Ощущение петли, затянутой на шее, появилось у него не вчера, когда плохо скрываемое торжество на лощёной физиономии недавно присланного в генштаб недоноска сказало ему больше, чем могли бы сказать любые слова. С этим ощущением он жил уже многие годы, а теперь петля всего лишь затянулась туже.

Когда явилось оно в первый раз? Тогда ли, когда он, офицер Русской Императорской армии, военный герой, пресмыкался перед солдатнёй и комиссаришками, боясь не столько смерти, сколько позора, надругательства, унижения. А ведь мог бы вспомнить, как сказал однажды старый командир:

— Смерть за правду не может быть позорной, а жизнь в подлости позорна всегда. Христос позорный крест освятил собой, какого же нам ещё примера нужно?

Может, и в самом деле лучше было дать растерзать себя тогда? Или вкатить себе в пулю в лоб? Пожалуй, так. По крайней мере, умер бы человеком, а не червём…

Это точно вчера Витька Василенко про червя сказал. Червь, в смертном ужасе, извивающийся под каблуком… Знал бы он, как не в бровь, а в глаз попал! Витька, Витька… Он всегда наивен был, сколько помнил его Жорж. Когда монархия пала, он плакал, Керенского ненавидел до колик, а за большевиками пошёл, уверовав, что они смогут воссоздать государство, так как только они имеют силу удержать власть. Это всё он, конечно, не враз вывел, а сперва очень сокрушался, когда мобилизовали его в Красную армию — горевал, что против своих идти приходится. А потом, по мере укрепления большевиков, куда как резво пошёл. До того, что сам из штаба в действующую армию запросился и чин по чину рубил башибузуков. И ведь, кто бы мог подумать, верил, что воюет не за дело Ленина-Троцкого, а за Россию.

Что ж, и Жорж верил некогда, верил, горячо убеждал сам себя в том, что, как бы ни называлась Россия, она всё равно остаётся Родиной, и Родине нужны границы, армия, вооружение. А, значит, ничего зазорного нет в том, чтобы служить установившейся власти — ибо это для блага Родины.

Но однажды Жоржа арестовали. Белым днём, безо всякого шума… Жене, как он позже узнал, от его имени дали телеграмму, будто бы он уехал в командировку. Неужто так уверены были, чем всё кончится, ценили так низко?

Следователь Альтшуллер с первых минут огорошил его, загремев внушительно:

— Что же это же это вы, гражданин Кулагин, вздумали с белопогонными недобитками контрреволюцию плести?!

— Какие белопогонные недобитки? — искренне опешил Жорж.

— Сами знаете! Говорите сейчас же, как поддерживаете связь с племянником?

— С каким племянником? О чём вы? У меня был только один племянник, Родион… Но я о нём ничего не слышал с восемнадцатого года! Я был уверен, что он погиб…

— А он не погиб, — объявил следователь. — И так крепко не погиб, что стал в эмиграции нашим активнейшим врагом, порочащим нашу страну. Ваш племянник активно работает в РОВС, издал враждебную нам книгу. Он один из тех, кто наиболее рьяно поднимает знамя борьбы с нами на Западе. Будете утверждать, что не знали об этом?

— Ни сном, ни духом! — выдохнул Жорж.

Альтшуллер протянул ему карточку:

— Узнаёте?

На фотографии рядом с долговязым одноруким генералом стоял живой и невредимый Родион.

— Да… Это Родя, мой племянник. Но, клянусь, я понятия не имел, что он жив!

— Клясться не надо, — следователь убрал карточку в папку. — Словам мы не верим.

— Что же вам нужно?

— Дела, Юрий Алексеевич, дела, — неприятная ухмылка тронула губы Альтшуллера. — Вы должны доказать свою честность и верность нашему молодому государству. Тогда может статься, что Родина простит вам преступное родство с её врагом.

Жоржа затошнило. Он понял, чего хочет от него следователь, ради чего, вообще, было затеяно это представление.

— Чем же я могу доказать? — спросил глухо.

— Вы должны подписать кое-какие обязательства и в точности исполнять их. Всего-навсего.

— А если я подпишу и не стану исполнять?

— Такой возможности мы вам не дадим, — прозвучал ледяной ответ.

— А если я не подпишу? Вы же не можете меня заставить!

— Мы — можем.

В этих двух словах было столько неколебимой уверенности, что Жоржу стало страшно. Подленькое, мелкое чувство вновь проникло в его душу, как некогда в Семнадцатом, и, подобно спруту, сковало её скользкими, ледяными щупальцами.

— И как же? — он ещё пытался сохранить лицо, держаться достойно.

— Вы же неглупый человек и понимаете, что с древних времён человечество изобрело довольно способов, чтобы заставить человека сделать и сказать всё, что угодно.

— Бить будете?

Альтшуллер посмотрел на свои небольшие, как у женщины, руки, ухмыльнулся:

— Я, Юрий Алексеевич, с детства питаю некоторое, знаете ли, отвращение к подобного рода упражнениям. Не люблю марать рук. Хотите, я покажу вам одно очень простенькое приспособление, которое мы как раз собираемся опробовать?

— Уже специальную машину изобрели? Или дыбу восстановили?

Ухмылка следователя стала ещё противнее:

— Не угадали, Юрий Алексеевич. Видите ли, я убеждён, что подобного рода устройства должны быть максимально просты, чтобы их можно было использовать всегда и везде. Идёмте же! Вам оно понравится!

«Устройство» находилось в соседнем помещении и представляло собой приделанный к трубе стульчак с довольно глубоким чаном, под которым располагалась жаровня.

— Поясняю технологию данного устройства, — с видимым удовольствием начал Альтшуллер. — Берётся большая, жадная крыса и сажается в чан. Затем берётся враг и сажается также — но уже на стульчак и, как подобает, без порток. Враг привязывается к трубе так, чтобы не мог дёрнуться. Затем мы разводим огонь в жаровне, и тогда обезумевшая крыса…

— Хватит! — вскричал Жорж. — Вы… Вы… Ведь это же средневековье! Если я донесу по начальству о ваших «приспособлениях»!..

— Без начальства, Юрий Алексеевич, в нашем ведомстве и комар не пищит. Так что же, не желаете ли первым испытать наше устройство? Стать, так сказать, пионером?

После Жорж много раз задавался вопросом, сдержал бы или нет Альтшуллер свою угрозу? И неужели, в самом деле, столь чудовищное орудие пыток применяют к живым людям? А тогда ледяные глаза следователя не оставили в нём сомнений: этот заправский малюта со спокойной душой смог бы резать человека на куски и, пожалуй, ещё смаковал бы процесс.

О, новейшие палачи превзошли своих предшественников. Они поняли, что пытка должна причинять не только неимоверную физическую боль, но и максимальное унижение. И, как в проклятом Семнадцатом, Жорж снова не смог сопротивляться смеси ужаса и омерзения, стоило представить себя на альтшуллеровском «стульчаке». Он подписал всё, что от него требовалось, и с той поры покорно выполнял принятые на себя обязательства.

В Откровении сказано, что Антихрист наложит печать на своих рабов. Роспись под обязательством сотрудничать с ГПУ — не та ли самая это печать? Жорж не верил в Бога, но, вернувшись из чекистских застенков, почувствовал, словно из него, ещё живого, ещё страдающего, вынули душу. А как жить — без души?

Ему тяжело было видеть близких, смотреть им в глаза. В своих армейских соратниках он отныне видел сплошных предателей и доносчиков, не веря, что не пытались склонить к сотрудничеству их, и что они смогли устоять.

О, что за дьявольщина! В обществе, где все доносят друг на друга и все видят друг в друге доносчика, где целые толпы требуют расправ и расправам этим аплодируют — кто невинен?! Кто чист?! Все причастились крови, все приобщились к катову ремеслу… Так о чём же сокрушаться?

Душа была мертва. А вместе с нею Родина и всё то последнее доброе, что ещё было у него. А потом умерла Ляля… Бедная, терпеливая, покорная Ляля, сносившая и прощавшая всё. И вдруг бросила, ушла, последнюю хрупкую ниточку оборвав. Только когда её не стало, Жорж понял, как необходима она была ему. Без неё одиночество его стало полным. Он более не ночевал дома, пустота и немота которого приводила его в состояние паники. Коротал ночи либо у Люськи, с который жил не первый год с молчаливого согласия её мужа, покорно убиравшегося в чулан, либо в каком-нибудь «гнезде разврата», либо, на худой конец в рабочем кабинете, напившись до беспамятства.

Чистки, начавшиеся в армии, мало встревожили Жоржа. Он полгал, что с ним у НКВД все вопросы уже решены. К чему второй раз ломать человека, уже однажды сломленного? Правда, кольнула болезненно история профессора военно-воздушной академии имени Жуковского Гая. Герой гражданской войны, он сумел погибнуть достойно. Арестованный первым среди военачальников за то, что в пьяном разговоре сболтнул, что Сталина надо убрать, и обвинённый в создании военно-фашистской организации, он сумел бежать с этапа, и два дня несколько тысяч чекистов и поднятых по тревоге колхозников и комсомольцев разыскивали беглеца в радиусе ста километров. Конечно, нашли. И, конечно, расстреляли. Но то была достойная смерть — смерть человека, сражавшегося до конца.

А затем последовала группа Тухачевского… Ах, как горячо выступал на мартовском пленуме Ян Борисович Гамарник!

— Товарищи, всё, сказанное товарищем Сталиным в его докладе о недостатках партийной работы и мерах ликвидации троцкистских и иных двурушников в партийных организациях, целиком и полностью относится и к армейским партийным организациям… Товарищи, у нас сейчас, как докладывал товарищ Ворошилов, осталось в армии (то, что нам известно), осталось немного людей в командном и в политическом составе, которые в прошлом принадлежали к различным антипартийным группировкам. Но все эти факты говорят, товарищи, о том, что своевременной и достаточной бдительности целый ряд армейских партийных организаций не проявили. Многие из наших партийных организаций оказались слепыми и мало бдительными…

И не знал товарищ Гамарник, что уже в мае пустит в себя пулю, оказавшись много дальновиднее своих соратников Тухачевского, Якира, Путны, Уборевича, Фельдмана, Корка, Эйдемана и Примакова. Их пытали, напоказ «судили», наэлектризованные массы вслед за газетами клеймили их и требовали кары… Наконец, их расстреляли, а их семьи разорили, сослав или заключив в лагеря. И на июньском заседании военного совета товарищ Сталин в своём выступлении подвёл итог первому этапу чистки:

— Товарищи, в том, что военно-политический заговор существовал против Советской власти, теперь, я надеюсь, никто не сомневается. Троцкий, Рыков, Бухарин, Енукидзе, Карахан, Рудзутак, Ягода, Тухачевский, Якир, Уборевич, Корк, Эйдеман, Гамарник. Ягода — шпион и у себя в ГПУ разводил шпионов. Он сообщал немцам, кто из работников ГПУ имеет такие-то пороки. Могут спросить, естественно, такой вопрос — как это так, эти люди, вчера еще коммунисты, вдруг стали сами оголтелым орудием в руках германского шпионажа? А так, что они завербованы. Сегодня от них требуют — дай информацию. Не дашь, у нас есть уже твоя расписка, что ты завербован, опубликуем. Под страхом разоблачения они дают информацию. Завтра требуют: нет, этого мало, давай больше и получи деньги, дай расписку. После этого требуют — начинайте заговор, вредительство. Сначала вредительство, диверсии, покажите, что вы действуете на нашу сторону. Не покажете — разоблачим, завтра же передаем агентам Советской власти и у вас головы летят. Начинают они диверсии. После этого говорят — нет, вы как-нибудь в Кремле попытайтесь что-нибудь устроить или в Московском гарнизоне. И они начинают стараться, как только могут. Дальше и этого мало. Дайте реальные факты, чего-нибудь стоящее. И они убивают Кирова. Вот получайте, говорят. А им говорят — идите дальше, нельзя ли всё правительство снять. И они организуют через Енукидзе, через Горбачева, Егорова, который был тогда начальником школы ВЦИК, а школа стояла в Кремле, Петерсона. Им говорят — организуйте группу, которая должна арестовать правительство. Летят донесения, что есть группа, все сделаем, арестуем и прочее. Но этого мало — арестовать, перебить несколько человек, а народ, а армия. Ну, значит они сообщают, что у нас такие-то командные посты заняты, мы сами занимаем большие командные посты — я, Тухачевский, а он, Уборевич, а здесь Якир. Требуют — а вот насчет Японии, Дальнего Востока как? И вот начинается кампания, очень серьезная кампания. Хотят Блюхера снять. И там же есть кандидатура. Ну, уж, конечно, Тухачевский. Если не он, так кого же. Почему снять? Агитацию ведет Гамарник, ведет Аронштам. Так они ловко ведут, что подняли почти все окружение Блюхера против него.

Колхозы. Да какое им дело до колхозов? Видите, им стало жалко крестьян! Вот этому мерзавцу Енукидзе, который в 1918 году согнал крестьян и восстановил помещичье хозяйство, ему теперь стало жалко крестьян. Но так как он мог прикидываться простачком и заплакать, этот верзила, то ему поверили. Второй раз, в Крыму, когда пришли к нему какие-то бабенки, жены, так же как и в Белоруссии, пришли и поплакали, то он согнал мужиков, вот этот мерзавец согнал крестьян и восстановил какого-то дворянина. Я его еще тогда представлял к исключению из партии, мне не верили, считали, что я как грузин очень строго отношусь к грузинам. А русские, видите ли, поставили перед собой задачу защищать «этого грузина»! Какое ему дело, вот этому мерзавцу, который восстанавливал помещиков, какое ему дело до крестьян?

В чем основная слабость заговорщиков, и в чем наша основная сила? Вот эти господа нанялись в невольники германского вредительства. Хотят они или не хотят, они катятся по пути заговора, размена СССР. Их не спрашивают, а заказывают, и они должны выполнять. В чем их слабость? В том, что нет связи с народом. Боялись они народа, старались сверху проводить: там одну точку установить, здесь один командный пост захватить, там — другой, там какого-либо застрявшего прицепить, недовольного прицепить. Они на свои силы не рассчитывали, а рассчитывали на силы германцев, полагали, что германцы их поддержат, а германцы не хотели поддерживать. Они думали: ну-ка заваривай кашу, а мы поглядим. Здесь дело трудное, они хотели, чтобы им показали успехи, говорили, что поляки не пропустят, вот если бы на север, в Ленинград, там дело хорошее. Причем знали, что на севере, в Ленинграде они не так сильны. Они рассчитывали на германцев, не понимали, что германцы играют с ними, заигрывают с ними. Они боялись народа. Слабенькие, несчастные люди, оторванные от народных масс, не рассчитывающие на поддержку народа, на поддержку армии, боящиеся армии и прятавшиеся от армии и от народа. Они рассчитывали на германцев и на всякие свои махинации: как бы школу ВЦИК в Кремле надуть, как бы охрану надуть, шум в гарнизоне произвести. На армию они не рассчитывали — вот в чем их слабость. В этом же и наша сила!

В те дни Жорж узнал о расстреле Альтшуллера, угодившего вместе с Ягодой в списки фашистских шпионов. Злая радость волной прошла по сердцу: доизмывался над людьми сукин сын! Может для него самого и пригодился стульчак с крысой?

Это была единственная радость Жоржа за последние годы. И тем разительнее по отношению к собственной настроенности показалось настроение Василенко. Точно в бой эскадрон вёл, примчался в Москву отбивать командира. Только, вот, незадача, не басмачи здесь, а НКВД с его костоломами. И давно не гражданская война на дворе, а совсем иные времена, в которых право голоса имеет лишь человек с топором. Да и тот молчит, боясь другого человека с топором, стоящего за его плечом. Или же собственной тени, кажущейся всегда огромной и угрожающей. А простодушный Витя этого не понял и пёр открытой грудью на смертоносный огонь.

И всё же Жорж отчаянно позавидовал ему. Позавидовал вере, позавидовал горячему сердцу, позавидовал — жизни, не втоптанной в грязь, не пропитой, не утопленной в нечистотах. Василенко любил Родину, любил своего командира и своих солдат. И жену Нину, и престарелую мать, и сынишку Олега. И они, кроме, может быть, Родины, любили его. А ведь это и есть жизнь…

Эта встреча со старым товарищем спровоцировала в душе Жоржа необратимую реакцию. Настолько сильную, что он перестал контролировать себя и впервые высказал наболевшее, не заботясь о том, что их могут слушать. И даже не могут, а слушают наверняка…

После ухода озадаченного Василенко Жорж столкнулся в коридоре с капитаном Викуловым, без года неделя переведённого в Москву и странным образом тотчас получившего назначение в генштаб. Это гладкое, как колено, лицо с цепкими, хитрыми глазами сказало комбригу Кулагину все о его самом близком будущем.

В ту ночь он не пошёл к Люське и не остался мрачно пить в своём кабинете, а отправился на свою квартиру. От непривычной трезвости мысли путались, и Жорж с трудом мог объяснить, для чего переступил этот порог, зачем полез на антресоли и долго-долго добирался до старого чемодана, а затем вытряхивал из него всё содержимое. Ах, вот что! Альбом… Старые фотографии… Сёстры, ещё совсем юные… Сестра Аня с мужем… Ляля с Варюшкой… Кусок фотографии грубо отрезан — на нём был Родион, а с его памятью Жорж разделался самым жёстким образом. Племянника он ненавидел. Это из-за него, из-за того, что он не сгинул в усобных сечах и не удосужился кануть в волнах эмиграции, Жорж окончательно потерял свою честь, потерял уважение к себе, превратился из офицера в стукача, в раздавленного червя… Всё из-за него! Всё! Как жаль, что ни одной карточки не осталось — с каким бы удовольствием он истоптал, изорвал её!

А, вот, портрет Ляли, совсем молодой. Отчего это прежде не приходила мысль, что она похожа на лошадь? Такое же продолговатое, покорное лицо с чёлкой… Ляля! Единственное существо, которое любило его так долго. Но даже она — предала! Даже она…

А, вот, Буран! Самый первый конь! Всем коням конь! Когда он был уже совсем стар, Жорж, приезжая в имение, всегда выводил его на лужайку и терпеливо прогуливал, давая старику порадоваться солнцу и свежей, сочной траве. Буран… Сколько вёрст изъезжено вместе! Сколько весёлых минут пережито! И как любил он, подойдя, склонить голову на плечо хозяину, бормоча что-то на своём непереводимом наречье. Вот, была верная, преданная душа!

Спрятав фотографию в карман, Жорж покинул квартиру, в стенах которой ему становилось неимоверно трудно дышать. Правда, на улице на этот раз легче не стало. Сердце заходилось и болело, перед глазами мельтешили назойливые мухи. В подвернувшемся по дороге заведении он выпил несколько рюмок водки и, укрепившись таким образом, двинулся дальше.

Конечной цели своего пути Жорж не знал, он просто шёл, ехал, куда шли его ноги, куда гнала неведомая сила. Подойдя к дому своего дальнего родича писателя Дира, он поднялся к нему. У Дира уже ложились спать, и настороженный хозяин в байковом халате и ночной шапочке вышел в прихожую не сразу. Жорж, ожидая его, расположился на полу в обнимку с удивлённым риджбеком:

— Что, Трезорка, спит твой хозяин? Не уважает нас?

— Мою собаку зовут Графом, — Дир появился в дверях спальни со сложенными недовольно руками и выразительно презрительной гримасой на лице.

— Графьёв всех израсходовали, Котя. Зачем же давать собаке не пролетарское имя?

— Если я назову собаку Кагановичем, то мне дадут 58-ю статью. К тому же собака названа в честь Алёшки Толстого.

— Тогда следующую назови Максимом.

— Ты явился сюда придумывать имена для моих собак? На дворе ночь! Я выпил снотворное! Какого чёрта тебе нужно?

— Стареешь, Котя. Снотворное… Ночь… А помнишь, какие раньше были ночи? Вино… Женщины… А где, кстати, Ривочка? Она меня не уважает?

— Рива больна и уже спит, так что изволь говорить тише. Чего тебе надо?

Жорж пожал плечами:

— А чёрт меня знает… Тошно мне, понимаешь? Хотя откуда тебе… А, впрочем, вспомнил! Шёл я мимо и думаю: зайду, задам вопрос умному человеку. Может, просветит меня.

— Что ещё за вопрос?

— Вот скажи мне, Котя, как писатель, так сказать, душевед. Что такое совесть? И есть ли она вообще?

— Совесть — это не будить людей по ночам. У одних она есть, а у других явно отсутствует.

— А у тебя, Котя, совесть есть? Не как у писателя Дира, у этого нет, я знаю, а у Константина Аскольдова — есть совесть?

— Слушай ты, — лицо Дира побагровело, — может моя совесть и не сияет чистотой, но не тебе, стукачу, пьянице и убийце собственной жены, о ней при мне заикаться!

— Поубавь пыл, — усмехнулся Жорж. — Я ведь оскорбление и припомнить могу.

— А ты не обольщайся, — прошипел писатель, прищурясь. — Думаешь, только у тебя рычаги имеются? Выкуси! У меня рычажки покрепче найдутся, и я, если захочу, управу на тебя найду.

— И после этого ты пишешь побасенки для деточек, — Жорж поднялся. — Далеко же пойдут они, имея таких наставников.

От дверей он ещё обернулся, спросил, словно спохватившись:

— Скажи, Котя, ты помнишь Бурана?

— Кого?

— Бурана. Хотя где тебе… Ты ведь и не бывал в имении….

— Пьяный дурак! — зло бросил Дир и захлопнул дверь.

Ночь выдалась необычайно удушливой. Жорж задыхался, охал, когда снова сжимало сердце плоскогубцами, но снова шёл, ехал… И, вот, последняя дверь, которую ещё могут отварить ему:

— Мари! Мари, открой! Это я…

О том, что сестра в Москве, он узнал случайно и не преминул узнать адрес, словно наперёд предчувствовал: настанет час, когда ноги принесут его к её порогу.

Мари открыла не сразу, хотя ещё не ложилась. На ней было тёмное платье, тёмный платок, в окладе которого лицо казалось бледным и будто бы высеченным из мрамора или слоновой кости. Нестеровская монахиня — ни дать, ни взять. Даже подойти к ней боязно — от неё словно ладаном пахнет.

— Что ж ты не гонишь меня, Мари? Или боишься?

— За что мне гнать тебя, Юра?

— Ты знаешь…

Она смотрела безмолвно и безответно.

— Молчишь? Хочешь, что бы я сам это произнёс? Покаялся? А я не стану! Потому что всё равно нет ни рая, ни ада, ни чёрта, ни Бога! Потому что, если твой Бог есть, и всё, что в мире происходит Его воля, то у Него нет совести! Слышишь?! Нет совести у твоего Бога! Нет!

— Полно, Юра. К чему переваливать наши грехи на Бога? Лучше попросить его прощения, и он простит, и сразу станет легче.

— Мари! — Жорж страдальчески нахмурил лоб. — Мари! Что ты говоришь, Мари? Ты знаешь ли, что это я тогда выдал Надёжина? Что это из-за меня его арестовали?

— Знаю, — коротко ответила Мария, кутаясь в шаль.

— Знаешь… А знаешь ты, сколькие ещё «обязаны» мне тем же? Так как же меня можно простить? Это уже по отношению к ним прямо-таки бессовестное дело! Знаешь, я тут подумал… Вот, все они, все эти Ягоды и прочие… О чём они думают, оказавшись на месте своих жертв? Вспоминают ли лица тех, кого уничтожили сами? А ведь не так, Мари! Они баб своих вспоминают, как лапали их, и выродков, и как жрали вкусно и сладко, и не о своих кровавых делах жалеют, а о том, что попались, и верят ведь, что незаслуженно! Верят, что они невинны! Ведь они терзали людей именем и во имя революции… А я? А я помогал им! И не во имя, а просто из подлого страха! Моя душа сгнила, как тело сифилитика, Мари. Она смердит и отравляет трупным ядом всего меня. А ведь я же оправдывал себя… Я убеждал себя в том, что всякий мой новый «крестник» — враг. Я успокаивал себя обещанием, что это — в последний раз. Что больше я никого не предам, ниже уже не скачусь. И зачем ты не гонишь меня, Мари? А что, если завтра я предам тебя?

— Значит, так будет угодно Богу.

— Твой Бог бессовестен… Но я не предам тебя. Я больше никого не предам… Ну, что ты так смотришь на меня, Мари?

— Я вспоминаю мальчика с деревянной сабелькой на деревянной лошадке. Ты был таким чудесным ребёнком. И оставался им, даже надев гусарский мундир.

На лице сестры отражалась горечь и жалось к нему, и от этого стало ещё тошнее.

— Почему это произошло с нами, Мари? Почему это произошло именно с нами? Что стало с нашей жизнью? Я никогда не желал никому зла. Я любил весёлую и бесшабашную жизнь и только! Я думал, что, когда выйду в отставку, то поселюсь в имении, заведу конный заводик и спокойно встречу старость. Мог ли я представить, что мою жизнь швырнут в такую грязь… Ты знаешь, в семнадцатом я больше всего боялся, что пьяная солдатня взденет меня на штыки, растерзает, будет глумиться. Я знал одного очень достойного офицера, который называл солдат своими детьми… Эти «дети» потом рвали с него кожу с живого, вырезали лампасы с погонами, выкололи глаза… Его тело отдали родным без головы. Голову они… бросил в нужник. Мне казалось, что ничего более ужасного и унизительного не может быть. Как же так получилось, что голову свою я спас, а душу позволил истерзать и в этот самый нужник бросить?

Ночную мглу рассеяли первые проблески зари, и Жорж с трудом поднялся со ступенек крыльца, на которых расположился, так и не переступив сестриного порога, качнулся, чувствуя странную онемелость в руке:

— Скажи, Мари, ты-то хоть помнишь моего Бурана?

— Помню, конечно. Его подарили тебе ещё жеребёнком. Это был твой первый конь. Очень умный и славный. Мы с Аней тоже очень любили его.

Жорж сделал шаг к сестре, но подавил в себе желание поцеловать её на прощание, лишь пожал руку и отступил:

— Прости меня, Мари. Я не верю в Бога и ни во что больше не верю. Но ты… прости…

Она сошла по ступеням и перекрестила его, как это бывало много лет назад, когда он уезжал из имения в полк.

Утром Жорж добрался до конезавода, куда время от времени наведывался, дабы побыть в обществе единственных существ, к которым его оледеневшее сердце сохранило детски нежную привязанность. Был у него среди них и любимец — белый в яблоках иноходец. Обойдя конюшни и сделав строгие внушения за замеченные недочёты, Жорж потребовал оседлать себе иноходца, нисколько не смущаясь удивлёнными взглядами, бросаемыми на него.

Сердце прерывисто клокотало где-то в горле, а мухи в глазах переросли в зелёно-красные круги. Воздуха не было… Когда иноходца подвели к нему, Жорж улыбнулся непослушными губами, протянул руку, погладил коня по морде:

— Бу-ран…

— Никак нет, товарищ комбриг! Декабрист!

— Что бы ты знал…

Жорж судорожно сглотнул и, превозмогая слабость, всё-таки взобрался на иноходца. Грудь от этого рывка точно пронзило стрелой, и, тем не менее, он подхлестнул коня, пуская его вскачь. Молодой жеребец помчался стремительно, и ветер овеял покрывшееся потом лицо Жоржа. Вот, только отчего-то дышать всё равно было нечем, и рука уже не держала поводья, и яркий, летний день обратился непроглядной теменью…