Одни допиваются до состояния крысы. Сидят мрачные в углу и буравят окружающих красными глазенками. Другие допиваются до состояния дворняжки. Кидаются на людей с лаем и всем своим видом умоляют сделать им прививку от бешенства. Я в достопамятные времена допивался до состояния панды. Моя печень расщепляла алкоголь напрямую в нежность. Я лез к собутыльникам обниматься. Я поднимал гостей из салатов, чтобы поцеловать их в майонезные щеки и уложить обратно в тарелку.

После рождения Артема я перманентно пребываю в этом состоянии. Без алкоголя. Меня постоянно тянет признаваться сыну в любви. Я ловлю его пробегающего мимо на лету и говорю: «А я тебя люблю»; меняю ему подгузник и бормочу: «Ты знаешь, как папа тебя любит?»; влезаю своей приторной рожей между ним и планшетом и снова бубню: «Вообще-то, Артем, я очень-очень тебя люблю». Самых слезливо-сопливых, источающих патоку героев индийских мелодрам – и тех бы от меня стошнило. А мне – ничего, я в своей любвеобильности естественен, как был когда-то во времена текиловых рассветов. Один глоток Артема – и я в лоскуты.

Мои порывы легки еще и потому, что Артем в силу своего юного возраста их не считывает. Я признаюсь ему в любви, а он в этот момент пукает. Или кидается кашей. Или просто вырывается из моих объятий, стараясь нанести мне травмы средней степени тяжести.

Но однажды, когда я традиционно походя и между делом бросил сыну свое дежурное: «Малыш, я тебя люблю», Артем вдруг замер, посмотрел мне прямо в глаза и засмущался.

И тогда я понял, что телеграмма доставлена. Что на том конце невидимого провода впервые взяли трубку. И что секунду назад мы с малышом перешли на новый уровень отношений.