и бросив взгляд на другую мою маму. – Франс… ну, она… получила предложение, от которого невозможно отказаться, – занять ответственный пост в Балтиморе… Видишь ли, ей открывалась карьера. Она не могла не воспользоваться таким шансом. Мы собирались уехать из Калифорнии…

Лив повернулась ко мне. Ее глаза сверкали.

– Вот тогда Мишель и решила рассказать нам свою историю – которая и твоя тоже. Она сказала нам, что ее прошлое не было славным; несколько лет она была девушкой из эскорта. У нее были все виды клиентов, но твой отец стал чем-то большим. Твой отец, который, впрочем, был человеком злым, опасным и скверным. Мишель не хотела, чтобы он нашел тебя, этот человек токсичный, как она говорила…

– Но она все же сочла возможным завести от него ребенка, – прервал я ее.

– Да. Ошибка юности. Мишель была его любовницей. Содержанкой, так более верно. Но и влюбленной тоже… Какой он на самом деле, она обнаружила лишь забеременев. Тогда он резко изменился и потребовал избавиться от ребенка. Это даже не обсуждалось. По ее словам, уже тогда он был достаточно властным. Не только могущественным, но и беспринципным. Он сказал, что если понадобится, то сам возьмет нож и разрежет ей живот, можешь себе представить? Он ей угрожал – физически. И Мишель ему поверила. Понимаешь, он был женат и пришел в отчаяние, все же он публичная персона с политическими амбициями. И речи не могло быть о том, чтобы у него оказался незаконнорожденный ребенок от какой-то эскорт-девицы! Он не хотел этого ребенка и настаивал, чтобы Мишель от него избавилась, по-хорошему или по-плохому. Но она не могла этого сделать; врачи считали, что такая операция очень опасна для ее здоровья. Думаю, у нее были проблемы с кровью. И потом, для нее это был последний шанс стать матерью. Поэтому она сбежала с ребенком в животе. С тобой. Она хотела тебя сохранить. Как большинство девушек этой профессии, Мишель откладывала деньги. Полгода она прожила в одном месте, родила, а затем опять переехала. С поддельными документами. После этого она совершила ошибку. Послала ему фотографию: ты, трехмесячный, у нее на руках, и подпись: «Это твой сын». У твоего отца были только дочери. Глупая месть. И опасная. Это Мишель поняла слишком поздно. Начиная с того мгновения он вбил себе в голову мысль отыскать тебя, отыскать своего сына во что бы то ни стало. Для него это стало навязчивой идеей… Мишель узнала это от Марты, помощницы твоего отца, которая стала ее подругой. И еще Марта сказала, что они не должны теперь поддерживать отношения. Твоя мать прекрасно понимала, с чем это связано. Она знала, что за работа у твоего отца, какими средствами он располагает…

Лив снова прервалась и взглянула в сторону Франс, которая кивком ободрила ее, чтобы та продолжала рассказ.

– Но, повторяю, та Мишель, которую мы знали, не имела ничего общего с той прежней. Это была прекрасная женщина – блестящая, привлекательная, правильная – превосходная мать, наша подруга…

– Что же произошло? – спросил я, чувствуя, как во мне нарастает невольное восхищение героиней этой истории.

– Однажды утром Мишель позвала нас к себе. К тому времени она была уже очень слаба, а мы через две недели собирались уехать… В следующем месяце Франс предстояло приступить к работе… То, что приходится оставить Мишель в таком состоянии, разбивало нам сердца, но, понимаешь, у нас не было выбора. Мы все очень сильно огорчались, обижались на весь мир, приходили в ужас…

Лив горестно посмотрела на меня. Ее лицо обрело новое выражение, явившееся таким резким контрастом с непримиримостью, которая ему предшествовала.

– Итак, тем утром Мишель позвала нас к себе. Мы уселись, выпили чаю, пообещали, что будем приезжать к ней; она жалко улыбалась, притворяясь, будто верит. Мы все думали об одном и том же: что, возможно, у нее не будет времени, наверняка не будет времени даже… Она сидела там, в утреннем свете, ее лицо было ужасно осунувшимся и мертвенно-бледным, на голове – хохолок. Мы немного помолчали, и вдруг Мишель сказала: «Увезите Генри». Мы с Франс посмотрели друг на друга, застигнутые врасплох. Ты играешь в соседней комнате, слышно, как ты что-то лепечешь… И мы тебя уже любим, о да, но чтобы вот так… мы никогда не представляли себе… такого… «Это невозможно», – сказала я наконец. «Но почему?» Я ищу ответ – пытаясь ее поберечь. Она такая слабая… Она в курсе, что мы много раз думали о том, чтобы завести ребенка, и тогда как раз искали донора. Она объясняет нам, что знает человека, который прекрасно изготовляет фальшивые документы, первоклассный специалист, он сделал документы и ей. Он подготовит документы, согласно которым ты – наш ребенок, а там, куда мы поедем, в любом случае не будут спрашивать отчета. И если тебе ничего не говорить, через некоторое время ты забудешь о ее существовании…

Я не помнил Мишель, у меня не было никаких воспоминаний, но в это мгновение я ее видел. Здесь, перед собой: очень красивая женщина, обезображенная худобой и болезнью, ее грустное лицо в нежном утреннем свете, падающем из окна, – и рядом я, не знающий, что ждет нас обоих. Во мне будто что-то сломалось.

– Короче говоря, в тот день мы отказали. Она умоляла, но мы сказали «нет». Затем вернулись к себе… Было лето. Окна открыты. Мы услышали, как она плачет у себя в доме, рядом. Все последующие дни мы чувствовали себя виноватыми, нам становилось все больше и больше стыдно. Ты был очаровательным малышом, мы уже любили тебя как племянника, как члена нашей семьи, но чтобы любить как сына… А она… она скоро умрет, не зная, что будет с тобой… В какой приемной семье ты окажешься… А может, что еще хуже, твой отец в конце концов отыщет тебя и заберет. Эти вопросы преследовали, мучили нас… Каждый вечер мы с Франс это обсуждали, каждый вечер нас грызли все те же вопросы, те же горести, то же чувство вины. Когда мы приближались к окну ее комнаты, выходящему во двор, то видели Мишель на веранде; она курила сигарету за сигаретой, подняв глаза к нашему окну, – ждала, надеялась…

Лив подняла плечи, подошла к бару, налила себе глоток скотча и понемногу отпивала.

– И вот однажды утром мы позвонили ей и сказали: «Мы это сделаем». Ты бы видел ее радость, Генри… Думаю, ничто на свете не сделало бы ее такой счастливой. На несколько часов, на несколько дней болезнь была полностью забыта, и в Мишель закипела энергия. Мы всё организовали. Всё приготовили. Бумаги, твои вещи, указания, что сказать тебе, что – в школе, куда ты пойдешь… Приближался отъезд, но Мишель его больше не страшилась. Казалось, она почти торопится избавиться от этого груза. Иметь возможность уйти спокойно. И вот наступил момент расставания. День отъезда оказался поистине ужасным… ужаснее, чем можно себе представить. – Лив посмотрела в глубину своего стакана. – Мы знали, что больше никогда ее не увидим, она была слишком ослабленной… Мишель тоже это знала: что больше не увидит ни нас, ни тебя. На прощание она сказала такие слова: «Меня зовут не Мишель, я Мередит. И его отца зовут Грант Огастин. Дождитесь, когда Генри станет взрослым, сильным, ответственным мужчиной… я знаю, что благодаря вам он таким и станет, – мужчиной, способным самостоятельно решать и выбирать. Тогда всё ему и скажете. Пообещайте мне». Мы пообещали…

Я не знал ее – совсем или знал очень мало, – но не смог сдержать слез.

– Дальнейшее ты знаешь.

Лив замолчала. В течение долгих, очень долгих секунд тишина была наполнена присутствием призрака – призрака моей матери, умершей четырнадцать лет назад. Я чувствовал, что руки мои так напряжены, что побелели костяшки, а щеки мокры от слез.

Я вытер их рукавом.

– Мой отец – Грант Огастин, вы наводили о нем справки?

Обе мамы согласно кивнули.

– Это очень могущественный человек, с колоссальными средствами. Он руководит фирмой, которая работает на Агентство национальной безопасности. Его компания упоминалась в связи со скандалом Сноудена. Он может иметь доступ ко всей нашей электронной переписке, ко всем звонкам и любой другой деятельности в Интернете, к тому же в любой момент.

Теперь я лучше понимал, почему мне было запрещено оставлять свои следы во Всемирной паутине.

Все прояснялось.

Я будто снова увидел на пароме высокого типа в черном, снова услышал маму Лив, говорившую по телефону: «Думаю, они напали на наши следы; думаю, они нас обнаружили». Содрогнувшись, я громко повторил эту фразу.

– Ты говорила по телефону о нем, о его людях?

Лицо Лив помрачнело, и она вздохнула:

– Да. Я… я сделала глупость.

– Какую глупость?

– Послала бумажную открытку… Той Марте, которая в свое время помогала твоей матери. Чтобы дать ей знать, что у тебя все хорошо… Я подумала, что прошло столько лет и никакой опасности больше нет… Это была ошибка.

Я спросил себя, не одного ли из его людей я видел тогда на пароме – того высокого типа в черном.

– Это поэтому мы так часто переезжали? – спросил я.

В глазах Лив сверкнули молнии. Она покачала головой:

– Нет. Это не имело никакого отношения к твоему отцу. Во всяком случае, напрямую. Мы переезжали всякий раз, как кто-нибудь пытался узнать чуть больше о тебе и о том, как тебя усыновили. Когда ты был маленьким, всегда находился кто-то – социальные службы, работники системы образования, соседи, – у кого возникало желание совать нос куда не надо… И вот из предосторожности мы регулярно переезжали из одного штата в другой. Понимаешь, мы бы не пережили, если б тебя отняли у нас… Должна сказать, это погубило наши профессиональные карьеры, но мы ни о чем не жалеем. Потому что мы тебя… ты самый драгоценный подарок, который когда-либо сделала нам твоя мать. И вот ты вырос… Шестнадцатилетний подросток, воспитанный двумя мамами, привлекает меньше внимания, чем мальчишка…

– Если не считать того, что его девушку убили, – добавил я.

– Да, – не стала спорить Лив. – Возможно, скоро нам придется еще раз переехать, Генри…

– На этот раз они не отпустят нас так легко. Если сейчас мы исчезнем, у нас на хвосте будет ФБР.

На какой-то короткий момент эта перспектива погрузила обеих мам в молчание.

– Кто был тот человек в ресторане? – спросил я.

– Частный детектив, которого я наняла, – пояснила Лив. – Он гей. Его мне рекомендовали члены сообщества. Он в курсе почти всей этой истории. Если в двух словах, он следит за теми, кто следит за нами…

Детектив-гей… Я подумал о романах Джорджа Бакста и Ричарда Стивенсона, которые иногда валялись в гостиной.

– У меня еще один вопрос, – сказал я. – Вас кто-нибудь шантажирует?

Мамы вытаращили глаза.

– Откуда ты это узнал?

– Говори сначала ты.

– Да.

– Он шантажирует вас тем, что связано со мной, да? С нашим секретом… У вас есть какие-то догадки, кто это может быть?

– Ни малейшей.

– Сколько времени это продолжается?

– Несколько месяцев, – ответила Лив. – Теперь моя очередь спрашивать. Повторяю: как ты это узнал?

Я рассказал им о наших приключениях в лесу и в горах. Я не рассказал про Нэта Хардинга и его вечеринки. В глазах Лив я прочел изумление и недоверие.

Я снова поднялся к себе в комнату. Оставил открытой свою страничку на «Фейсбуке» – в противоположность той, что была озаглавлена «Я – убийца», которую модераторы так еще и не закрыли, – и увидел, что у меня новое сообщение.

Ник отправителя представлял собой несколько случайных символов: Clcdjkdoieç_’hj’’2e. Без сомнения, выбраны первые, попавшиеся под руку…

Я кликнул на значок, ожидая новых оскорблений, но на этот раз там было скорее предупреждение, краткое и недвусмысленное.