Совсем недавно ей казалось, что просто быть рядом с ним — это высшее счастье. Она не знала в то время, каким горьким и мучительным может быть счастье. Теперь приходило постижение…

Последний год Тая жила с чувством нарастающей муки, рождённой созерцанием страданий и метаний любимого человека и собственным неумением помочь ему. Не было такого испытания, на которое не пошла бы она для него, не было для неё заботы главнее, чем создать для него уют, помогать во всём. Но все усилия разбивались о ту чёрную, как грозовая хмарь, тоску, что окутала его своим саваном.

Хуже всего было то, что не могла Тая понять, что же нужно Сергею, и всё более отчаивалась достучаться до него. Старец Серафим, странствующий по России, у которого Тае посчастливилось побывать, когда он останавливался в Посаде, утешал её, что придёт время, когда всё станет на свои места.

— Сами вы свой путь выбрали. Что же плачешь? Терпи. Этой скорбью грех искупляется.

— Да я терплю, я всё для него стерплю, — плакала Тая. — Но ему-то самому как помочь?

— Ты своё терпи, а ему своё терпеть должно. Время придёт — отомкнутся запоры и на его душе. И он, как ты теперь, обратится к кому-нибудь с покаянными слезами, которыми душа убеляется и врачуется. И тогда уже не грех свяжет вас, а глубокое духовное родство, и не погибать вы вместе станете, увлекая друг друга в пропасть, а спасаться, друг друга поддерживая. Жди и будь с ним, что бы ни случилось.

Очень хотелось Тае, чтобы и Серёжа услышал утешительное слово старца, но ему так и не достало духа пойти к праведному страннику. На все просьбы Таи отвечал он лишь страдальческим взглядом или вовсе прятал глаза, уходил от разговора. Совестливая натура его страдала от сознания неправильности собственной жизни, но природная застенчивость, страх стыда мешали ему перед кем-либо раскрыть потаённые уголки души. Немало времени понадобилось Тае, чтобы понять это и смириться, ожидая предсказанного старцем времени, страшась грядущих неизбежных испытаний…

В таком-то страхе и бросилась она в Москву, несмотря на жар и обещания Степана Антоновича найти Серёжу. До дома Тая добралась едва ли ни в беспамятстве, тогда как Сергей, успевший за время пути прийти в себя, испытывал острую потребность в покаянно-жалобных объяснениях, в горестных рассуждениях о невыносимости существования в условиях мертвящей всё системы. Когда же, наконец, измученный нравственно и физически, он уснул, Тая шатко прошла в гостиную. Здесь Степан Антонович тотчас усадил её в глубокое кресло перед жарко растопленной печью. Покачав головой, он хмуро заключил:

— Одну бабу заездил, теперь вторую запалить хочет…

— Зачем вы так? — слабо возразила Тая, тускло глядя на нависшего над нею длинного Пряшникова. — Он же ваш друг…

— То-то, что друг, иначе бы не так сказал…

— Что мне делать, Степан Антонович? — Тая чувствовала, как по щекам её катятся слёзы. — Я ведь люблю его, я всё для него, я…

— Одной-то любовью не проживёшь, моя милая юница. Тем более, когда ты не семнадцатилетний мальчишка, не ведающий жизни. Жизнь не вздохи на скамейке.

— Не любите вы меня, Степан Антонович…

— Довольно уж, что я его, дурака, люблю и терплю столько лет, — Пряшников раздражённо бросил в огонь поленце. — И Лиду…

— Считаете, что я виновата? Что я разрушила семью?

— Моя милая юница, вы мелете совершенный вздор. Их семья разрушилась задолго до вас. Вы лишь последовали своему чувству… В ваши годы это естественно, и уж во всяком случае не я буду вашим судьёй. Вы любите его, я знаю… — Степан Антонович помедлил. — Но он должен был оставаться с Лидой. Если не по моральным соображениям, то для собственного блага.

— Почему?..

— Почему? Да потому, Тасенька, что Лидия Аристарховна не задавала бы теперь вопроса, что ей делать. Поймите, есть люди, подобные сильным деревьям. А есть такие, что похожи на вьюны. Их цветы нежны и прекрасны, но стебли слишком слабы. Чтобы жить, им непременно нужно обвиваться вокруг крепкого ствола. Иначе они оказываются вынуждены ползти по земле, чахнуть, и в итоге их забивает сорная трава, либо затаптывают чьи-то равнодушные ноги. Вы, милая юница, слишком тонкая и хрупкая травинка, чтобы выдержать вьюн. Участь такой травинки быть распластанной вместе с ним по земле и затоптанной.

— Вы жестоки…

— Я справедлив.

— Моя участь не страшит меня, Степан Антонович. Но его… Если бы вы знали, как страшно мне, когда он уходит! Всякий раз мне кажется, что навсегда… Я боюсь, что его речи услышат, что его арестуют…

— А я сегодня немало обеспокоился, что ваш ненаглядный подведёт под монастырь меня! Хоть впору рот затыкать было…

— Вот видите!

— Вижу. И знаю, что при Лиде подобное было бы невозможно… Ладно, — Пряшников закурил трубку, — не тревожьтесь, милая юница. Пьяный не покойник — завсегда проспится. А как проспится, так махнём втроём в Коломенское. Надо будет — силком потяну его. В Коломенском, Тасенька, благодать! Луга, холмы… Полной грудью дышится! Поселимся в комнатёнке у добрых людей, будем работать целыми днями. Работы там — непочатый край! А я давно заметил, что душевные недуги лучше всего лечатся трудом. Тем более, когда труд этот благородный и творческий, когда вокруг прекрасная природа и такие же люди. Самая что ни на есть живоносная атмосфера.

— Какой вы чудесный человек, Степан Антонович… Правду о вас Лидия Аристарховна говорила.

Пряшников грустно усмехнулся, поскрёб седеющую бороду:

— Странные вы существа, женщины. Чудесен у вас я, а любите вы обе его…

— А я давно поняла, что вы Лидию Аристарховну любите…

Тая не успела договорить, так как во входную дверь требовательно постучали.

— Сидите, — Степан Антонович предостерегающе поднял ладонь, — я открою сам.

Ночной стук в дверь казался в те годы куда страшнее, чем раскат грома в первобытные времена. Тая съежилась в кресле, напряжённо вслушиваясь в доносящиеся звуки, и облегчённо перевела дух, узнав в согбенной, закутанной в дорогое пальто фигуре ночного гостя мужа серёжиной сестры, Александра Порфирьевича. Этого в высшей степени неприятного человека Тая не любила, но, поднявшись ему навстречу, изобразила приветливость:

— Александр Порфирьевич? Что вас привело в такой час?

— Где Сергей Игнатьевич? — быстро спросил Замётов, шаря по сторонам колючими глазами.

— Спит…

— Разбудите его.

— Я не могу… Вы понимаете, он нездоров, и в его состоянии…

— Мне глубоко наплевать на его состояние, — грубо ответил Александр Порфирьевич, нервно притопнув ногой. — Я приехал сказать, что завтра здесь будет его отец с семейством. Потрудитесь принять их.

Тая непонимающе покосилась на Пряшникова.

— Может быть, вы объясните нам, что происходит? — спросил тот Замётова.

— Не имею времени, — отозвался тот, стряхивая с плеч таящий снег. — Тем более, что Сергей Игнатьевич не желает знать о бедах собственной семьи. Желаю здравствовать ему и вам!

Александр Порфирьевич ушёл, оставив Таю в полной растерянности.

— Что всё это может значить? — слабо спросила она Степана Антоновича.

Пряшников вновь задумчиво поскрёб бороду и, выпустив клуб дыма, тихо сказал:

— Кажется, я знаю… Ваш дорогой и ненаглядный, видимо, снова оказался пророком. Мир — баракам и хижинам, война — дворцам и добрым избам: вот, что это значит! Прогресс по-советски шагает по стране, вытаптывая всё живое…