Несмотря на ночное происшествие, дату бабушкиных похорон не стали переносить. Состоявший в братстве старый конюх, который немного разбирался в медицине, перевязал рану на руке дедушки, а Чёрное Око, сконфуженно мявшийся в сторонке, предложил отложить похороны. Дедушка не взглянул на него, лишь покосился на серовато-белые тягучие слезинки, стекавшие по красным свечам, вставленным в подсвечник, и решительно отказался от этого предложения.

Ночью он не спал. Так и сидел на табуретке, прикрытые глаза налились кровью, а ледяная рука сжимала рукоятку пистолета, словно приклеенная.

Отец лежал на циновке, глядя на отца, а потом забылся тяжёлым сном. Перед рассветом он проснулся разок и тайком посмотрел на отца, неподвижно сидевшего на фоне подрагивающего пламени свечей, на тёмный кровавый след, проступавший на белом бинте, но не осмелился ничего сказать и закрыл глаза. Накануне пять групп музыкантов, нанятых для обслуживания этого действа, поссорились между собой из-за профессиональной ревности, и сейчас яростно дули в свои трубы, тревожа сон друг друга. Гневные звуки, долетавшие до шалаша, в котором спал отец, напоминали вздохи семидесятилетнего старика. У отца засвербело в носу, обжигающие слёзы побежали из уголков глаз и залились в уши. Он подумал: мне уже шестнадцать, а это неспокойное время непонятно, когда кончится. Через пелену слёз он искоса смотрел на кровоточившее плечо своего отца и его восковое лицо, и в израненное сердце закралась совсем взрослая скорбь. Оставшиеся в живых деревенские петухи звонко закукарекали, возвещая рассвет, в шалаш проник предрассветный ветерок, который принёс с собой терпкое дыхание полей, свойственное четвёртому лунному месяцу, и взбодрил пламя постепенно угасавшего огарка свечи. Раздались голоса, кони под ивами начали бить копытами и фыркать, а лёгкий холодок, принесённый утренним ветром, заставил отца сладко свернуться калачиком. В этот момент он думал о моей будущей матери Красе и о высокой грузной тётке Лю, которую по праву можно назвать Третьей бабушкой. В третьем лунном месяце они внезапно бесследно исчезли. Тогда отец с дедушкой вместе с бойцами из «Железного братства» передислоцировались в глухую деревушку к югу от железной дороги, чтобы там тренироваться, а когда вернулись, обнаружили, что люди исчезли, везде запустение, а в хлипких домиках, которые они построили зимой тридцать девятого года, густо висит паутина…

Как только солнце показалось над горизонтом, деревня забурлила. Торговцы всякой снедью протяжными голосами громко зазывали покупателей. От печей, в которых готовили баоцзы, котлов с пельмешками хуньтунь и сковородок, на которых жарили лепёшки, шёл густой пар и аромат. Один продавец баоцзы сцепился с рябым крестьянином, который хотел купить его товар. Дело в том, что продавец отказался принять «бэйхайские» купюры, выпущенные Восьмой армией, а у крестьянина просто не было банкнот с всадником на тигре. Двадцать баоцзы к тому моменту уже упали в желудок крестьянина. Он сказал:

— Бери, что дают, а если не хочешь, то тогда считай, что эти двадцать баоцзы отдал нищему.

Собравшиеся зеваки уговаривали торговца взять «бэйхайские» деньги. Когда Восьмая армия с боем вернётся, они снова будут в цене. В итоге народ быстро разошёлся, торговец взял-таки «бэйхайские» деньги и зычным голосом проорал:

— Баоцзы! Кому баоцзы? Только что из печи! Большие да мясные!

Те, кто уже успел позавтракать, собрались вокруг большого шатра, с надеждой ожидая начала действа, однако никто не отваживался подойти поближе, поскольку все боялись грозного вида членов «Железного братства», стоявших во всеоружии и сверкавших выбритыми черепами. Во время ночного пожара шатёр сильно пострадал, трупы лекаря и его старого тощего мула тоже обгорели до черноты, их оттащили в излучину в пятидесяти шагах от шатра. Вороны, привыкшие питаться мертвечиной, слетелись на запах, сначала покружили, а потом камнем упали вниз, укрыв труп мула и его хозяина слоем стальных подвижных перьев. Собравшиеся подумали, что ещё вчера вечером лекарь был полон сил и энергии, а не успели они и глазом моргнуть, как превратился в угощенье для ворон, и сердца людей оказались во власти запутанных, трудно выразимых чувств.

Вокруг бабушкиного гроба валялись обрывки циновок от шатра, и несколько членов «Железного братства» с мётлами и лопатами в руках наводили порядок. Из золы выкатилось несколько целых чашек для вина, и один из бойцов разбил их вдребезги лопатой. Бабушкин гроб в ярком утреннем свете выглядел устрашающе. Изначально фиолетово-красная поверхность, некогда казавшаяся такой торжественной и мистической, обгорела, слой лака толщиной в три пальца растрескался вдоль и поперёк, и теперь гроб покрывала паутина трещин. Гроб почернел, словно бы его наспех неровно вымазали дёгтем, и выглядел огромным. Хотя он доходил только до кадыка стоявшего рядом отца, он казался невероятно высоким и давил так, что отец не мог дышать. Отец вспомнил, как они силой забирали этот гроб… Почти столетний старик с белой косичкой хватался за край гроба и громко рыдал: «Это моё пристанище… не отдам… Я сюцай великой династии Цин, даже начальник уезда и тот называл меня старшим братом… Убейте меня, грабители…» Когда старик нарыдался вдоволь, он принялся браниться. В тот день дедушка так и не появился. За гробом отправился поверенный дедушки, командир конного отряда, вместе со своими людьми, а с ними и отец. Отец слышал, что этот гроб изготовлен в первый год республиканской эры из четырёх кипарисовых досок толщиной в четыре с половиной цуня каждая, и в течение тридцати лет его ежегодно покрывали новым слоем лака. Старик плюхнулся на землю перед гробом и начал кататься, как осёл. Было неясно, то ли он плачет, то ли смеётся — похоже, помутился рассудком. Командир конного отряда кинул прямоугольный свёрток с банкнотами, отпечатанными «Железным братством», и сказал, подняв длинные тонкие брови:

— Дурень старый, мы ж у тебя его покупаем!

Старик обеими руками разорвал свёрток и несколько раз вонзил редкие длинные зубы в купюры со всадником на тигре, не переставая ругаться:

— Ах вы, злодеи! Даже император никогда не отнимал гробы, приготовленные при жизни… Разбойники!

Командир конного отряда прикрикнул на него:

— Дурень ты старый! Слушай, сейчас нужно японцам сопротивляться да родину спасать, у всех есть такая обязанность, а ты, осёл, найди несколько гаоляновых стеблей да сплети циновку, если тебя в ней похоронят, и то неплохо. Разве ж ты достоин такого гроба? Надо отдать его тому, кто геройски сражался с японцами!

— И кто же этот герой? — поинтересовался старик.

— Первая супруга командира Юя, нынешнего нашего замначальника!

Старик заахал-заохал:

— Не будет вам прощенья ни от земли, ни от неба! Чтоб в моём пристанище почивала баба! Мне тогда и жизнь не мила!

Старик нагнулся и с размаху врезался головой в край гроба, отчего раздался глухой удар. Отец увидел, как тонкая длинная шея старика словно бы сложилась, и расплющенная голова теперь торчала между двух приподнятых костлявых плеч… Отец вспомнил два белых кустика, торчавших из круглых ноздрей старика, и выпирающий, словно ямб, в окружении редких седых волос подбородок, и в душе вдруг молнией сверкнуло мрачное подозрение. Отцу не терпелось поделиться им с дедушкой, но, взглянув на его лицо мрачнее тучи, он решил похоронить догадку в глубине сердца.

Дедушка держал раненую правую руку на перевязи из чёрного полотнища, перекинутого через шею, исхудалое лицо покрывала сетка усталых морщин. Командир конницы с тонкими бровями отошёл от лошадей и о чём-то спросил дедушку. Отец, стоя у входа в свой шалаш, услышал ответ дедушки:

— Пятый Заваруха, не мне тебе объяснять, иди уже!

Отец увидел, что дедушка бросил на командира конного отряда по прозвищу Пятый Заваруха многозначительный взгляд, а тот в ответ кивнул и пошёл к лошадям.

Из соседнего шалаша вышел Чёрное Око. Он встал перед Пятым Заварухой, расставив ноги, загородил ему дорогу и сердито поинтересовался:

— Куда собрался?

Заваруха холодно улыбнулся:

— Проедусь верхом с дозором.

— Я тебя никуда не отправлял! — рявкнул Чёрное Око.

— Что правда, то правда.

К ним подошёл дедушка и с горькой усмешкой спросил у Чёрного Ока:

— Ты специально всё делаешь поперёк меня?

— Да мне вообще плевать, я просто так спросил.

Дедушка здоровой рукой похлопал Чёрное Око по широкому мощному плечу:

— Её похороны и тебя тоже касаются. Давай все разногласия уладим после, а?

Чёрное Око ничего не сказал, лишь пожал тем плечом, по которому похлопывал дедушка, и принялся распекать зевак, которые собрались вдалеке и внимательно наблюдали за ними.

— Подальше встаньте! Мать вашу! Хотите раньше срока надеть траурные шапки?

Пятый Заваруха встал под ивами, к которым привязали коней, достал из-за пазухи жёлтый свисток, трижды свистнул, и из ближайших шалашей повыскакивали пятьдесят бойцов тайного братства и оседлали своих коней. Кони взволнованно фыркали. На изогнутых ивовых стволах виднелись белые участки с обгрызенной ими корой. Все пятьдесят бойцов, крепкие как на подбор, были вооружены лёгким оружием: в руках каждый держал саблю тонкой работы, а за их спинами болтались японские карабины. У Пятого Заварухи и четырёх самых здоровых парней карабинов не было, зато на шеях висели пистолеты-пулемёты, изготовленные в России. Они уселись на коней, сначала скучились, а потом выстроились в два аккуратных ряда. Кони проворно перебирали копытами и бежали рысцой в сторону дороги, что вела от деревни и дальше через мост. Разноцветные щётки над копытами развевались на утреннем ветру, а подковы отливали серебром. Члены «Железного братства» ритмично подпрыгивали в вытертых до блеска чёрных сёдлах. Впереди отряда ехал Пятый Заваруха с четырьмя здоровяками. Улеглось нестройное эхо от топота копыт, и на глазах у отца конный отряд уплыл вдаль, словно густая тёмная туча.

Мастер похоронных дел, одетый в куртку магуа поверх длинного халата, с важным видом — про таких говорят «манеры бессмертного и облик даоса» — забрался на высокий табурет и протяжно крикнул:

— Музыканты-ы-ы-ы!

Целая толпа музыкантов в чёрных одеяниях и красных шапках выскочила словно из-под земли и помчалась к выстроенным у дороги помостам высотой примерно пять-семь метров, сооружённым из деревянных досок и тростниковых циновок. На улицах народ сгрудился, словно рой муравьёв, и музыкантам пришлось протискиваться сквозь толпу и по скрипучим деревянным доскам подниматься к своим местам.

Распорядитель гаркнул:

— Начинайте!

Трубы и соны хором всхлипнули. Собравшиеся поглазеть на похороны изо всех сил пробивались вперёд, вытянув шеи как можно дальше, чтобы получше разглядеть происходящее. Задние ряды набегали, словно гребень прибоя, под их напором хлипкие помосты для музыкантов затрещали и покачнулись, музыканты в испуге закричали и даже волы и ослы, привязанные к деревьям у дороги, тяжело задышали.

Отец почтительно поинтересовался у Чёрного Ока:

— И что делать будем?

Тот громко крикнул:

— Лао Сань, выводи людей!

Ещё пятьдесят с лишним членов тайного братства с винтовками наперевес появились в толпе словно из ниоткуда и принялись прикладами и стволами расталкивать народ. Зевак на похороны собралось великое множество, и пятьдесят бойцов до того утомились, что плевались белой пеной, а всё равно не могли сдержать людской поток.

Чёрное Око вытащил маузер и выстрелил в воздух, а потом ещё раз прямо над головами собравшихся, и его бойцы тоже принялись без разбору палить в небо. Как только раздались выстрелы, столпившиеся впереди тут же развернулись и стали прорываться в обратную сторону, но задние ряды пока так ничего и не поняли и продолжали лезть вперёд, в итоге по центру образовалось скопление людей, напоминающее изогнутую спину уховёртки. Пронзительно верещали затоптанные дети. Два помоста потихоньку проседали, музыканты с криками, барахтаясь, свалились оттуда прямо в толпу. Крики музыкантов сливались с воплями раздавленных зевак и перекрывали прочие звуки. Одного ослика засосало в толпу как в болото, он тянул шею, поднимал голову и пучил большие глаза размером с куриное яйцо, из которых лился страдальческий синий свет. В толчее тогда задавили насмерть десяток старых, больных и немощных, а спустя месяцы от трупов ослов и волов всё ещё шёл смрад, привлекавший мух.

Под напором членов «Железного братства» народ наконец успокоился. Несколько женщин чуть поодаль голосили что есть мочи, и их плач прекрасно сочетался с жалостливой мелодией, похожей на последние вздохи, которую играли музыканты, снова вскарабкавшиеся на помосты. Большинство зевак, поняв, что к центру им не пробиться, вышли за околицу и встали вдоль дороги, которая вела к бабушкиной могиле, в ожидании пышных похорон. Там же скакали взад-вперёд молодой красавчик Пятый Заваруха и его конники.

Оправившийся от шока распорядитель снова взобрался на высокий табурет и прокричал:

— Маленький паланкин!

Два члена «Железного братства», подпоясанные белыми поясами, вынесли паланкин небесно-голубого цвета, больше метра в высоту, квадратной формы, с коньком и загнутыми углами наподобие драконьих голов, крышу венчал красный стеклянный шарик.

Распорядитель снова крикнул:

— А теперь табличку владельца!

Мама мне рассказывала, что табличка владельца — это место, куда вселялась душа, но потом я выяснил, что это не то же, что табличка с именем усопшего, перед которой совершались жертвоприношения. Табличка владельца — своеобразный документ, удостоверяющий личность человека, лежащего в гробу, и вообще-то правильно называть её «святой табличкой». Эта табличка дополняет другие знаки почёта, которые несут в начале похоронной процессии. Бабушкина первоначальная табличка сгорела дотла во время пожара в шатре, и двое молодых парней с тонкими чертами лица вынесли наспех изготовленную на замену табличку, на которой ещё не просохла тушь. На ней было написано сверху вниз: «Родилась пятого числа пятого месяца в пятую стражу на двадцать пятый год правления под девизом Гуансюй Великой Цин, умерла в двадцать восьмом году Китайской республики девятого числа восьмого лунного месяца в седьмую стражу. Урождённая Дай, первая супруга командира партизанского отряда дунбэйского Гаоми Юй Чжаньао, командира “Железного братства”, который и заказал для неё эту святую табличку. На момент смерти тридцать два года. Похоронена на южном склоне горы Баймашань, на северном берегу реки Мошуйхэ».

На бабушкину табличку накинули сверху три чи тонкого белого шёлка. Члены братства аккуратно установили табличку в маленьком паланкине и встали по обе стороны, почтительно вытянув руки по швам.

Распорядитель крикнул:

— Большой паланкин!

Под музыку шестьдесят четыре члена «Железного братства» вынесли большой паланкин с тёмно-красной крышей, увенчанной большим — размером с арбуз — голубым шаром. Впереди шёл один из второстепенных предводителей братства с медным гонгом, отбивая чёткий ритм, и под эти звуки нетвёрдой походкой двигались все шестьдесят четыре носильщика, державшие шест. Толпа постепенно перестала галдеть, теперь только жалобно звучали флейты и трубы, да плакали женщины, у которых в давке затоптали насмерть детей. Народ зачарованно следил, как двигался, покачиваясь, большой паланкин, напоминавший храм. Ощущение торжественности момента так действовало на собравшихся, что их мысли словно крутились в бесконечном водовороте.

Вокруг дедушкиной раненой руки постоянно кружил назойливый слепень, который хотел сесть на тёмное пятно сочившейся из раны крови. Дедушка взмахнул рукой, собираясь прибить его, слепень тут же испуганно взлетел и с громким жужжанием принялся кружить у его головы. Дедушке хотелось размазать слепня одним ударом, но не получалось, вместо этого от ударов разболелась рана, словно её кололи иголками.

Большой паланкин задрожал и остановился перед бабушкиным гробом. Гармоничное сочетание красного цвета самого навершия и голубого шара, а также звуки гонга брали за душу, вызвав у дедушки череду воспоминаний о быстро пролетевшей жизни.

Когда дедушка убил монаха, ему было всего восемнадцать лет. Он бежал из родного края и скитался до двадцати одного года, после чего вернулся в дунбэйский Гаоми и нанялся носильщиком в контору по обслуживанию свадеб и похорон. Он тогда уже успел вдоволь хлебнуть горя, сердце его стало твёрдым, а тело — крепким. Он приобрёл основные качества, необходимые разбойнику. Он знал, что хлеб носильщика не лёгок, но не боялся. Дедушка не мог забыть унижения, которое ему довелось пережить в одна тысяча девятьсот двадцатом году, когда на похоронах одного ханьлиньского академика в уезде Цзяо ему влепили пощёчину. Дедушка отвлёкся от слепня, который довёл его до нервного срыва, и тот, улучив момент, впился в пропитавшуюся кровью белую повязку, выплёвывая слюну и одновременно посасывая солоноватую кровь. На нескольких помостах, которые не рухнули, хоть и покосились, лучи обжигающего золотистого света падали на раздутые, словно мячики, щёки музыкантов, пот стекал по лицам и дальше по шеям, с нижних краёв раструбов капала слюна, лившаяся туда по изогнутым трубам. Собравшиеся поглазеть на похороны люди приподнялись на цыпочки. Блеск тысяч глаз, словно лунный свет, накрыл и живых людей, и фигурки из папье-маше, изготовленные для жертвоприношения, древнюю блестящую культуру и отсталое реакционное мышление.

Отец был окутан прекрасным светом ненавистных глаз с головы до пят, а в сердце его, словно гроздья пурпурного винограда, разрастался гнев, который постепенно превращался в грусть, похожую на разноцветную радугу. Он облачился в доходившую до колен траурную рубаху из плотной белой ткани, и подпоясался сероватой пеньковой верёвкой, квадратная траурная шапка закрывала выбритую наполовину голову. Исходивший от толпы кислый запах пота и запах лака на бабушкином гробу слились в тошнотворное зловоние, от которого отцу стало так дурно, что он едва держался на ногах. Всё тело покрылось липкой испариной, в душе сгущался холодный мрак. Музыканты выдували пронзительные звуки, толпа зевак, собравшихся на похороны, казалась застывшей, как плита, на отца уставились тысячи глаз — из-за всего этого чувствительные белые волокна нервов вдоль его позвоночника подавали еле различимые, как наледь в третьем лунном месяце, сигналы. Бабушкин гроб вдруг показался очень хищным: из-за пятнистой поверхности и задранной верхней части он напоминал какое-то туповатое неуклюжее животное. Отец постоянно ощущал, что это животное может в любой момент зевнуть, подняться с земли и броситься на чёрную, как ворон, толпу. В сознании отца тёмный гроб расширился, словно туча, и перед его взором явственно предстали останки бабушки среди толстых досок и красной кирпичной крошки. В тот день утром на берегу реки Мошуйхэ дедушка лопатой раскопал поросшую травой могилу и выгреб оттуда слой за слоем сгнившие гаоляновые стебли, под которыми бабушка лежала, как живая, и эта картинка отчётливо стояла у отца перед глазами. Ему трудно было забыть тот день, когда бабушка, глядя на ярко-красный гаолян, отправилась на небо, но так же трудно было забыть и лицо бабушки, появившееся из-под земли, словно мираж, который моментально растаял на тёплом весеннем ветру. Выполняя сложные обряды сыновней почтительности к умершей матери, отец думал и про тот блистательный период жизни.

Сопревший на солнцепёке распорядитель скомандовал:

— Поднять гроб!

Шестьдесят четыре члена «Железного братства», временно взявшие на себя роль носильщиков, собрались роем перед гигантским гробом, а затем по команде попытались оторвать его от земли, однако гроб не шелохнулся, словно бы пустил корни. Теперь носильщики окружили гроб, как муравьи труп свиньи. Дедушка отогнал слепня, презрительно глянул на беспомощных носильщиков, а потом жестом подозвал к себе главного и велел:

— Раздобудь несколько чжанов простой грубой ткани, а то промаетесь здесь до следующего рассвета, а на паланкин так и не поставите!

Главный смущённо смотрел в глаза дедушки, но тот отвёл взгляд, словно бы изучал насыпь, тянувшуюся у реки Мошуйхэ через чёрную равнину…

В уездном городе Цзяо перед воротами семейства Ци стояли два флагштока, красная краска на которых уже полностью облупилась. Эти трухлявые деревяшки символизировали былое величие рода Ци. Умер старик, занимавший пост в императорской канцелярии в самом конце правления Цин. Дети и внуки, наследовавшие всё его богатство, устроили похороны с размахом. Всё было готово, но семья тянула и не объявляла дату похорон. Гроб поставили в усадьбе Ци в самом дальнем комплексе зданий, и, чтобы вынести его на улицу, необходимо было пройти через семь узких ворот. Несколько владельцев контор, предоставлявших ритуальные услуги, оценив размеры гроба и планировку усадьбы, уходили, повесив голову, хотя родные покойного предлагали пугающе высокую цену.

Новости докатились до конторы «Помощь в организации свадеб и похорон» в дунбэйском Гаоми. Огромное вознаграждение в пятьсот юаней серебром за вынос гроба соблазнило носильщиков, включая моего дедушку, они пребывали в смятении, словно молодая девушка, мечтающая о любви, при встрече с красивым парнем, который строит ей глазки и закидывает золотой крючок.

Носильщики тут же отправились к управляющему Цао Второму и поклялись, что не посрамят дунбэйский Гаоми и заработают пятьсот юаней серебром. Цао Второй, непоколебимый, как скала, сидел в деревянном кресле с резной спинкой, и даже зад не поднял. Носильщики видели лишь, как движутся его умные холодные глаза, и слышали, как пыхтит кальян, который Цао раскуривал, держа обеими руками. Они разошлись во всю и начали перекрикивать друг друга:

— Господин, мы ведь не из-за денег! Человек один раз живёт! Как говорится, пусть пампушек и не сварил, зато упорство проявил. Нельзя, чтоб нас недооценивали! Чтоб считали, что в дунбэйском Гаоми живу одни бездари!

Только тут Цао Второй приподнял свой зад, неспешно выпустил газы и сказал:

— Забудьте! Напортачите и задавите пару человек, это ещё ничего, а вот осрамите весь наш дунбэйский Гаоми, тогда конторе моей конец. Если вам денег мало, то я от щедрот выпишу вам награду и дело с концом.

Цао Второй после этих слов закрыл глаза, однако носильщики взбеленились и загалдели:

— Хозяин! Нельзя принижать свой авторитет, придавая решимости конкурентам.

— Серп глотать стоит, только если живот изогнут, — возразил Цао. — Вы что думаете, эти пятьсот серебряных так легко заработать? В усадьбе Ци семь узких ворот, а гроб тяжёлый, внутри у него ртуть. Ртуть, слышите? Пошевелите своими собачьими мозгами и прикиньте, сколько он весит.

Выругавшись, Цао Второй холодно покосился на своих работников. Те какое-то время переглядывались, на лицах читалась непримиримость, но души охватило сомнение. Видя это, Цао Второй фыркнул и сказал:

— Идите. Пусть настоящие деньжищи заработает настоящий герой. А вы, мелкие людишки, беритесь за всякую ерунду — зарабатывайте по двадцать-тридцать юаней, носите для всяких голодранцев хлипкие гробы и то для вас славно!

Слова Цао Второго обожгли сердца носильщиков. Дедушка сделал широкий шаг вперёд и от лица всех крикнул:

— Работать на такого никудышного начальника, так задохнуться можно. У бездарного генерала всё войско бездарное. Я на вас работать больше не буду!

Молодые носильщики вторили его крикам. Тут Цао Второй поднялся, с важным видом подошёл к дедушке, с силой похлопал его по плечу и с чувством сказал:

— Чжаньао! Молодец! Настоящий сын дунбэйского Гаоми. Высокая награда от Ци на самом деле обида для нашего брата. Если мы все сообща вынесете гроб, то прославите дунбэйский Гаоми на всю округу. Как говорится, и за тысячу золотых не купишь мгновение славы. Вот только родоначальник Ци был секретарём императорской канцелярии, их семья придерживается строгих правил, вынести гроб очень непросто, так что, братцы, ночь не спите, придумайте, как пройти через семь ворот.

Пока носильщики хором обсуждали, что делать, в ворота вошли два напыщенных господина, словно бы условились об этом заранее. Они назвались управляющими делами ханьлиньского академика из рода Ци и предложили носильщикам из дунбэйского Гаоми заработать кучу денег.

Они объяснили цель визита, и Цао Второй лениво поинтересовался:

— Сколько платите?

— Пятьсот серебряных наличными. Господин начальник, мало кто во всей Поднебесной предложит вам такую цену!

Цао Второй бросил на стол серебряную трубку от кальяна и холодно усмехнулся:

— Мы не испытываем недостатка ни в заказах, ни в деньгах. Поищите других мастеров.

Управляющий понял, к чему Цао клонит, и улыбнулся:

— Господин начальник, мы тут все знаем толк в торговле.

— Так и есть. За такую цену найдётся желающий гроб тягать.

Цао Второй закрыл глаза с сонным видом.

Посетители обменялись многозначительными взглядами, после чего тот, что стоял впереди, заявил:

— Господин начальник, не ходите вокруг да около. Назовите свою цену.

— Я не стану из-за нескольких юаней рисковать жизнями своих людей.

Управляющий предложил:

— Шестьсот серебряных наличными!

Цао Второй сидел, как каменное изваяние.

— Семьсот! Семьсот юаней! Имейте совесть!

Цао Второй скривил уголки губ.

— Восемьсот! Больше дать не можем!

Цао Второй открыл глаза и твёрдым голосом заявил:

— Тысяча!

Управляющие надули щёки так, будто у них болели зубы, и остолбенело уставились в беспощадное лицо Цао:

— Господин начальник… такими деньгами мы не можем распоряжаться.

— Тогда вернитесь и скажите хозяевам. Тысяча юаней, на меньшее я не согласен.

— Хорошо. Завтра ждите новостей.

На следующее утро один из управляющих прискакал на фиолетовом коне из уездного города Цзяо, сообщил дату похорон и выплатил авансом пятьсот серебряных, вторую половину денег обещал отдать, когда гроб вынесут. От быстрого бега его конь истекал горячим потом, а в уголках губ скопилась белая пена.

Настал день похорон. Шестьдесят четыре носильщика встали затемно, развели огонь, приготовили поесть, плотно закусили, собрали свои пожитки и при свете звёзд потопали в уездный город. Цао Второй ехал следом на чёрном осле.

Дедушка чётко помнил, что небо в то утро было высоким, звёзды — редкими, роса — прохладной, а спрятанный за поясом железный крюк больно давил на кости. Когда они добрались до уездного города, начало светать, но на улицах уже скопилось столько желающих поглазеть на похороны, что не протолкнуться. Когда они шли по улицам, слушая пересуды собравшихся, то поднимали головы и расправляли грудь, всем своим видом демонстрируя героический дух, в душе же испытывали крайнее волнение и беспокойство, тревога тяжким камнем давила на сердце.

Постройки с черепичными крышами, принадлежащие роду Ци, занимали аж половину улицы. Слуга проводил носильщиков через трое ворот, и они оказались в маленьком дворике, заполненном «снежными» деревьями и серебряными цветами, на земле повсюду лежали ритуальные деньги, над курильницами поднимался густой дым. С подобной роскошью обычному человеку не тягаться.

Управляющий привёл хозяина и представил его Цао Второму. Главе рода Ци было около пятидесяти: худое лицо, маленький крючковатый нос, похожий на клюв орла, расположенный очень далеко от большого рта. Он окинул взглядом носильщиков Цао Второго, и дедушка приметил, что в его глазах вспыхнули огоньки. Хозяин кивнул Цао со словами:

— За тысячу юаней нужно соблюдать определённые правила.

Цао Второй в ответ тоже покивал и ушёл с хозяином в дом.

Когда он вышел, его обычно лоснящееся лицо стало серым, как пепел, пальцы с длинными ногтями дрожали. Он собрал своих работников в углу у стены и сквозь зубы процедил:

— Конец нам, ребята!

Дедушка спросил:

— Что случилось, господин начальник?

— Ох, братцы! Этот гроб почти одинаковой ширины с воротами, а на крышке поставили чашу с вином. Хозяин сказал, мол, прольёте хоть каплю — оштрафую на сотню юаней.

Носильщики так перепугались, что потеряли дар речи. Из погребального зала доносился протяжный плач, похожий на пение.

— Чжаньао, и что нам теперь делать? — поинтересовался Цао Второй.

Дедушка сказал:

— Раз уж мы тут, трусить уже поздно, пусть даже там внутри чугунные яйца, а вынести придётся.

Цао тихонько сказал:

— Братцы, тогда идите. Если всё получится, так мы будем одной семьёй. Из этой тысячи мне и фэня не нужно, всё ваше.

Дедушка смерил его взглядом:

— Хватит тут болтать-то!

Цао Второй распорядился:

— Тогда готовимся. Чжаньао, Сыкуй, вы встанете спереди и сзади, под дном гроба пропустите верёвку. Остальные… двадцать входят в комнату, только увидите, что гроб приподнялся над землёй, сразу подставляете под него спины. Оставшиеся, будете за воротами на подхвате. Идите в ногу под звуки гонга. Братцы, я всем вам премного благодарен!

Цао Второй, который всегда был самодуром, поклонился до земли, а когда поднял голову, в его глазах блестели слёзы.

Хозяин привёл несколько слуг и с холодной усмешкой сообщил:

— Не торопитесь, сначала мы вас обыщем.

Цао Второй рассвирепел:

— Это что ещё за правила?

— Правила тысячи юаней, — хохотнул хозяин.

Слуги вытащили припрятанные носильщиками крюки и кинули на землю. Крюки громко звякнули, а лица носильщиков приобрели серый оттенок.

Глядя на крюки, хозяин расхохотался.

Дедушка подумал: и то хорошо! Кто крюками цепляет за днище гроба — не герой. Душу охватило трагическое предчувствие, как если бы он шёл к месту собственной казни. Дедушка плотно перемотал ноги, а потом задержал дыхание и затянул пояс так, что он аж врезался в живот. Когда носильщики вошли в зал с телом покойника, вся его родня разом перестала голосить, уставившись круглыми глазами на носильщиков и чашку с вином, едва не переливавшимся через край, которую поставили на гроб. В траурном зале от дыма свербело горло, было очень душно, а лица живых казались хищными масками, кружащими в воздухе.

Чёрный гроб ханьлиньского академика стоял на четырёх низких табуретках, словно огромный корабль, причаливший к берегу. При виде этой махины сердца носильщиков забились так, словно в груди кто-то ударял в гонг и бил в барабаны. Дедушка снял со спины тонкую, но очень прочную корабельную верёвку, сплетённую из самой качественной пеньки, и пропустил под днищем гроба. На концах у верёвки были прикреплены две петли из грубого белого полотна. Носильщики привязали к ней несколько десятков мокрых белых тряпок, выстроились в два ряда по обе стороны от гроба, после чего дружно ухватились за верёвку.

Цао Второй поднял гонг — дон-н-н-н! — звук вышел каким-то надтреснутым. Дедушка присел у переднего конца гроба — это место было самым опасным, самым важным и самым ответственным. Поскольку передний конец гроба, похожий на нос корабля, очень сильно задирался, то дедушка не мог выпрямить спину, и грубая верёвка врезалась в шею и плечи. Он ещё и встать-то не успел, а уже почувствовал всю тяжесть гроба.

Цао Второй трижды ударил в гонг, а потом заорал что есть мочи:

— Встаём!

Дедушка услышал три удара гонга, задержал дыхание, потом всю силу сосредоточил в коленях, а после команды Цао Второго, словно в тумане, сделал рывок, высвобождая эту силу. Дедушка представлял, что гроб с телом старого ханьлиньского академика уже оторвался от земли и плывёт, словно пароход, в клубах дыма от благовоний, однако фантазии тут же разбились об ощущение, что его зад резко прижали к квадратной керамической плитке на полу, и от резкой боли в хребте.

Цао Второй чуть было не упал в обморок. Он видел, что огромный гроб не сдвинулся с места, как гигантское дерево, пустившее корни, а его ребята, словно стайка воробышков, с размаху врезавшихся в стекло, попадали на землю, их лица из бледно-красных стали от натуги чёрно-фиолетовыми, а потом серовато-белыми, как лишённый цвета мочевой пузырь свиньи. Он понял, что дело плохо. Спектакль не удался! Даже полный сил и энергии Юй Чжаньао сидит на полу с помертвевшим лицом, как женщина, потерявшая дитя. Стало ясно, что этот спектакль закончится полным провалом.

Дедушка словно бы услышал, как старый ханьлиньский академик насмехается над ним, лёжа в подвижной ртути. Весь род Ци — и покойник, и его живые потомки — умели лишь холодно усмехаться, поскольку обычный смех был им недоступен. Сильная обида, злость на эту махину и страх смерти, вызванный мучительной болью в позвоночнике, слились в единый мутный поток и с силой ударили в сердце.

— Братцы… — причитал Цао Второй. — Братцы… не ради меня… ради дунбэйского Гаоми… надо его вынести…

Цао укусил себя за подушечку среднего пальца, из раны, пульсируя, полилась чёрная кровь, и он пронзительно закричал:

— Братцы! За наш родной дунбэйский Гаоми!

Снова зазвучал гонг. Дедушка ощутил, что сердце его болит, будто треснуло пополам, а колотушка наносит удары не по выпуклой части гонга, а прямо по его сердцу, и по сердцу каждого из носильщиков.

В этот раз дедушка закрыл глаза и бешено рванул вверх, словно бы собирался расшибить себе голову и покончить самоубийством. Во всей этой суматохе с поднятием гроба Цао Второй заметил, что один из носильщиков по прозвищу Петушок молниеносно коснулся губами чаши с вином и сделал большой глоток. Гроб, качнувшись, оторвался от табуреток. В комнате повисла мёртвая тишина. Слышно было, как кости носильщиков трещат словно взрывающиеся петарды.

Дедушка не знал, что гроб приподнялся. Его лицо стало мертвенно-бледны, как у покойника, он чувствовал лишь, как петля из грубого полотна впилась в горло, сломав ключицу, а позвонки, изначально напоминавшие засахаренные ягоды боярышника, нанизанные на палочку, с такой силой прижались друг к другу, что превратились в упаковку прессованных хлопьев из этих ягод. Он не мог распрямить спину, разочарование всего на долю секунды подорвало волю, и ноги потихоньку подогнулись, как расплавленное железо.

Из-за дедушкиной минутной слабости ртуть в гробу перетекла в переднюю часть, отчего край огромного гроба провис вниз, толкнув дедушку в согбенную спину. Чаша на крышке гроба тоже начала накреняться, прозрачная жидкость доходила до самой кромки, но не перелилась через край, а родственники покойника с надеждой смотрели на чашу.

Тут Цао Второй изо всех сил залепил дедушке пощёчину.

Дедушка помнил, что пощёчина отозвалась звоном в ушах, а поясница, ноги, плечи, шея утратили всяческую чувствительность, словно принадлежали кому-то другому. Перед глазами повисла тёмная пелена, на которую с шорохом брызгали золотистые искры.

Дедушка выпрямился. Гроб оторвался от земли на три с лишним чи, шестеро носильщиков поднырнули под днище, встали на карачки и подпёрли гроб своими спинами. Только тогда дедушка выдохнул, ощутив, как вместе с воздухом в горле и органах дыхания поднимается горячий поток…

Гроб пронесли через все семь ворот и поставили в большой паланкин ярко-синего цвета.

Дедушка скинул с себя белую петлю из грубой ткани, широко открыл рот, и изо рта и носа полетели стрелы багряно-красной крови…

Дедушка, которому уже приходилось преодолевать невозможное, в душе презирал членов «Железного братства», которые с беспомощным видом окружили бабушкин гроб, но не хотел ничего им говорить. Поэтому когда один из них сбегал за мокрыми тряпками, дедушка подошёл, собственными руками обвязал гроб, отобрал шестнадцать человек, расставил их по местам, дал команду, и гроб оторвался от земли. Когда бабушкин гроб погрузили на большой паланкин с тридцатью двумя шестами-ручками, дедушка снова вспомнил ту далёкую сцену из прошлого…

Похоронная процессия рода Ци, словно огромный белый дракон, поднималась в гору по дороге, вымощенной тёмной брусчаткой. Прохожие по сторонам дороги не смотрели ни на артистов на ходулях, ни на танцоров в масках львов, но лишь с грустью взирали на пепельно-серые лица шестидесяти четырёх носильщиков: у некоторых из них шла носом кровь. В тот момент дедушку переставили в самый конец, он держал ручку, на которую приходилось наименьшая нагрузка. В груди у него всё горело, во рту чувствовался привкус крови, а твёрдая брусчатка разлеталась под ногами, словно капли свиного жира…