Кладбищенская тишина царила в аулах. Громыхали рассерженно горные речушки, низкорослые деревья казались сухими и безжизненными. На всхолмиях стояли серые, крытые соломой бедные сакли, и минареты таких же бедных мечетей стремились к небу. Капитан Арсентьев толкнул хлипкую дверь одного из убогих жилищ, вошёл внутрь и остановился потрясённый. Груда человеческих внутренностей была разбросана по полу, а у печи лежало тело старика, по-видимому, хозяина дома. Ноги его обгорели, а горло прокололи штыком… Ростислав Андреевич быстро вышел вон. Пройдя несколько шагов, он наткнулся на перепуганную черкешенку. Увидев его, она хотела броситься бежать, но капитан успел схватить её за руку:

— Не бойся, я ничего тебе не сделаю! Скажи, что здесь произошло?

Девушка посмотрела на офицера чёрными, полными страха глазами, ответила дрожащим голосом на ломанном русском:

— Убили всех…

— Кто убил?

— Большевики… Всех, всех убили! — черкешенка заплакала, завывая. — Брата убили! Отца убили! Буржуи, сказали! Штыками кололи… А мы с сестрой в горы убежать успели… Мужчин почти всех убили…

Вспомнилась ночёвка в станице Рязанской, граничащей с аулами. Подозрительно покорные жители её встречали армию хлебом-солью и всё норовили пасть на колени. Знала кошка, чьё мясо съела… Ох, не знали Добровольцы причины этой покорности! А надо было бы дотла выжечь это бандитское гнездо! Теперь в мёртвых аулах выяснялось, что эта раболепствовавшая накануне станица первой приняла большевизм, и иногородние, объединившись с казаками, напали на соседние аулы. Мужчин истребляли поголовно: в ауле Габукай убили более трёхсот человек, столько же — в Ассоколае… Многих подвергали истязаниям. Спаслись лишь некоторые, успевшие убежать в горы. Несколько дней затем казаки и крестьяне вместе с жёнами и детьми приезжали сюда, грузили на подводы черкесское добро и увозили с собой. Безумные люди! Неужели они думают, что добро, за которое пролито столько крови, не возалчет теперь крови самих убийц? Что это добро не станет жерновом на шее их детей? Черкесы никогда не простят гибели стольких своих братьев, но будут мстить до последней капли крови. Все, оставшиеся в живых, на своих лошадях примкнули к армии с одной целью — отомстить большевикам…

Не так, совсем не так, как ожидалось, встречало Добровольцев Закубанье. Угодила ворона прямо в суп… Думали найти тихую гавань, а угодили в осиный улей, искали отдыха, а, в итоге, что ни день, то кровопролитная сеча… Усть-Лабинская, Некрасовская, хутор Филипповский — каждая верста с боем. От хутора к хутору продирались сквозь большевистское кольцо, орошая землю кровью, теряя людей. Но, вот, дошла обнадёживающая новость: совсем рядом, в шестидесяти верстах ведёт бой отряд Покровского. Хоть бы не разминуться с ним, как уже случилось на Кубани!

А ведь как мечталось о Екатеринодаре… Виделся он измученной армии Обетованной землей, и вдруг это земля растаяла, когда Добровольцы были уже совсем рядом. Не оправдалась и надежда на кубанских казаков. Ростислав Андреевич, впрочем, этой надежды не разделял. И скептическое его мнение ярко подтвердил один случайно услышанный разговор офицера-корниловца с казаком, у которого он стоял на постое:

— Вот вы, образованный, так сказать, а скажите мне вот: почему это друг с другом воевать стали? Из чего это поднялось?

— Большевики разогнали Учредительное собрание, избранное всем народом, силой власть захватили — вот и поднялось.

Сильный аргумент, ничего не скажешь! Особенно для этого хитрована, чья хата завсегда с краю. Учредительное собрание! Видал он его! Нет, так ничего нельзя объяснить, пустое…

— Опять вы не сказали… Например, вот скажем, за что вот вы воюете?

— Я воюю? За Учредительное собрание. Потому что думаю, что оно даст русским людям свободу и спокойную трудовую жизнь.

Даст! Непременно даст! Держи карман! Откуда этот простой люд знает, даст ему что это самое собрание или нет? Глупо, бездарно… Сулить народу Учредительное собрание всё равно что фигу с маслом… Фигу в ответ и покажут…

— Ну, оно конечно, может вам и понятно, вы человек учёный…

— А разве вам не понятно? Скажите, что вам нужно? Что бы вы хотели?

— Чего? Чтобы рабочему человеку была свобода, жизнь настоящая, к тому же земля…

— Так кто же вам её даст, как не Учредительное собрание?

— В это собрание нашего брата не допустят.

— Как не допустят? Все же выбирают, ведь вы же выбирали?

— Выбирали, да как там выбирали, у кого капиталы есть, те и попадут…

— Да ведь это же от вас зависит!

— Знамо от нас, только оно так выходит…

Земли и воли! — вот, что нужно простому человеку. А все эти собрания видел он в гробу. Он этой всей казуистики не понимает, ему подай что-то, что пощупать можно! А то — после дождичка в четверг! Да, по правде сказать, за эту Учредиловку Ростислав Андреевич и сам бы пальцем не шевельнул. Обозвали-то как… Казённо, слух режет. А куда б лучше — древнее, русское, настоящее — Собор. Русский Народный Собор. Как в прежние века! Созвать такой Собор, и избрать на нём нового Государя, как некогда избрали Михаила Феодоровича! И никаких республик и прочих изобретений всяких суемудрых прожектёров… В России может быть только монархия, только Царь. И лозунг этот, если и не будет всеми принят, то, во всяком случае, ясен будет всем. И не может быть такого, чтобы в такой стране, как Россия, так скудно стало с людьми, чтобы некого было возвести на трон. Конечно, в Династии вряд ли найдётся достойный претендент на престол. Хотя бы потому, что, кажется, никто в ней его по-настоящему не хочет. Никто не хочет принять этот крест. Сколько великих князей, а все занялись этими либеральными игрищами, словно бы они не правящая Династия с трёхсотлетней историей, а рядовые обыватели! Ростислав Андреевич готов был положить жизнь, чтобы спасти Династию, но… как можно спасти тех, кто не желает спасаться? Но не свет же клином сошёлся… Перевелись Рюриковичи — явились Романовы. Взамен Романовых неужели не сыщется иной фамилии? Но решить всё может только Собор! Не Парламент! Не Учредиловка! Там русского духа не будет, а, значит, и решение станут приниматься не для русского народа, а в угоду партиям, доктринам, классам… Русский Народный Собор… И почему никто не додумается до этого? О монархии вслух, вообще, боятся заикаться сами добровольческие вожди. Корнилов провозгласил себя республиканцем. Зачем? И — от души ли? Ему ли иметь что-то против монархии? Кого обмануть хотят, кого перехитрить? Себя самих только… Нет, хитрость — это не наше. Она нам боком выходит. Только чёткие, конкретные и понятные всем лозунги.

Эх, спросил бы этот дотошный казак Арсентьева, за что он воюет… Рассказал бы ему Ростислав Андреевич… Всю свою жизнь рассказал бы, и всякому стало бы понятно…

Мать его умерла, когда ему не было и года. Отец, потомственный дворянин, офицер славного Лейб-гвардии Преображенского полка, участник Балканской кампании, был занят на службе, и детство Славика прошло в фамильном имении, расположенном в Орловской губернии, под присмотром бабушки и кормилицы. Мальчик рос серьёзным и вдумчивым, но в то же время резвым, бойким. Он с равным удовольствием блуждал в одиночестве по аллеям парка или сидел с книгой в отцовском кабинете, ходил на охоту с мужем кормилицы и его сыновьями, своими молочными братьями, пропадая в лесах и на болотах по целым дням, предавался играм с деревенской ребятнёй. В нём не было барственной заносчивости, но чувство собственного достоинства было развито необычайно. Он знал себе цену, был целеустремлён, решителен и становился лидером в детских играх не правом рождения, а умением заставить подчиняться своей с самых ранних лет железной воле. Аккомпанементом тем беззаботным годам стали рассказы отца о сражениях на Балканах, о Скобелеве, Черняеве и других героях. Девяти лет Андрей Петрович отдал сына в кадетский корпус. По окончании его Ростислав поступил во Владимирское военное училище, оказавшись в одном классе с юнкером Александром Кутеповым. Тогда судьба свела их впервые. Ростислав сразу отдал должное дисциплинированному, подтянутому и волевому однокашнику, пришедшему в училище из гимназии, не имея за плечами кадетского опыта. Отсутствие последнего, однако, ничуть не мешало ему: Кутепов был первым учеником и производство в фельдфебели получил, минуя чин старшего портупей-юнкера, что случалось крайне редко. По окончании училища многие молодые офицеры сразу отправились на разразившуюся Русско-японскую войну. Среди них были и Арсентьев с Кутеповым. Оба, оказавшись на фронте, получили назначение в команду разведчиков. Большим разведывательным операциям, как правило, предшествовали ночные вылазки, предпринимаемые силами нескольких человек с целью минимизировать риск для всей команды. Такие вылазки Кутепов всегда проводил лично, взяв с собой одного-двух охотников, среди которых неизменно оказывался и Арсентьев. Ростислав Андреевич особенно любил вспоминать один случай. Японцы выставили заставу из восьмидесяти человек. Среди ночи охотники подкрались к часовому, не заметившему их приближения. Арсентьев оглушил его прикладом, и разведчики во главе со своим бессменным командиром бросились вперёд с криком «ура!». Японцы разбежались, оставив оружие, ставшее трофеем кутеповского отряда. Вскоре пути двух офицеров разошлись. Ростислав Андреевич получил тяжёлое ранение, после которого был признан инвалидом, и целых два года провёл в родном имении, коротая время за чтением книг.

Поправив здоровье, Арсентьев вновь вернулся на службу. Его тянуло к разведывательной деятельности, но командование оставляло исполнительного офицера на штабных должностях. Карьера Ростислава Андреевича явно застопорилась. Он получил чин капитана, но вскоре произошла история, вернувшая ему погоны поручика. История была тривиальной. Два офицера поссорились из-за дамы, последовала дуэль, в которой Арсентьев, будучи близким другом одного из поединщиков, выступил в роли секунданта. Дуэль закончилась плачевно: друг Ростислава Андреевича был убит, а его противник серьёзно ранен, оба секунданта разжалованы. Возможно, Арсентьев никогда бы не простил себе этой несчастной истории, если бы она не свела его с женщиной, которой он вскоре безоглядно отдал сердце и сделал предложение.

Аделаида была прелестным созданием. Невысокая, хрупкая девушка с маленьким, живым лицом на тонкой, нежной шейке, с острым, чуть вздёрнутом кверху, пуговкой-носом, и умными, иконописными глазами под удивлёнными дугами бровей — вот, что увидел перед собой Ростислав Андреевич при первом знакомстве. Аля оказалась скромной, покладистой, начитанной юной особой, получившей прекрасное домашнее образование, талантливо музицировавшей и крайне далёкой от набирающего популярность типа эмансипированных девиц, равно как и от образа светских барышень. Арсентьев был очень удивлён, что такое невинное существо могло стать причиной кровопролитной дуэли. Сама Аля была совершенно подавлена последней, виня себя в случившемся несчастье. Она даже подумывала уйти от мира и посвятить жизнь Богу, но решительный натиск молодого поручика изменил её намерение. Она стала его женой, и Ростислав Андреевич увёз её в своё имение.

Несмотря на служебные неурядицы, то были самые счастливые годы его жизни. Аделаида оказалась не только преданной и любящей женой, но и великолепной хозяйкой. Дом Арсентьевых, запустевший после смерти бабушки без женской руки, теперь расцвёл. Отец, вышедший в отставку, не мог нахвалиться невесткой и привязался к ней, как к родной дочери.

В Четырнадцатом году со второй попытки Ростислав Андреевич поступил в Николаевскую академию Генерального штаба. Начавшаяся война поставила его на распутье: сердце офицера рвалось на фронт, разум требовал довести до конца начатое — окончить академию. Начатое Арсентьев оставлять не любил, к тому же надежда получить назначение на фронт, на линию огня, а не в очередной штаб для него, признанного медкомиссией «ограниченно годным» да ещё имеющего служебный проступок, была невелика. Взвесив всё и прозондировав почву, Ростислав Андреевич остался в академии…

В Шестнадцатом году стало известно о появлении в академии нового лектора — молодого генерала, только что приехавшего с турецкого фронта. Слухов о нем было множество, но самого его ещё никто не видел, а потому аудитория ожидала лекции с большим интересом и волнением. Наконец, в широко раскрытые двери вошёл совсем молодой, сухощавый, темноволосый генерал с худым, нервным лицом, черты которого казались заострёнными до резкости. Георгиевский крест, Георгиевская шашка и серая папаха в руке дополняли образ. Крупными нервными шагами лектор прошёл на кафедру и заговорил громким, резковатым голосом:

— Я — генерал Марков, приехал к вам с Кавказского фронта, будем вместе с вами беседовать по тактике, поменьше зубрежа; прошу на лекциях слушать, а главное, почаще меня останавливать; всякий вопрос, всякое несогласие несите сюда, ко мне, не оставляйте его при себе; дело военное — дело практическое, никакого трафарета, никакого шаблона.

Такое начало было собравшимся в диковину, а потому внимание ещё усилилось. Лектор говорил образно, выпукло, приводя огромное количество примеров из военной истории и личного опыта, почерпнутого из двух войн. Блестящая эрудиция дополнялась меткими и часто резкими умозаключениями. Резкость проступала во всём образе генерала. Даже движения его, жесты, которыми сопровождал он свою яркую речь, были резки и угловаты. Казалось, будто бы на кафедре вдруг запылал факел, обжигая сердца каждого присутствующего. Арсентьев слушал эту удивительную, ни на что не похожую лекцию, боясь пропустить хоть слово. Промелькнула мысль: как щедро одарила природа этого человека, столь многого достигшего и на военном, и на научном поприще к своим неполным сорока годам. А что же сам Ростислав Андреевич? Переступил тридцатилетний рубеж и остался в чине поручика…

Все лекции Маркова сопровождались большим количеством вопросов слушателей. Критика и возражения выслушивались лектором со вниманием и получали подробный ответ. То был обмен мнениями, блестящий поединок, в котором сверкали как мысли генерала, категорически порывавшие со всеми шаблонами прошлого и мятежно ищущие новых свободных путей, так и отклики на них из аудитории. Единой жизнью жили слушатели и лектор, в едином ритме бились их сердца, и эта атмосфера являла собой нечто феноменальное, небывалое.

Последнюю свою лекцию Марков закончил словами:

— Всё это, господа, вздор, только сухая теория! Забудьте все теории, все расчеты. Помните одно: нужно бить противника и, выбрав место и время для удара, сосредотачивайте там наибольшее количество ваших сил… Весь ваш дух должен быть мобилизован на месте удара! Хотя я здесь призван уверять Вас, что ваше счастье за письменным столом, в науке, но я не могу, это выше моих сил; нет, ваше счастье в подвиге, в военной доблести, на спине прекрасной лошади. На фронте, в окопах — вот где настоящая школа. Я ухожу на фронт, куда приглашаю и вас! Идите туда, на фронт, и ловите ваше счастье!

Восхищённые слушатели подняли своего лектора на руки…

После этого поручик Арсентьев отправился на фронт, добившись назначения в воюющую армию, несмотря ни на какие предостережения медиков. В боях Ростислав Андреевич проявил себя наилучшим образом и за проявленную доблесть был награждён Георгиевским крестом, а позже и Георгиевским оружием. Только приказ о производстве в следующий чин всё оставался лежать где-то под спудом. Знать, не всякому казаку в атаманах быть… Это тяготило Арсентьева, раздражало его честолюбие, но, тем не менее, впервые с японских боёв он ощущал себя на своём месте. Штабная рутина была для него мучением, а здесь, ежечасно рискуя собой и отвечая за жизни подчинённых, он чувствовал прилив жизненных сил и уверенности в себе. Лёгкое ранение, обострившее старую контузию, не заставило его лечь в госпиталь — слишком много времени было потеряно и без того — и поручик продолжал воевать.

Революция застала его в Галиции и стала тяжёлым ударом. Рушились вековые устои русского общества, устои, которым был свято верен поручик Арсентьев и его отец. Триада Православие-Самодержавие-Народность не было для него пустым звуком, но своеобразным Символом Веры, и гимн «Боже, Царя храни…» пел он всегда с воодушевлением. Фигура Монарха была для Ростислава Андреевича священной, и её низвержение представлялось кощунством. Крах Самодержавия Арсентьев ощутил, как крах всей Российской Империи, а с нею армии и его самого. Последующее события показали, сколь верным было это первое осознание произошедшего.

В разгар военных действий на фронте постоянно собирались митинги, уважение к начальству упало до минимума, офицеры стали бояться собственных солдат, ожидая от них удара в спину. Солдаты бросали винтовки, покидали окопы, оставляли фронт… Тыловые ораторы провозглашали:

— Нам чужой земли не надо, пусть она останется под австрияком. И своей земли достаточно, особливо у помещиков! Свою землю защищать будем, а на чужую воевать не пойдём!

В июле Семнадцатого в районе городка Подкамень судьба снова свела Арсентьева с уже получившим чин полковника Кутеповым. Вместе они, сопровождаемые лишь двумя ординарцами, двигались вдоль линии фронта, наблюдая его паническое бегство. Навстречу попадались бегущие солдаты, с руганью бросающие винтовки, и уже не было человеческой силы, способной их остановить. Ростислав Андреевич приходил в отчаяние. Не выдержав, он налетел на солдата сибирского стрелкового батальона:

— Стрелок, как тебе не стыдно бросать винтовку?! Подбери её!

Солдат обернулся, схватил винтовку и кинулся на поручика. Он несомненно убил бы Арсентьева, если бы не меткий револьверный выстрел Александра Павловича.

— Сволочи! В своих стрелять! — в сердцах выругался полковник и, приметив угрожающее движение дезертиров, вскинул руку с пистолетом: — Назад! Всех перебью!

Солдаты разбежались.

— А ведь вы спасли меня, господин полковник…

— Бросьте! Скачите в тыл, где хотите раздобудьте хоть взвод и защищайте переправу через Сереть.

У перелеска за Серетью Арсентьев приказал развернуть два орудия. С ним оставалось шесть человек. На опушке мирно щипали траву брошенные лошади. Внезапно из леса вышла целая толпа солдат.

— Вы куда? — крикнул поручик.

— Да воды испить.

— Назад! В окопы!

— Да пить хочется, ваше благородие, и всех наших офицеров перебило.

— Назад! Мало вам воды в реке?! — ледяным тоном процедил Арсентьев.

— Ступай сам туда, коли охота! Вы войну развязали — вы и воюйте, а с нас хватит!

— Взвод, на картечь! — приказал поручик. — Прямой наводкой по своим отступающим! Огонь!

Орудия развернулись, и над головами толпы пронеслась картечь. Солдаты угрожающе зароптали, но не стали рисковать и мгновенно исчезли в лесу…

В те дни Ростислав Андреевич получил, наконец, чин капитана. Однако это производство, столь долгожданное, в сложившихся обстоятельствах уже мало обрадовало его. Что значил чин, если армия переставала существовать? Напряжение последних месяцев расшатало нервы Арсентьева: он практически перестал спать и всё время держал наготове револьвер. Последней каплей в чаше терпения капитана стало объявление Корнилова изменником и последовавший затем его арест. Волна арестов, призванная очистить армию от сторонников Верховного, прокатилась по всему высшему командному составу. В Бердичеве заключили под стражу командира «Железной» дивизии Деникина и генерала Маркова. Взбешённый до предела Ростислав Андреевич подал рапорт об отставке, ссылаясь на плохое состояние здоровья ввиду обострения последствий старого ранения и незалеченности нового, а также расстройства нервов, вызванного сложившейся на фронте обстановкой. Прошение капитана было удовлетворено лишь в октябре, и Арсентьев отправился домой, думая, что с военной карьерой покончено навсегда.

Отныне вся забота капитана была о родных: престарелом отце и любимой жене. В последний раз он видел их перед самым отъездом на фронт — заехал проститься на три дня. Отец, страдавший подагрой, бодрился, привычно вспоминал о славных делах Балканской кампании. Старый преображенец, дослужившийся до чина полковника, он очень переживал, что карьера сына, несмотря на большие способности последнего, не складывается. Не хватало ему сущей малости — удачи. Обнадёженный тем, что Ростислав закончил в числе лучших академию, Андрей Петрович уповал, что удача всё же, хоть и с запозданием, улыбнётся ему на войне. И всё-таки старик не мог не волноваться: прошлая война уже едва не стоила сыну жизни, а что-то будет на этой, стольких достойнейших сыновей России уже унесшей безвозвратно? А ещё хотелось Андрею Петровичу повидать внуков, боялся он, что пресечётся славный род Арсентьевых. И хотя ни разу не упрекнул старик нежно любимую невестку, но и она сама, и её муж понимали его печаль. Уезжая на войну, Ростислав Андреевич твёрдо решил, что по возвращении нужно будет им с Алечкой помолиться усердно и произвести-таки на свет наследника. А лучше двух или трёх… То-то у отца радость будет!

Все те три дня Аделаида не отходила от мужа. Держа её в объятиях и глядя в её чистые, преданные глаза, Ростислав Андреевич думал, что, пожалуй, судьба всё-таки не так уж и строга к нему, раз подарила такое сокровище. Ведь ничего не дал Арсентьев своей Але: впряглась она безропотно в хозяйственный воз, порядком расстроенный, и потянула с весёлостью, безобиженно, словно ни к чему ей были столичные услады — театры, концерты и иная разность, круг общения, выходы в свет, положение в обществе, наряды и украшения… У неё даже близких подруг не было, хотя соседей и друзей мужа и свёкра она встречала с неизменным радушием, и те единодушно находили её очаровательной. Выездов куда-либо Аля избегала, предпочитая долгие прогулки верхом по окрестным просторам или пешком — по парку. Она не любила блеска и роскоши, годами нося одно и то же платье. Единственным по-настоящему близким человеком в имении мужа стал для неё местный священник отец Филарет, с которым она подолгу вела беседы о духовных вопросах. Ни разу Ростислав Андреевич не слышал от неё укора, не видел выражения недовольства на её маленьком лице. А ведь было за что укорить! И за невысокий уровень достатка, принуждавший к экономии, и за нелюдимость, и за неудачи по службе… Было время у Али разочароваться в своём избраннике, а она смотрела на него всё теми же любящими глазами, как в первые дни брака, ободряя и укрепляя.

Когда Арсентьев поступил в академию, то хотел взять жену с собой в столицу, чтобы она развеялась, отдохнула от хозяйственных забот. Но Аля лишь покачала головой:

— На кого же я дом оставлю? И папа совсем нездоров. Нет, худо будет, Славушка. Ты поезжай, а я тебя проведать приеду как-нибудь.

Жаль было расставаться, а понимал Ростислав Андреевич, что жена права, и не мог не восхититься её самоотверженности. Аля приезжала в Петроград два раза. Во второй — пробыла там целый месяц, и каким счастливым был он для них обоих!

А потом было прощание в имении… Отец стоял на увитом плющом крыльце, опираясь на массивную трость. Ростислав Андреевич вскочил на коня и шагом поехал по аллее к воротам. Аля шла рядом, сжимая его руку и не сводя с него глаз. Этой ночью она не спала ни секунды. Утром, когда Арсентьев неспешно завершал свой туалет, Аля надела ему на шею крохотный образок Святого Серафима, которого считала своим покровителем:

— Вот, теперь ничего не страшно… Батюшка не попустит худого. Он тебя защитит…

У ворот Арсентьев остановился, нагнулся, крепко обнял жену, поцеловал её, сказал что-то ласковое и пришпорил коня. А она осталась стоять у ворот, крестя его вослед и тихонько шепча молитвенные слова.

Домой Ростислав Андреевич добрался уже поздней осенью, когда Временное правительство пало, и власть захватили большевики. Он приехал дождливой, холодной ночью. Лошадь устало трусила по дороге. Вот, наконец, показались знакомые очертания усадьбы: ворота, уже почти обронивший свой золотисто-багряный убор сад и… И тут у капитана оборвалось сердце. Он не увидел своего дома. Дома, в котором прошли его лучшие годы, дома, где жили несколько поколений его предков, дома, где ждала его семья… Чёрный обугленный остов взирал на него потухшими глазницами выбитых окон… Поражённый страшной догадкой, Арсентьев покачнулся в седле. Он слабо тронул повод коня, въехал в деревню, спешился, прошёл, не чувствуя ног, до избы кормилицы, привязал лошадь к забору и постучал в окно. За окном блеснула свеча, и в омытом дождём стекле показалось дряблое старушечье лицо, вдруг исказившееся испугом и мертвенно побледневшее.

Дверь отворилась, и Ростислав Андреевич вошёл в горницу. Кормилица, вся седая, в одной холщовой рубахе, босая, дрожала, прикрывала рукой рот, из выцветших глаз её ручьями лились слёзы. С печи свесились две любопытствующие мальчишеские головы.

— Брысь, негодники! — шикнула на них старуха и задёрнула занавеску.

Арсентьев бессильно опустился на лавку, поднял на неё глаза и спросил глухо:

— Никитична, где же все мои?..

Кормилица опустила голову, заплакала ещё горестнее:

— Сыночек мой, родимый мой, всех порешили злодеи! С неделю назад это было… Приехали эти самые антихристы… большаки… Главный у них вёрткий такой, чисто как бес, что в нашей церкви на иконе в аду намалёван… Чёрный такой, бородёшка козлиная, руками машет… Злющий, не приведи Господь! Фамилия ещё не наша какая-то… И выговорить-то неприлично… Не то Липсхер, не то… Как он пошёл со своими тут орудовать! Сход собрали, орут: «Теперь ваше всё! Берите и владейте на вечные времена!» Ну, а наши-то дурни наслушались — что дьявол их обуял. Разгорелись! Как попёрли на усадьбу-то… А батюшка твой, Андрей Петрович с норовом был, за ружью схватился, пошёл на них: «Всех, — шумит, — перевешаю, сукиных детей! На кого руку поднять удумали?!» А этот, прости Господи, главный ихний, щёлк из пистолета и убил родителя твоего… А наши-то от вида крови, что волки, совсем обезумели. А барыня-то, голубушка, от Андрея Петровича не отходила… Так они и её… И привратника… И отца Филарета… Всех забили, Царствие им небесное! А потом грабить кинулись… Телегами всё добро из дома вывозили… А потом подожгли… Так полыхало! Господи! Такое зарево стояло… А твоих мы с дедом Калиной у церкви похоронили… Ночью, чтобы не увидел никто…

У Арсентьева потемнело в глазах. Он хрипло застонал и закрыл лицо руками. Никитична осторожно подошла, стала гладить его по голове, как когда-то в детстве, причитая:

— Сирота ты мой болезный, горюшко-то горе… Сохрани тебя Царица Небесная!

Ростислав Андреевич поднял на неё потемневшие, мутные, ничего не видящие глаза. Старуха вдруг отдёрнула руку и прошептала, испуганно расширив глаза:

— Гляжу теперь на тебя и думаю: уж лучше, если и тебя порешат… Ведь мы тебя так обидели, так обидели, что ты и в жизнь нам не простишь!

Арсентьев тяжело поднялся:

— Замолчи, ради Христа… Что ты говоришь!

Кормилица грузно рухнула на колени, обняла его ноги, зарыдала отчаянно:

— Прости, касатик! Прости, сыночек ты мой родненький! Мои оба уже в земле лежат… На войне убило… Так я рыдала по ним, а сейчас думаю — может, к лучшему… Лучше так, чем мне бы увидеть, как мои сыночки зверями и кровавыми убивцами сделались… Прости, родимый! Всех нас прости! Не мсти никому, Христа ради… Прости-и-и!

Ростислав Андреевич оттолкнул старуху, побрёл, шатаясь, к двери:

— Прощай, Никитична…

— Куда же ты, сыночек? Ведь ты промок до нитки… Простынешь… — бормотала кормилица. — Давай я самовар поставлю, накормлю тебя… Согреешься, отдохнёшь…

Арсентьев ничего не ответил. Выйдя на улицу, он отвязал коня, вскочил на него и пустил рысцой. Дождь хлестал в лицо и смешивался со слезами. Ростислав Андреевич не знал, куда и зачем он гонит измученного коня: лишь бы подальше от страшного пепелища… В ту ночь он стал наполовину седым, а сердце его словно окаменело. Ждать от жизни капитану больше было нечего. Он ни на что не надеялся в будущем, а от прошлого у него не осталось ничего, кроме образка, повешенного ему на шею заботливыми руками жены. Словно живой мертвец Арсентьев взирал на мир, ставший в одночасье непроглядно чёрным, как пепелище отчего дома, мир, в котором он оказался лишним. И лишь одно желание жило в нём: до последней капли крови биться с теми, кто уничтожил его жизнь, отнял у него всё — дом, семью, Родину, надежду…

В таком состоянии Ростислав Андреевич прибыл в Новочеркасск и вступил в Добровольческую армию. Через несколько дней в расположение Первого Офицерского батальона пришёл прибывший на Дон Антон Иванович Деникин. Командир легендарной «Железной» дивизии, генерал, открыто и резко выступивший против развала армии, Бердичевский, а после Быховский узник, ближайший сподвижник Корнилова — он был встречен офицерами с большим энтузиазмом. Антон Иванович неторопливо переходил из комнаты в комнату, разговаривая с ними, изучая быт невеликого пока наличного состава будущей армии. А за ним крупными, нервными шагами шёл до чрезвычайности странный человек. Он не носил ни усов, ни бороды, но явно не брился уже больше недели, был одет в обветшалый, не по росту пиджак и обшарпанные, с длинной бахромой брюки, держал себя свободно и отличался большой живостью. Характерная фигура и мимика незнакомца показалась Арсентьеву до боли знакомой. Этого человека он, абсолютно точно, видел прежде. Но где? Капитан напряг память, и перед взором, как наяву, встала аудитория Николаевской академии, оживлённые слушатели и молодой генерал с угловатыми движениями, легко поднимающийся на кафедру… Марков! Возможно ли? Без усов и бороды, без эполет, аксельбантов и георгиевского оружия, в столь своеобразном наряде — Профессора, как с уважением прозвали Сергея Леонидовича за всестороннюю образованность и солидный преподавательский опыт в армии, признать было трудно. Но Арсентьев узнал, а, когда генерал, принятый офицерами за адъютанта Деникина, задержавшись в комнате, заговорил, сомнений не осталось, и в душе Ростислава Андреевича впервые за последние чёрные недели шевельнулось радостное чувство: жив удивительный лектор и бесстрашный командир, прославившийся на фронте рядом славных дел…

Между тем, Сергей Леонидович, сопровождаемый любопытствующими взглядами, переходил от кровати к кровати, щупая постели и заглядывая под одеяла.

— А вот у меня, так и подушки нет. Налегке приехал! — весело заметил он.

— Простите! А ваш чин? — осведомился один из офицеров.

— А как вы думаете? — игриво откликнулся Марков, явно получая удовольствие от своего «инкогнито», столь заинтриговавшего присутствующих.

— Поручик?

— Давненько был. Уже и забыл…

— Капитан?

— Бывал и капитаном, — засмеялся он.

— Полковник? — удивление офицеров нарастало.

— Был и полковником!

Даже Арсентьев чуть улыбнулся, развеселившись наблюдаемой сценой.

— Генерал?!

— А разве вы не помните, кто был в Быхове с генералом Корниловым?

— Генерал Марков?!

— Я и есть!

Тем временем, простившись с батальоном, вернулся и начал одеваться генерал Деникин.

— Одевайся, одевайся, буржуй! — смеясь, сказал ему генерал Марков, натягивая на себя заношенное серое пальтишко, рукава которого оканчивались где-то посередине между локтем и кистями руки, а воротник украшался имитацией барашка с вытертыми лысинами…

Естественным образом капитан Арсентьев оказался в Офицерском полку — и вновь под началом своего бывшего однокашника по Владимирскому училищу полковника Кутепова, получившим под команду третью роту.

За время похода Арсентьев стяжал себе славу блестящего разведчика. С разведкой в армии дело обстояло крайне тяжело. Никаких сведений о происходящем даже вблизи её продвижения получить не удавалось, а потому шли наугад, точно в тумане, не зная определённо, что ждет через несколько вёрст. За практически полным отсутствием конницы посылать вперёд разъезды было невозможно, иногда отправляли лазутчиков из опытных офицеров, но те попадали в руки большевиков и принимали мученическую смерть. А Ростиславу Андреевичу везло. Он ходил в разведку несколько раз и возвращался невредимым. Поэтому и теперь, когда явилась нужда, во что бы ни стало, выйти на связь с кубанцами, дабы обе кочующие по степи армии смогли объединить усилия, в разведку был отправлен именно капитан Арсентьев.

Одевшись простым черкесом, Ростислав Андреевич проворно пробирался по гористой местности. Недавняя картина истреблённого аула напомнила ему пепелище родного дома и всколыхнула незаживающую боль. Эту боль не могло исцелить ничего — и пролитая кровь врагов не становилась бальзамом для нанесённой ими страшной раны. Большевиков Арсентьев убивал хладнокровно: в бою и после боя, когда вызывали охотников на расправу. Он убивал хладнокровно, но не испытывая удовольствия. Он никогда не подходил к телу убитого врага, но, сделав один единственный выстрел, уходил прочь. И ещё было у Ростислава Андреевича табу: раненых он не добивал никогда, считая это поступком, не достойным офицера. Но тех, кто жалел пленных красноармейцев и вступался за них, как тот бывший правовед из Корниловского полка, капитан не понимал. Моралисты! Нашли место и время для отстаивания прав всякой сволочи… Первый раз Арсентьеву довелось участвовать в расстреле ещё когда держался Ростов: на одной из станций захватили нескольких матросов, какую-то бабу-большевичку и смуглого чернявого комиссара… Этот, последний, сразу напомнил капитану описание, данное старухой-кормилицей убийце его отца… Ещё не было приказа о расстреле, ещё только сгоняли с разных сторон захваченных красноармейцев, а Ростислав Андреевич ровным шагом подошёл к комиссару, с ледяным спокойствием выстрелил ему в голову и, круто развернувшись, ушёл. Убивать приходилось не только врагов. И среди Добровольцев встречались отдельные субъекты, не обременённые понятиями чести. Для чего пошли они в армию? Точно, не за идею. Вероятно, было им, по большому счёту всё равно, на чьей стороне быть — лишь бы предаваться всевозможной разнузданности. В освобождённых станицах они, по примеру красных, норовили поживиться за счёт мирных жителей. И, если за то, что армия брала в селениях, станичники получали плату, на которую уходил денежный запас Добровольцев, возимый Алексеевым в специальном чемодане, то грабежи отдельных её представителей могли свести на нет эти усилия по поддержанию достойного образа армии в глазах населения. Однажды Арсентьев застал за грабежом прапорщика, призванного на войну в последний год, а затем оказавшегося в рядах Добровольческой армии, где он успел уже отличиться не с лучшей стороны. Мародёр не побрезговал даже женским бельём. Ростислав Андреевич сухо процедил:

— Немедленно верните всё это, прапорщик! Или вы не знаете приказа Верховного?

— Они себе ещё наживут! — запальчиво возразил тот. — Ещё не хватало цацкаться со всякой!

Арсентьев смерил мародёра ледяным взглядом, который многих заставлял внутренне поёжиться. Чем этот мерзавец лучше черни, грабившей и жёгшей его собственный дом? И какое право имеет он носить погоны и гордое имя Добровольца?

— Положите всё на место и убирайтесь, — отчеканил капитан. — На первый раз я прощаю вам этот проступок. Но если вы попадётесь мне ещё раз, я убью вас, чтобы вы не позорили армию.

Прапорщик, одетый в казачьи шаровары и полушубок, явно с чужого плеча, зло посмотрел на капитана, побросал награбленное и покинул хату. Но на этом дело не кончилось. Через несколько дней, во время ночёвки в другой станице Арсентьев услышал женские крики. Поднявшись в дом, откуда они доносились, он застал там большой беспорядок. В углу лежала растрёпанная рыдающая баба с разбитым в кровь лицом, у сундука орудовал всё тот же мародёр, а из угла на него смотрела насмерть перепуганная девочка лет четырёх…

— Выйдете за мной, господин прапорщик, — ледяным тоном приказал Ростислав Андреевич.

Тот нехотя поднялся и, смерив капитана ненавидящим взглядом, последовал за ним. На углу дома они остановились.

— Что, под суд меня отдадите? — зло усмехнулся прапорщик. — В нашей армии людей мало, а вы их число ещё сократить хотите?

— Людей мы бережём, а нелюди армии не нужны, — ответил Арсентьев и выстрелил. Мародёр охнул и рухнул на землю…

О произошедшем Ростислав Андреевич доложил начальству, которое признало правильность его действий, хотя на будущее рекомендовало самосуда не устраивать. История стала известной, и с той поры Арсентьев не раз ловил на себе неодобрительные, настороженные взгляды, а однажды прожгла брошенная в лицо фраза:

— Вы просто прирождённый палач!

Фраза эта была сказана каким-то юнцом со смесью страха и восхищения. Ростислава Андреевича передёрнуло:

— В мирное время за подобные слова я вызвал бы вас на дуэль, — отчеканил холодно.

Дожил, называется, до светлого дня. Его, боевого офицера, никогда не кланявшегося пулям и привыкшего в бою прикрывать собой подчинённых, готового всегда положить живот за други своя, в глаза называют палачом! Хороша слава…

А в бою под Филипповским смертельно раненый в живот офицер молил:

— Христиане вы аль нет? Пристрелите кто-нибудь за ради Господа Бога!

Его друг бросился к Арсентьеву:

— Ростислав Андреевич, сделайте вы… Чтоб не мучился и к этим изуверам краснопёрым не попал… Я не могу, а вам же несложно… — и глаза отвёл, протягивая пистолет.

Капитан взял оружие подошёл к умирающему. Развороченное тело, мутные, полные мукой глаза, хриплый голос:

— Спасибо…

Арсентьев нажал на курок и, не задерживаясь, ринулся в бой. Ни малейшего движения души, ни единого чувства… Словно панцирем покрыто сердце, словно мертво оно, а жизнь продолжается по инерции, по долгу…

Не трепетало оледенелое сердце при расстрелах пленных, не дрожала от вида чужих страданий, не колебалось от угрозы собственной жизни, от близости смерти. Оттого, может, и сама костлявая стала бояться и обходить Арсентьева, и так невероятно удавалось ему выходить невредимым из положений, в которых любой другой непременно был бы убит. Раз за разом испытывал он судьбу. Испытывал и теперь, пробираясь по холмистой местности в поисках отряда Покровского, зная, что вокруг кишат большевики…

— Стой! — рявкнул нежданно чей-то голос совсем рядом.

Капитан обернулся и увидел в нескольких шагах перед собой трёх казаков и солдата. В том, что они — красные Ростислав Андреевич не усомнился.

— Ты кто такой? Откуда? Куда идёшь?

Арсентьев замычал, изображая немого и подпуская их ближе. Он уже заметил, что винтовка есть только у солдата, тогда как казаки вооружены шашками. Любопытно знать, откуда они сами? И далеко ли их основные силы? Не притаилось ли за ближайшими деревьями ещё несколько десятков «товарищей»? Тогда конец. Смерти Ростислав Андреевич не боялся и даже был бы ей рад, но не теперь, когда так необходимо было выполнить данное поручение.

— Ты немой, что ли?

— Притворяется, сволочь!

«Товарищи» подошли вплотную. В одно мгновение Арсентьев выстрелил из зажатого в левой руке револьвера, незаметного под широким рукавом черкески, в грудь солдату, а правой рукой выхватил шашку одного из казаков и нанёс ему мощный удар. Теперь нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь из них завладел винтовкой. Ростислав Андреевич ринулся вперёд, легко орудуя шашкой, отбиваясь от двух противников и оттесняя их назад. Одному из них удалось слегка рассечь капитану предплечье. В этот момент из-за деревьев выехало несколько всадников. «Конец!» — мелькнула мысль, но Арсентьев продолжил бой. Краем глаза он заметил, как раненый им казак всё-таки дотянулся до винтовки и уже прицелился в него. Ещё секунда и прогремел бы выстрел, но подлетевший всадник сразил казака блеснувшей, как молния, разрезая воздух, шашкой. Несколько выстрелов, и двое других замертво повалились на землю. Ростислав Андреевич утёр пот и, зажимая кровоточащую рану, обернулся к своим нечаянным спасителям. Это был небольшой конный отряд, принадлежность которого определить было нельзя, так как никаких знаков отличия облачённые в черкески люди не имели. Предводитель отряда, невысокий, смугловатый человек с хмурым лицом заговорил первым:

— Кто ты такой?

Не долго думая, Ростислав Андреевич пошёл ва-банк: выпрямившись по-военному, он представился:

— Капитан третьей роты Офицерского генерала Маркова полка Добровольческой армии Арсентьев! К вашим услугам.

Всадники переглянулись, и командир, помедлив, кивнул:

— Полковник Улагай!

Арсентьев облегчённо вздохнул: свои! Снова судьба сохранила Ростиславу Андреевичу жизнь. Аля, милая, дорогая, незабвенная Аля, к твоим ли молитвам так прислушивается Господь? Твой ли святой Заступник, образ которого всегда у сердца, охраняет? Не то важно теперь, а то, что выполнил очередное опасное поручение, которое, вероятно, стоило бы жизни любому другому. Наконец-то в этом большевистском логове — свои! Кубанцы! Как глоток живительного воздуха для измождённой, находящейся на пороге отчаяния армии!

Всего восемнадцать вёрст разделяло две кочующие армии, но между ними лежала станица Ново-Дмитриевская, где укрепилась трёхтысячная, хорошо вооружённая группировка красных. Решено было нанести удар сразу с двух сторон и таким образом не дать большевикам уйти. На рассвете пятнадцатого марта Корнилов двинул войска в путь. Всю предшествовавшую ночь лил, не прекращаясь ни на мгновенье, дождь. К утру тучи рассеялись, и показалось солнце, но вскоре ливень, смешанный со снегом, начался с новой силой. Дороги размыло, и в жидкой грязи безнадежно увязали подводы, которые не в силах были вытянуть слабые черкесские лошадки. Тряпьё и одеяла, которыми были кое-как укрыты раненые, промокли насквозь. Промокли насквозь и идущие сквозь густой туман Добровольцы. Ветер швырял в лицо хлопья снега, нещадно колол лица, глаза, становилось тяжело дышать. Снега намело на аршин, а к вечеру ударил мороз, и до нитки промокшая одежда обледенела настолько, что полы шинелей ломались с хрустом, как стекло.

В двух верстах от Ново-Дмитриевской передовые отряды армии имели стычку с большевистской заставой, которая поспешно ретировалась. Дорогу к станице преграждала речка Чёрная. Неширокая и мелкая в обычное время, теперь она превратилась в бурный, грязный поток, размывающий берега и сметающий мосты. Армия остановилась перед неожиданным препятствием. Корнилов разослал конные разъезды на поиски переправы, но переправ не находилось.

Ростислав Андреевич чувствовал, как от холода немеет тело, как даже губы сводит от ледяного ветра. Ночь в чистом поле, в объятиях лютующей вьюги готова была расправиться с армией вместо большевиков. В трёх хатах, стоявших на берегу, по очереди грелись воины. Люди сгрудились у реки, тронутой ледяной коркой, и то там, то здесь мелькала высокая белая папаха генерала Маркова. Арсентьев с трудом отгонял от себя наваливающийся сон. Внезапно в нескольких шагах от себя он заметил крадущуюся фигуру. По всей видимости, это был кто-то из местных жителей. Ростислав Андреевич прыжком подскочил к нему и мёртвой хваткой схватил за плечо.

— Отпустите, господин офицер! — заголосил пленник. — Я не сделал ничего худого!

— Ты реку хорошо знаешь? — спросил Арсентьев.

— А как не знать? Всю жизнь у ней…

— Глубока она?

— Какой там глубока! Воробей пешком перейдёт в отдельных местах в обыденное время!

— Брод покажешь?

— Ваше благородие, пощадите! Семья у меня… Отпустите Христа ради!

Ростислав Андреевич с силой тряхнул пленника и погрозил ему пистолетом:

— Слушай ты! Я тебя зараз могу пристрелить, как пособника большевиков! И, если хочешь жить, то сейчас покажешь брод! И не вздумай хитрить, а то я тебя ко всем чертям в пекло спроважу!

Перепуганного проводника капитан повёл прямиком к генералу Маркову. Сергей Леонидович сурово взглянул на пленника и сказал не терпящим возражений тоном:

— Значит, брод знаешь? Очень кстати! Первым и пойдёшь по нему! А то сунемся вброд по самый рот…

Проводник не посмел перечить и, поникнув, ступил в реку. Генерал неотрывно следил за дрожащей фигурой, двигающейся по ледяной воде, совсем рядом с разрушенным мостом.

— Ценный трофей вы добыли, капитан, — обратился он к Арсентьеву, не переводя взгляда. — К чёрту теперь все поиски переправ! Пока наши разъезды хоть что-нибудь найдут, мы здесь околеем и пропадём не за грош! Будем переправляться здесь!

Слова у Сергея Леонидовича никогда не расходились с делом. Едва приняв это решение, он первым бросился в воду:

— Вперёд за мной!

И первая офицерская рота, подняв над головами винтовки, немедленно последовала за своим командиром и вместе с ним перешла реку вброд. И уже с другого берега раздался его громкий голос:

— Всех коней к мосту! Полк переправлять верхом на крупах!

Началась долгая и тяжёлая переправа. Измученные лошади из последних сил перевозили людей, а некоторые из них, не выдержав, просто ложились в воду и погибали. Наконец, Офицерский полк переправился целиком. Марков усмехнулся:

— Сыровато, господа.

— Так точно, ваше превосходительство…

Уже почти стемнело, а отряд Покровского так и не появился. Переброска остальных частей армии требовала времени, а большевистская артиллерия уже начала громить переправу. Оценив ситуацию, Сергей Леонидович решил:

— Вот что, друзья мои, ждать некого, а в такую ночь без крыши над головой мы тут подохнем в поле. Идём в станицу! Зададим большевичкам перцу к сердцу!

Под ружейным и пулемётным огнём офицерские цепи двинулись на станицу. Арсентьев с трудом переставлял начинающие коченеть ноги. Застывшая шинель сковывала движения, и затвор винтовки едва работал. Большевики, не ожидавшие атаки в такую ночь, не сразу сообразили, в чём дело, и, приняв втягивающийся в станицу полк за своих, приблизились и стали окликать входящих. Подбежал какой-то солдат.

— Какого полка? — спросил его Ростислав Андреевич.

— Варнавинского пехотного, а вы?

— Первого Офицерского! — ответил капитан и выстрелил в опешившего варнавинца.

Штыковой бой развернулся в самой станице.

— Ну, буржуи, сейчас мы вас оседлаем!

— Подождите, краснодранцы!

Огонь вёлся из каждой хаты. Ноги проваливались в ледяное месиво из грязи, снега и льда. В кромешном мраке кипела невообразимая битва, в которой наряду со своими подчинёнными, показывая им пример, сражался отважный генерал, стяжавший в мирное время славу профессора. Где-то ещё можно узреть подобное? Но, вот, какая-то фигура совсем рядом с ним вскинула винтовку, целясь в спину.

— Осторожно! — крикнул Ростислав Андреевич и штыком поразил врага, выстрел которого ушёл в воздух.

Сергей Леонидович обернулся и, мгновенно поняв, что к чему, кивнул Арсентьеву:

— Благодарю вас, капитан! Сочтёмся!

Из ближайшей хаты раздалась пулемётная очередь. Ростислав Андреевич скользнул к ней и бросил в окно припасённую гранату. Из окна повалил дым, из дверей выскочили несколько человек и тотчас были сражены Добровольцами.

Между тем, через реку переправились другие белые части и довершили разгром большевиков. Уничтожить их группировку целиком не удалось, так как отряд Покровского так и не появился.

Всю ночь продолжалась переправа орудий и обоза, вспыхивали мелкие стычки, а красная артиллерия бомбардировала освобождённую станицу. Под утро жители Ново-Дмитриевской могли наблюдать диковинную картину: по улицам шли обледенелые, белые существа, с сияющими штыками и покрытыми инеем бровями и усами. Ледяное войско шло при этом в ногу, как на параде, а сбоку от него шагал коренастый офицер с сосульками вместо бороды и командовал:

— Ать, два! Ать, два!

Это была рота полковника Кутепова со своим командиром.

— Рота стой! Разойдись!

Ледяные воины рассыпались по тёплым хатам. Капитан Арсентьев снял с себя похожую на металлические доспехи шинель, морщась от боли, стянул с одеревеневших ног сапоги, прислонился к печи и стал растирать ступни, опасаясь обморожения. Кожа местами подозрительно потемнела, но беспокоить из-за этого врачей или сестёр милосердия, занятых размещением вымокших до нитки и обмороженных раненых, Ростислав Андреевич счёл просто неприличным. Сам ототрёт он свои замёрзшие ноги, сам перевяжет пораненное предплечье, благо сохранился санитарный пакет… А потом забудется сном хотя бы на несколько часов… За весь поход не чувствовал Арсентьев такой мёртвой усталости, как в это сумрачное утро. Он и сам не заметил, как провалился в тяжёлый сон, не озаботившись даже поиском еды, хотя уже почти сутки и крошки не имел во рту.

Через день в станице Ново-Дмитриевской состоялось совещание руководителей Добровольческой и Кубанской армий. Со стороны кубанцев на встречу прибыли атаман Филимонов, генерал Покровский, полковник Улагай, представители Рады Рябовол и Султан-Шахим-Гирей, председатель правительства Быч. Ещё недавно Лука Быч провозглашал: «Помогать Добровольческой армии, значит готовить вновь поглощение Кубани Россией». И это мнение разделялось шумливой, самостийной Радой, готовившей «самую демократическую в мире конституцию самостоятельного государственного организма — Кубани». На представителя Добровольческой армии генерала Эрдели кубанское правительство смотрело косо, ревниво оберегало оно свою власть от вторжения атамана, опасалось Покровского… Все переговоры о формальном объединении армии ещё в то время, когда держались Новочеркасск и Ростов, ни к чему не привели. А после тщетно уговаривал кубанцев чудом пробравшийся в Екатеринодар офицер, посланный штабом Добровольческой армии, повременить с оставлением города, уверяя, что Корнилов уже близко… Корнилова кубанское правительство боялось, боялось, как некогда испугался Керенский, боялось из страха потерять свою мифическую власть. Это настроение Верховный понял и узнал сразу. Так и повеяло на него гнилым духом «керенщины», так и воскресли похороненные, казалось, в последние месяцы всё разъедающие и разлагающие разговоры, демократические вертляния, двоедушные речи, таящие одно лишь желание — сохранить свою власть, пусть самую ничтожную, но свою! И тянут одеяло на себя, и не скажут ничего прямо, а всё уловками, а всё норовя объехать на кривой кобыле! В каждом слове слышал Корнилов старый напев, столь до боли знакомый и ненавистный ему. Такими напевами уничтожили Императорскую армию. И не смог Лавр Георгиевич помешать тому, сам запутавшись в ловко сплетённых вокруг сетях, но уж Добровольческую армию разложить этим безответственным деятелям, уже отдавшим большевикам последний оплот — Екатеринодар — и так расписавшимся в собственной беспомощности, он не позволит.

— Кубанский отряд должен быть влит в состав Добровольческой армии и подчинён общему командованию, — сходу сказал, как отрезал.

— Боюсь, Ваше Высокопревосходительство, что это невозможно, — ответил Покровский, заметно напряжённый, впервые оказавшись в такой аудитории. — Отряд может быть подчинён общему командованию лишь в оперативном отношении. Кубанское правительство хочет сохранить собственную армию, что соответствует конституции края…

Генерал Алексеев, председательствующий на совещании, окинул Покровского раздражённым взглядом. Вот как трагедия Родины становится удобным временем для удовлетворения чьих-то амбиций… Вчерашний капитан, совсем молодой, а уже генеральские погоны на черкеске! И сколько самоуверенности! А глаза ледяные, металлические… Герой! А в Выселках, которые он бездарно отдал красным, после чего падение Екатеринодара стало неминуемым, местные жители красочно живописали: «Покровцы пропили Выселки!»

— Полноте, полковник, извините, не знаю, как вас и величать. Войска тут ни причём. Мы знаем хорошо, как относятся они к этому вопросу. Просто вам не хочется поступаться своим самолюбием.

Покровский вспыхнул, но ничего не ответил, а Корнилов докончил:

— Одна армия и один командующий. Иного положения я не допускаю!

— Но однако же принцип демократии и конституция суверенной Кубани, — взял слово Быч, — требует сохранения автономности нашей армии.

«Суверенная Кубань»! «Принцип демократии»! О, сколько подобных речей было выслушано в Новочеркасске! Это такие же радетели своей болтовнёй довели Каледина до самоубийства, а Дон и армию до нынешнего состояния. И о чём думают эти деятели? Что в головах у них? Неужели так застилает взор жажда власти, что и последний разум утерялся? За окнами не смолкает артиллерийская канонада: большевики наносят удары по центральной площади, надеясь попасть в штаб. В любой момент снаряд может угодить в дом и похоронить всех в нём находящихся. А эти господа словно не слышат этого, не понимают и рассуждают так, точно сидят в какой-нибудь гостиной в мирное время.

— Я не намерен командовать какими-то автономными армиями! Извольте, в таком случае, искать другого командующего! — Лавр Георгиевич покосился на атамана Филимонова. Что-то он скажет?

Но атаман упорно хранил молчание. Да и что он мог сказать? Все эти пустые разговоры давным-давно набили оскомину ему самому. Человек широко образованный, окончивший Александровское военное училище в Москве и Военно-юридическую академию, прошедший курс Императорского Археологического института, бывший атаман Лабинского отдела Кубанского казачьего войска, он никогда в жизни не чувствовал себя более нелепо, нежели в последние месяцы, оказавшись избранным на должность Кубанского Войскового атамана. Что такое атаман? Атаман всегда являлся верховной властью, ему, в конечном итоге, подчинялось всё. А как быть атаману, которому ничего толком не подчиняется, потому что кроме него есть ещё Правительство и избранная Рада, которые желают властвовать сами, которым атаман не нужен? Сколько раз пытался Филимонов доказать самозабвенно дебатирующей о каких-то второстепенных вопросах Раде неважность этих вопросов в то время, когда над городом нависла угроза захвата его большевиками! Сколько раз призывал отправиться по станицам, поднять сполох и поставить всё войско «в ружьё»! Но говорильня оказывалась сильнее убеждений, и предложение атамана даже не поставили на голосование… А все шишки, между тем, сыпались на его голову. Вот, и теперь с укоризной косятся добровольческие командиры… Не понимают. Почему не дождались их прихода в Екатеринодаре? Почему такую волю взяла Рада? Почему во главе войска оказался никому не известный бывший авиатор, не казак Покровский? Будто бы сам Александр Петрович жаждал видеть этого амбициозного капитана на таком посту. Хорошо знал Филимонов цену ему. Виктор Леонидович Покровский был отважен и не лишён полководческого таланта, но при этом слишком честолюбив, падок до славы, жесток и неразборчив в средствах. И отрицательные свойства перевешивали в нём положительные. Такие люди в мирное время незаметны, а в смутную годину всходит их звезда. И произведённый, минуя чин, в полковники, одержав одну блестящую победу, окружённый почитанием Покровский уже чувствовал себя Наполеоном. Нет, никогда бы не вверил Александр Петрович армию в его руки, но беда в том, что иных рук не оказалось. Никто не пожелал взвалить на себя эту ношу! Как мечтал Филимонов видеть командиром кубанских добровольцев доблестного полковника Улагая, и тот поначалу даже согласился, а потом, будучи склонным к резким перепадам настроения, ударился в меланхолию, заявил, что положение безнадёжно, и ушёл с поста. К этому мнению присоединился генерал Чёрный. В отставку подал генерал Букретов. Генерал Гулыга не удовлетворил правительство… Никто не желал оказаться в трудный час на столь ответственной должности. А Покровский, создавший партизанский отряд и разгромивший большевиков под Георгие-Афипской, осыпаемый цветами на улицах Екатеринодара — желал. И его кандидатуру поддержали практически единогласно…

Был на Кубани командир достойный во всех отношениях. Войсковой старшина Галаев. Как и Покровский, он собрал партизанский отряд, отличался отвагой и безусловным талантом командира, но не имел, в отличие от Виктора Леонидовича, схожих пороков. На фоне авантюризма, распущенности и других позорных явлений Галаев отличался благородством, мужеством, неколебимой волей и желанием бескорыстно служить своему народу. Достойнейший сын Кубани, он первым собрал офицеров екатеринодарского гарнизона и своей грудью вместе с ними заслонил город от напора большевиков, вдесятеро превосходящих его отряд численностью, он, во многом, подготовил победу Покровского под Георгие-Афипской. И он, несомненно, был достоин вступить в командование войсками. Но, как часто бывает, на кого надеялись, того и разорвало… Галаев был убит, обороняя Екатеринодар в районе станции Энем. Вместе с ним погибла его соратница, пулемётчица, прапорщик Татьяна Бархаш. Их подвиг был прекрасен в своём чистом порыве, мужестве и красоте и заслуживал того, чтобы из уст уста передавалась легенда о нём из поколения в поколение, чтобы никогда не забыла Кубань своих героев…

Покровский клятвенно обещал отстоять Екатеринодар. Рада продолжала дебатировать. Угар её говорильни не отрезвил даже выстрел Каледина… А, между тем, большевики взяли город в кольцо. А Покровский бездарно сдал им Выселки (никогда бы не произошло такого, будь жив Галаев!)… И решило правительство покинуть столицу во избежание бомбардировки города, жертв среди населения, а также вследствие того, что население края не смогло защитить своих избранников…

— О каком главном командовании можно здесь говорить? — в голосе Верховного слышалось неприкрытое раздражение. — В обоих отрядах не наберётся людей, чтобы составить два полных полка военного времени. По соединении обоих отрядов у нас будет лишь одна бригада, а вы хотите из неё сделать две армии, а меня назначить главнокомандующим! — повернувшись к Покровскому он резко спросил: — А вы? Позавчера вы должны были поддержать наше наступление от станицы Калужской! Где вы были? Из-за вас эта банда смогла уйти из мышеловки! И нам ещё придётся заплатить за это своей кровью!

Виктор Леонидович смутился:

— Всему виной разлитие рек и метель… Я не счёл возможным выдвинуть отряд в такую бурю…

Генерал Марков хмыкнул. По губам его промелькнула саркастическая нервозная усмешка. Он, кажется, хотел сказать что-то, но Корнилов опередил его, отчеканив:

— Я не хочу, чтобы командующие армиями угощали меня такими сюрпризами. Если соединение не будет полным, то я уведу Добровольцев в горы! Михаил Васильевич, ставьте вопрос о движении в горы!

— Простите, но я не понимаю таких требований! — запальчиво возразил Покровский.

— Вы поймёте, молодой генерал, — резко оборвал его Алексеев, — если хоть на минуту отрешитесь от своих личных честолюбивых интересов.

Из-за стола поднялся командир Черкесского полка Улагай и заявил твёрдо:

— Черкесы все до одного преданы генералу Корнилову и желают служить ему.

В этот момент раздался взрыв: стены задрожали, с грохотом разбились ворота, жалобно задребезжали залитые грязью окна.

— Вы уберите своих лошадей, а то останетесь без средств передвижения, — посоветовал Верховный кубанцам, кивнув на привязанных к забору лошадей.

Пожевав губами и пошептавшись с коллегами, Лука Быч произнёс с неохотой:

— Кубанское правительство принимает ваши требования, но устраняется от дальнейшего участия в работе и снимает с себя всякую ответственность за последствия…

— Ну нет! — Корнилов ударил пальцем о стол, звякнув надетым на него перстнем. — Вы не смеете уклоняться. Вы обязаны работать и помогать всеми средствами командующему армией. Иван Павлович, — обратился он к Романовскому, — составьте, пожалуйста, проект договора.

Романовский вышел из комнаты. Лавр Георгиевич устало откинулся на спинку стула:

— Через несколько дней я возьму Екатеринодар, освобожу Кубань, а там делайте, что хотите… — через мгновение лицо неожиданно озарилось. — Если бы у меня было теперь десять тысяч бойцов, я бы пошёл на Москву!

— После взятия Екатеринодара у вас их будет трижды десять тысяч! — заверил атаман Филимонов, радуясь, что судьба армии отныне в руках этого особенного, удивительного человека, проникаясь к нему абсолютным доверием.

Корнилов задумчиво посмотрел вдаль и ничего не ответил. Вернувшийся Романовский зачитал проект договора:

— Первое. В виду прибытия Добровольческой армии в Кубанскую область и осуществления ею тех же задач, которые поставлены Кубанскому правительственному отряду, для объединения всех сил и средств признаётся необходимым переход Кубанского правительственного отряда в полное подчинение генералу Корнилову, которому предоставляется право реорганизовать отряд, как это будет признано необходимым.

Второе. Законодательная Рада, войсковое правительство и войсковой атаман продолжают свою деятельность, всемерно содействуя военным мероприятиям Командующего армией.

Третье. Командующий войсками Кубанского края с его начальником штаба отзываются в состав правительства для дальнейшего формирования Кубанской армии.

Протокол был подписан обеими сторонами.