В дошкольном возрасте родители отдали меня в школу эстетического воспитания. Был в системе советского образования такой монстр.

В частности, я там рисовал. Как мне казалось. Эти рисунки (так называемые) в конце месяца выставлялись на обозрение родителей.

Мама рассказывала, что мое творчество можно было узнать с закрытыми глазами. Едва мои родители оказывались в зале такой очередной бульдозерной выставки, папа утирал скупую мужскую слезу и говорил: «Наш!» При этом он показывал на гигантское для моего возраста полотно, где поверх черной акварели были видны щедрые разводы черной гуаши. Папа опасался ходить на эти мероприятия, потому что воспитатели каждый раз спрашивали его: «А у вас в семье все в порядке? Никто из родственников недавно не умирал?»

На самом деле ни воспитатели, ни родители не знали одного: под черной гуашью у меня были все остальные краски. И белая, и красная, и синяя, и зеленая, и желтая. Просто они не могли пробиться к зрителю из-под черной.

Я вырос, и вместе со мной вырос этот баг: я по-прежнему закрашиваю все черным. Любые события моей жизни, какими бы разноцветными они ни были, я в конце концов покрываю черной гуашью страха. И в итоге бело-красно-сине-зелено-желтый мир становится для меня черным.

Черный – простой одноклеточный цвет. Он не предполагает оттенков. И он не требует поступков. Черный – это конец истории. Страх – мастер ставить точки в начале рассказа.

Артем еще не умеет толком держать карандаш. Ни в прямом, ни в переносном смысле. Но, зная эту свою особенность, я по мере сил хочу уберечь сына от увлечения черным. А для этого я стараюсь низвергнуть вокруг него там, где возможно, эти любимые истуканы плохих воспитателей – страхи.

На этом пути я бываю безжалостен и хамоват. В деревне один незнакомый дедулька, естественно, из лучших побуждений, говорит при мне Артему:

А я ему отвечаю:

Может, и смешно, конечно.

Но я подозреваю, не сочтите за суеверие, что черная гуашь – это как раз и есть любимая краска бабайки.