Часть первая

Джесс

Понедельник, 11 января 2016 года

Одну-две секунды я ощущаю плохой запах, исходящий у него изо рта, а потом чувствую, как он кладет ладонь на мою задницу. Странно, но почему-то у тех, кто норовит потереться об представителей противоположного пола в общественном транспорте, почти всегда какие-то проблемы с личной гигиеной.

– В чем дело? – кричу я и оборачиваюсь, чтобы оказаться к нему лицом.

Люди, толкущиеся возле турникета, тут же отступают в сторону. Пассажиры, регулярно совершающие поездки из пригорода в город и обратно, ненавидят конфликты в транспорте даже больше, чем опоздания поездов и автобусов.

Этот мужчина с дурным запахом изо рта и чрезмерно проворными руками, похоже, не ожидал подобной реакции. Он поспешно смотрит по сторонам, явно желая свалить вину на кого-нибудь другого.

– Не надо увиливать, это сделали именно вы – мужчина средних лет в блестящем сером костюме. Тащитесь от того, что лапаете женщин за задницу, да?

Он, переступая с ноги на ногу, смотрит в пол, а затем устремляется к турникету.

– Ну да, вы торопитесь на работу. Готова поспорить, что женщины в вашем офисе ждут вас не дождутся. В следующий раз попридержите свои грязные лапы, хорошо?

Я оглядываюсь и вижу, что Сейди смотрит на меня, подняв бровь.

– Что? – говорю я. – Могу тебе сказать, что он еще легко отделался. Тут вообще полно их таких – всяких козлов.

Путь к турникету теперь свободен. Я прохожу через турникет и жду Сейди на другой стороне.

Передо мной останавливается молодой парень с темными волосами.

– Классно вы его обломали, – говорит он с улыбкой. – Хотите, я догоню и уделаю его ради вас?

Парень этот одет в куртку сливового цвета поверх белой футболки – как будто он по ошибке принял понедельник за «вольную пятницу».

– Чего я хочу – так это чтобы все представители мужского пола пошли к черту и перестали меня донимать.

Улыбка исчезает с его губ.

– Понял, – говорит он и уходит прочь.

– Зачем ты так себя повела? – спрашивает Сейди, таращась на меня. – Он всего лишь пытался быть любезным.

– Ну, иногда это не сразу и поймешь.

Сейди качает головой:

– Вот и я тебя не понимаю. Сегодня что, объявлен общенациональный день по откусыванию кому-нибудь головы или что-то в этом роде?

– Предменструальный синдром и голод – это всегда плохое сочетание. Пошли, мне необходимо купить еды.

Завтрак (я ненавижу слово «бранч», а потому отказываюсь называть так этот прием пищи, даже если он начинается после десяти тридцати) применительно ко мне состоит из огромного маффина с голубикой (который, я надеюсь, зачтется как первый из пяти моих ежедневных приемов пищи) и баночки напитка «Танго» (который, возможно, зачтется как второй). Мама когда-то говорила мне, что настанет день, когда я уже не смогу есть подобное дерьмо так, чтобы это не отражалось на моей внешности. Я восприняла эти слова как «зеленый свет» для поглощения как можно больше такой пищи, пока я все еще могу делать это без каких-либо негативных последствий.

Стоя в очереди к кассе, я слышу приближающиеся шаги. Сейди слегка толкает меня локтем. Я поднимаю взгляд. Парень, который намеревался «уделать» мужчину, тронувшего меня за задницу, стоит неподалеку, держа в руке букет цветов. Причем оформлен этот букет очень красиво. Такие букеты, по-моему, называют «связанными вручную», хотя я никогда не видела, чтобы букеты связывали с помощью какого-то механизма.

– Извиняюсь за свои предыдущие слова, – говорит он. – Это от имени мужского пола. Чтобы продемонстрировать, что не все мы придурки.

Разговоры в очереди стихают. Я чувствую, что мои щеки становятся такими же красными, как розы в букете.

– Спасибо, – говорю я, беря у парня розы. – Но вообще-то не было необходимости это делать.

– Я знаю, но мне захотелось так поступить. А еще я хочу пригласить вас на ужин, но не уверен, что это не вызовет у вас бурную негативную реакцию, поэтому я положил в цветы свою визитную карточку. Позвоните мне, если вам захочется принять мое предложение. И спасибо за то, что украсили мне сегодняшнее утро.

Он поворачивается и идет прочь одной из тех в высшей степени самоуверенных походок, которые граничат с явно пижонским поведением.

– Я тебя ненавижу, – говорит Сейди. – Не могу понять, почему в качестве лучшей подруги я выбрала того, кому незнакомцы дарят цветы.

– Ты меня не выбирала, – отвечаю я. – Это я тебя выбрала, помнишь? Главным образом потому, что у тебя был самый лучший пенал.

– Пусть так. Но я все равно тебя ненавижу. Тебе даже не приходится прилагать никаких усилий. Ты ходишь в пуховике, лосинах и ботинках «ДМ», но тем не менее шикарный незнакомец приглашает тебя на свидание.

– Я, возможно, ему не позвоню, – говорю я, понижая голос, потому что замечаю, как люди в очереди прислушиваются к нашему разговору.

– Тогда ты даже большая недотепа, чем я думала.

– Ну, во всяком случае я не стану звонить ему прямо сейчас.

– Хочешь немного поломаться, да?

– Нет. Я просто умираю от голода и не буду делать вообще ничего до тех пор, пока не запихаю себе в рот маффин с голубикой.

Сейди улыбается мне и затем бросает взгляд на цветы. В нем кроме роз есть лилии и другие цветы, названий которых я не знаю.

– Они, наверное, стоили ему немалых денег, – говорит она.

– Значит, жаль, что он не знал, что меня вполне устроил бы и маффин с голубикой, – отвечаю я.

Сейди смеется. Я невольно сжимаю букет чуточку сильнее.

Центр города Лидс – такой, каким он обычно бывает утром в понедельник: серый, пасмурный и слегка загаженный после уик-энда. Когда я останавливаюсь у перекрестка, кто-то сует мне в руку экземпляр бесплатного журнала. Я беру его, но не потому, что мне хочется его прочесть, а потому, что мне жаль человека, которому приходится вставать на рассвете и идти совать журналы в руки раздражительных пассажиров, едущих из пригорода на работу в центр города. Переходя улицу, я сворачиваю журнал в трубочку и засовываю его в боковой карман рюкзака. Женщина, идущая передо мной, несет свою большую сумку на согнутой правой руке – чтобы было легче. Я едва удерживаюсь от соблазна сказать ей, что она похожа на куклу Барби, у которой какой-то маленький мальчик вывернул руку. Я уверена, что если женский пол будет продолжать в том же духе, то рано или поздно младенцы-девочки начнут рождаться с уже изогнутой правой рукой и акушерки смогут сразу вешать на них большие сумки.

Сейди, посмотрев туда, куда смотрю я, с понимающим видом улыбается мне. Мы обе – убежденные сторонницы того, что вещи нужно носить не в сумках, а в рюкзаках.

– Интересно, на работе покажут какой-нибудь фильм в память о Боуи или нет, – говорит Сейди. – Например, «Лабиринт» и «Абсолютные новички».

– Да, интересно, – говорю я. – Готова поспорить, что очень многие люди пришли бы, если бы стали показывать какой-то из этих фильмов.

Я решаю не говорить Сейди, которая почти все время, пока мы ехали на поезде, разглагольствовала о Дэвиде Боуи, что мне это все уже надоело. Каждый раз, когда я захожу в «Фейсбук», в нем полно публикаций, в которых люди отдают свою дань уважения ушедшему из жизни Боуи так, будто они были с ним лично знакомы и понесли в результате его смерти личную утрату. При этом они вряд ли задумываются о том, какие чувства испытывает тот, кто в самом деле потерял любимого человека. Может, даже самого важного человека в их жизни.

Мы сворачиваем с тротуара в сравнительную теплоту торгового центра. Кому-то пришла в голову блестящая мысль не делать у этого здания боковых стен, а потому зимой людям, сидящим за наружными столиками ресторанов, приходится оставаться одетыми в пальто и шарфы, хотя формально эти люди находятся внутри торгового центра.

Я иду вслед за Сейди к эскалатору и еду на нем вверх. Кинотеатр находится на этаже, предназначенном для «праздного времяпрепровождения», – там, где расположены и все рестораны. Устроен этот кинотеатр довольно нетрадиционно: в нем стоят диваны, и зрители могут заказать себе пиццу и другую еду, которую им принесут туда, где они сидят и смотрят фильм. Я именно этим обосновываю то, что работаю здесь (а еще тем, что мне не приходится приходить на работу раньше одиннадцати утра, даже когда я на первой смене). Я никогда не смогла бы работать в обычном кинотеатре. Это было бы все равно что позволить дементорам высосать твою душу.

Нина, которая в кои-то веки встречает всех входящих за стойкой дежурного администратора, смотрит на мои цветы и поднимает бровь:

– Я надеюсь, ты не замышляешь устраивать здесь место поклонения Боуи?

– Эти цветы не имеют к нему никакого отношения. Мне их вообще-то подарили.

– В связи с чем?

– В связи с тем, что я сказала одному мужчине, что он козел.

– Очень смешно.

– Нет, это правда, – говорю я. – Только козлом я назвала совсем не того мужчину, который мне их подарил.

Нина качает головой и вздыхает:

– Ага, значит, ты купила сама себе цветы по дороге на работу, чтобы со стороны казалось, что их тебе кто-то подарил.

– Вовсе нет, – вмешивается в разговор Сейди еще до того, как я успеваю что-то возразить Нине. – Их подарил ей умопомрачительно шикарный парень, который подошел к ней на вокзале и пригласил ее на свидание. Она просто слишком скромна, чтобы в этом признаться.

– В самом деле? Может, ты уже знаешь и номер его телефона? – спрашивает Нина.

Я выуживаю из букета визитную карточку и сообщаю ей указанный в ней номер.

– Позвони ему, если хочешь, – говорю я. – А я, наверное, не стану утруждать себя этим.

Нина закатывает глаза и снова утыкается в экран, продолжая заниматься тем, чем она занималась до моего появления. Сейди кивает мне, и мы идем в сторону комнаты для персонала. Когда мы заходим в эту комнату, я вдруг осознаю, что все еще держу визитную карточку в руке.

– Как его зовут? – спрашивает Сейди, заметив, что я смотрю на визитку.

– Ли Гриффитс. Судя по визитке, он – заместитель директора в какой-то рекламной фирме в Лидсе.

– Ух ты! Важная персона. Позвони ему.

– Не-а. Это, возможно, всего лишь надувательство.

– Ну, если тебе он не нужен, то я вообще-то отнюдь не гнушаюсь товарами, уже побывавшими в употреблении.

Я улыбаюсь ей в ответ.

Мы идем обратно в вестибюль и видим, что Тарик и Адриан раскладывают на полу новую красную ковровую дорожку, ведущую в зал № 1.

– А-а, вот и вы, леди, – говорит Адриан. – Как раз вовремя к пробному хождению по дорожке.

– Сначала я! – кричит Сейди.

Я, посмеиваясь, смотрю, как она ходит плавной походкой туда-сюда по красной ковровой дорожке, останавливаясь с таким видом, будто позирует фотографирующим ее воображаемым папарацци.

– Давай, давай, – говорю я, ложась на дорожку перед ней. – Это премьера какого фильма?

– Фильма про суфражистку! – кричит она, а затем ложится на дорожку рядом со мной.

– Что там за крики? – спрашивает Нина, высовывая голову из-за угла.

– Премьера фильма! – говорю я. – Хочешь пройтись по красной дорожке?

– Нет. Я хочу, чтобы вы обе перестали относиться к этому месту, как к детскому саду, и принялись за работу.

Нина возвращается за стойку дежурного администратора. Сейди, застонав, говорит:

– Готова поспорить, что Кэри Маллиган никогда не приходилось выносить вот такое.

Дождавшись обеденного перерыва, я, когда остаюсь одна в комнате для персонала, пишу сообщение Ли. Мне хочется, чтобы никто этого не видел – на тот случай, если это и в самом деле окажется надувательством. Я решаю сразу перейти к делу.

Привет. Еще раз спасибо за цветы. Сообщи мне дату и время встречи. Я заканчиваю работу в 7 часов вечера до среды включительно, а затем работаю целую неделю допоздна. Джесс.

Я секунду-другую сомневаюсь, раздумывая, не выставляю ли себя беспросветной дурой, но затем все же решаю отослать сообщение. Делаю глубокий вдох-выдох и нажимаю «Отправить». Лишь после того, как я отправила это сообщение, я осознаю, как сильно переживаю, ответит он на него или нет. К счастью, мне приходится ждать меньше тридцати секунд, прежде чем мой телефон издает звуковой сигнал о получении текстового сообщения. Этот парень явно не из тех, кто боится показать, что он чего-то очень хочет.

Привет, Джесс. Прекрасно. Может, в среду в 19: 30 в «Ботанике»?

«Ботаник» – это супермодный бар, расположенный возле торгового центра. Я в этом баре никогда не была – главным образом потому, что сама я отнюдь не супермодная и не знакома ни с одним супермодным человеком.

Я пишу в ответ, что встречусь с ним там, – так, как будто я в этом месте частенько бывала. Он отвечает: Прекрасно, уже жду с нетерпением.

Я все еще сижу в комнате для персонала с радостным и самодовольным выражением лица, когда туда заходит Сейди.

– Ты ему позвонила, да? – спрашивает она.

– Нет, написала.

– И пойдешь на встречу с ним.

– Возможно.

– Если вы решите пожениться, я разыщу того мужчину, который лапал тебя за задницу, и приглашу его на вашу свадьбу.

– Я не думаю, что существует вероятность того, что мы поженимся.

– Почему?

– Ну, мы с ним из разных категорий людей.

– Чепуха. Ты ничуть не хуже его.

– Я все еще подозреваю, что он просто дурачится. Как бы там ни было, в среду ты поедешь домой одна. А я, представь себе, буду находиться в окружении пижонов и заказывать себе коктейли, названия которых раньше никогда даже не слышала.

Сейди фыркает:

– Надеюсь, платить будет он.

– Я тоже на это надеюсь. Иначе придется просить милостыню в подземном переходе.

Когда я уже иду домой со станции Митолройд, мне вдруг приходит в голову, что папа наверняка спросит, откуда у меня цветы. На секунду возникает желание бросить их, не глядя, через голову назад – как это делают на свадьбе невесты, – но, быстро оглянувшись, я вижу, что в этом случае они скорее всего попадут в идущего позади меня длинноволосого толстого парня и ему это вряд ли понравится. Я решаю рассказать папе урезанную версию того, что сегодня произошло. Думаю, он сможет спокойно отнестись к тому, что какой-то парень напрашивается на знакомство со мной, но я уверена, что он разнервничается, если я расскажу ему о мужчине, щупавшем мою задницу.

Я иду мимо рядов примыкающих друг к другу маленьких веранд и веревок для сушки белья, протянутых через задние дворики и кажущихся символами какой-то уходящей в прошлое эпохи. Я готова поспорить, что люди, живущие на юге страны и смотрящие в выпусках новостей репортажи о наводнениях на Рождество, не смогли бы даже поверить, что на свете существует такое местечко, как Митолройд. Я не перестаю удивляться, насколько это маленький и замшелый населенный пункт. Впрочем, некоторые люди прожили в нем всю свою жизнь, никогда не побывав при этом даже в Лидсе (не говоря уже о Лондоне). Думаю, именно поэтому я после окончания колледжа устроилась на первую подвернувшуюся мне в Лидсе работу. Это, конечно, была совсем не та работа, о которой я мечтала, но она, по крайней мере, давала мне шанс выбраться из Митолройда.

Наша передняя входная дверь открывается прямо на улицу, а задняя – ведет во дворик за нашим домом. Если у меня когда-нибудь появится возможность снять квартиру в Лидсе (что весьма сомнительно), я уже решила, что сниму ее на высоком этаже, чтобы люди, проходящие мимо, не могли заглядывать внутрь, когда я открываю входную дверь.

Я, как обычно, захожу через заднюю дверь. Папа на кухне: вечер понедельника, в отличие от всех других дней недели, у него свободен, потому что итальянский ресторан, в котором он работает, по понедельникам закрыт.

– Вкусно пахнет, – говорю я.

Папа отрывает взгляд от сковородки, на которой он что-то переворачивает, и моментально перемещает его с моего лица на букет.

– Красивые цветы.

– Да.

Я кладу букет на кухонный стол, прекрасно понимая, что таким простым ответом мне не отделаться.

– Откуда они у тебя? – Папа помешивает деревянной ложкой овощи в кастрюле на дальней конфорке плиты, пытаясь делать вид, что ему не очень-то интересно.

– Мне подарил их парень, которого я встретила сегодня утром на железнодорожном вокзале.

Папа медленно кивает и кладет деревянную ложку на доску для резки мяса.

– Это очень мило с его стороны.

Судя по тону его голоса, папа вообще-то уже думает, что этот парень – серийный убийца. Я решаю разъяснить все одним махом.

– Да. И я пойду ужинать с ним в среду.

– В самом деле? – Папа снова берет ложку и начинает мешать ею с очевидно чрезмерной интенсивностью. – И сколько ему лет, этому парню?

– Я думаю, ему за семьдесят. А то и все восемьдесят.

Папа поворачивается ко мне. Я улыбаюсь ему заранее подготовленной улыбкой.

– Очень смешно, – говорит он.

– А чего ты ожидал? На вид ему под тридцать, но точно сказать не могу. Если хочешь, я возьму с собой в среду бланк анкеты.

– Значит, ты его раньше никогда не встречала?

– Не-а.

– И он просто подошел к тебе сегодня утром, подарил цветы и предложил с ним встретиться?

– Ага. Примерно так все и было.

– А тебе это не кажется немножечко странным?

– Вообще-то нет.

Мне подумалось, что рассказывать ему про того, кто трогал меня за задницу, мне, наверное, было бы легче.

– А мне вот это кажется немного странным.

– Послушай, ты должен позволять мне жить нормальной жизнью.

– А разве это нормально? Дарить цветы незнакомому человеку!.. Может, он все время так делает. Заманивает тем самым к себе симпатичных девушек.

– Папа, я тебя не понимаю. Ведь ты же сам все время говорил, что мне необходимо побольше общаться с другими людьми.

– Да, но я не имел в виду незнакомцев.

– А он уже больше для меня не незнакомец, разве не так? Он подарил мне цветы и пригласил меня на свидание. Я сказала «да». Я думала, что ты будешь этому рад.

Это вообще-то ложь. Я знала, что он будет вести себя именно так, как он себя сейчас ведет, но я точно знаю, как его можно победить в споре. Он опускает взгляд вниз, на свои ноги.

– Я рад за тебя. Просто после того случая я, видишь ли, не хочу, чтобы кто-то причинил тебе боль.

– Каллум был психически неадекватным ублюдком.

– Джесс.

– Да-да, именно таким он и был! И я с тех пор уже сильно повзрослела, а потому, разумеется, не собираюсь совершать ту же ошибку еще раз.

– Но откуда тебе известно, что этот парень не окажется таким же?

– Это мне еще неизвестно, но он подарил мне цветы, что является очень даже хорошим началом, и, если он мне не понравится в среду, я его больше никогда не увижу. Все просто.

Папа кивает. Я знаю, что он изо всех сил старается выступать в роли обоих родителей в одном лице. Но мне очень не хватает рядом с ним мамы, которая сказала бы ему, что пора позволить мне учиться на моих собственных ошибках.

– Хорошо. Я дам ему шанс. Как его зовут?

– Волан-де-Морт.

Впервые за время разговора папа позволяет себе улыбнуться:

– В самом деле?

– Его зовут Ли, он работает заместителем директора в какой-то рекламной фирме в Лидсе. Больше я о нем ничего не знаю, но, если ты представишь мне свои вопросы завтра к полудню, я обязательно задам их во время ужина с ним. Договорились?

Я быстро выхожу из кухни и иду в свою комнату. Когда я возвращаюсь через десять минут, папа уже поставил цветы в вазу. Я улыбаюсь ему. Иногда он так сильно старается быть правильным, что мне становится аж неприятно.

Сейди Уорд → Джесс Маунт

2 минуты назад

Твой папа только что рассказал мне. Не могу поверить, что тебя не стало. Не могу поверить, что ты уже никогда больше не будешь меня смешить. Я очень, очень сожалею, что не смогла тебя спасти. Люблю тебя вечно. Спи с миром, Джесс.

Джесс

Понедельник, 11 января 2016 года

Я нахожусь в своей комнате, когда приходит это сообщение от Сейди. При этом я сначала вижу фотографию, сделанную еще в те времена, когда мы с Сейди ходили в начальную школу. Носки у меня обмотаны вокруг лодыжек, а волосы – растрепанные. Мы обе глуповато улыбаемся. В ответ на присланную Сейди фотографию я уже собираюсь написать СМС, но тут натыкаюсь на слова, которые она написала над этим снимком.

Я читаю их раз, другой, третий, чувствуя, что я что-то упускаю. Затем жду, не появится ли еще одно сообщение, в котором будет сказано, что это была шутка. Но больше сообщений не приходит. Я звоню Сейди.

– Почему ты написала только что мне эти слова?

– Что именно?

– Слова «спи с миром» в «Фейсбуке».

– По поводу Боуи?

– Нет, по поводу меня.

– Я ничего тебе не писала.

– Писала. В моей «Хронике». Две минуты назад. Там фотография, где мы с тобой в начальной школе, и слова о том, что ты не можешь поверить, что меня не стало, и что ты очень сожалеешь, что не смогла меня спасти. Ты тем самым как бы имела в виду, что я мертва.

– Зачем я стала бы это делать?

– Не знаю. Поэтому я тебе и позвонила.

– Честное слово, я ничего такого не писала.

– Зайди в «Фейсбук» – и увидишь.

– Хорошо. – Примерно на минуту на другом конце линии воцаряется молчание. – Там ничего нет, – говорит она. – Я не размещала никаких публикаций в «Фейсбуке» вот уже несколько часов. А еще я только что заглянула в твою «Хронику». Там тоже ничего нет.

Я снова смотрю на свой телефон и читаю ей вслух ее публикацию.

– Это какой-то бред. Я бы такого никогда не написала. Даже в качестве шутки.

Ниже публикации Сейди появляется комментарий от Адриана – моего коллеги по работе.

– Послушай, – говорю я, – Адриан только что написал следующее: «О-о, Джесс, так жаль тебя терять. Буду скучать по твоей улыбке и нашим с тобой шуткам. Спи с миром, конфетка».

– Наверное, кто-то взломал твой аккаунт, – говорит Сейди. – Я не удивлюсь, если это сделала Нина. Она, возможно, тайком брала твой телефон или что-то в этом роде.

– Но как так получается, что я это вижу, а ты – нет?

– Не знаю. Наверное, есть какой-то способ это сделать.

– Наверное, взломали и твой аккаунт, потому что публикация-то сделана с него.

– Измени пароль. Я свой тоже изменю. Тогда это вроде бы должно прекратиться.

– Хорошо. Я тебе чуть позже перезвоню.

Я захожу в свой аккаунт. Я плохо запоминаю пароли, поэтому мне приходится записать свой новый пароль сразу же после того, как я его устанавливаю. Я выхожу из «Фейсбука», а затем снова захожу в него и смотрю на свою «Хронику». Там сейчас под этой странной публикацией Сейди уже одиннадцать комментариев, причем парочку из них поместили люди, которых я не видела аж с тех пор, как окончила школу, и с которыми не пересекалась в «Фейсбуке» уже давным-давно. Я понятия не имею, почему все это происходит, но собираюсь положить этому конец прямо сейчас. Я начинаю печатать: «Ха-ха-ха, очень смешно. Сообщения о моей смерти сильно преувеличены» (насколько я помню, такая фраза фигурировала в какой-то книге или пьесе или где-то еще). Пытаюсь разместить эти слова в качестве публикации. Они не появляются. Я пытаюсь сделать это снова. Опять безрезультатно. Я ничего не понимаю. Не понимаю, что происходит. Снова звоню Сейди.

– Я изменила пароль, но эта публикация все еще там. Куча народу поместила свои комментарии, а у меня это сделать не получается. Программа мне этого не позволяет?

– Может, там какой-нибудь вирус или что-то в этом роде?

– А ты уверена, что не можешь этого видеть?

– Абсолютно.

– Я не понимаю, как такое вообще может быть.

– Это, наверное, шалит какой-нибудь тринадцатилетний хакер, которому надоело делать домашнюю работу по математике и который решил поразвлечься такими вот пакостями.

Я вздыхаю и качаю головой:

– И что, по-твоему, мне теперь следует делать?

– Просканируй на вирусы. Это, наверное, поможет. Кстати, если этого не может видеть никто, кроме тебя, то тогда, получается, никакого вреда нет?

– Но ведь люди начали писать комментарии – значит, они это видят? Что, если они подумают, будто я и в самом деле мертва?

– Ну, Адриан первым делом наверняка прислал бы какое-нибудь сообщение мне…

– Думаю, да. Адриан – милашка. Меня вообще-то тронуло за душу, что он написал такой грустный комментарий. Хотя мне понятно, что это очень глупо… Но все то, что люди написали в своих комментариях, – продолжаю я, – весьма похоже на то, что они и в самом деле написали бы.

– Ну, никто не стал бы писать, что он рад тому, что ты откинула коньки, разве не так? В тех случаях, когда кто-то умирает, все всегда говорят и пишут примерно одно и то же.

– Адриан назвал меня в своем комментарии «конфеткой». Как кто-то мог узнать, что он и в самом деле меня так называет?

– Может, потому, что он вообще всех в «Фейсбуке» называет конфеткой? Наверное, существует какой-то алгоритм, который позволяет определить, какие слова люди используют чаще всего.

– А может, ты была права насчет Нины, а? Может, она действительно имеет к этому какое-то отношение?

– Причина для этого у нее, наверное, есть, но я не уверена, что она достаточно умна и образованна для подобных дел.

– Но кто же еще тогда может желать мне зла, а?

– Никто не желает тебе зла, Джесс.

– А Каллум?

– У него тоже явно не семь пядей во лбу.

– Почему ты мне в то время об этом не говорила?

– Потому что ты не стала бы меня слушать. Как бы там ни было, почему бы тебе не поговорить с Ниной утром и не послушать, что она тебе скажет? И перестань переживать. Ты ведь очень даже жива. Хорошо?

– Да.

На другом конце линии воцарилась тишина. И у меня возникло ощущение, что я знаю, что Сейди скажет дальше.

– С тобой все в порядке, да? Я имею в виду, что ты сказала бы, если бы…

– У меня все прекрасно.

– И ты сказала бы мне, если бы это было не так?

– Ты и сама знаешь, что сказала бы.

– Хорошо. А сейчас выключи свой телефон, просканируй свой лэптоп на вирусы, удали все, что будет выявлено, – и тогда я буду готова поспорить, что, когда ты заглянешь туда утром, там ничего не будет.

– Хорошо. Спасибо. Увидимся завтра.

Я откладываю телефон в сторону и открываю свой лэптоп. Возможно, в нем я ничего такого и не увижу. Возможно, такие фокусы – только в моем телефоне. Я щелкаю на иконке «Фейсбука» и просматриваю подряд все публикации за последнюю пару часов. Ничего. Ту фотографию я здесь не нахожу. Я щелкаю на своей «Хронике», чтобы перепроверить. И сразу же появляется публикация Сейди. Ниже уже целая куча комментариев. Люди спрашивают, что случилось. Публикации в моей «Хронике» стали размещать и другие люди: Жюль, вместе с которым я училась в колледже, Тарик, вместе с которым я работаю, парочка маминых друзей… Все они пишут одно и то же: что они шокированы, что они не могут поверить, что меня больше нет, и что это слишком много горя для одной семьи.

Я вытираю слезы, побежавшие у меня по щекам, и говорю себе не быть такой глупой. Если все это происходит из-за вируса, то проказник, который его создал, явно не задумывается над тем, как тяжело людям, потерявшим близкого и дорогого им человека. Сейди, возможно, права: это, видимо, какой-то подросток, который очень сильно заскучал и решил подобным образом себя развеселить. Мне не следует принимать это близко к сердцу.

Я слышу голоса из телевизора, доносящиеся из-под лестницы. Показывают, похоже, не футбол, а какую-то телепрограмму, посвященную кулинарии. Папа смотрит по телевизору либо футбол, либо такие вот программы. Я раздумываю над тем, не присоединиться ли к нему, чтобы как-то развеяться. Усесться уютненько вдвоем на диване, как мы раньше это делали. Ему понравится. Он всегда говорит, что мы проводим вместе слишком мало времени. В конце концов я решаю этого не делать. Он, возможно, заметит, что мне как-то не по себе, и спросит, что случилось. Или же снова начнет расспрашивать меня про Ли.

Я надеваю наушники, подсоединяю их к своему телефону и включаю воспроизведение первой песни в меню. Но у меня не получается отогнать от себя мысли о той публикации. Мне вдруг вспоминается мужчина, трогавший меня за задницу на вокзале. А может, он компьютерный фанат, который решил оторваться на мне за то, что я сегодня утром его публично унизила? Может, он каким-то образом умудрился найти мою фотографию и разыскать меня в интернете?

Я снимаю наушники и бросаю телефон на кровать. Потом встаю, подхожу к лэптопу и запускаю сканирование на вирусы. Я оставляю лэптоп в таком состоянии на всю ночь, надеясь, что к утру вся эта ерунда исчезнет.

Джо Маунт

12 июля 2017 г. Митолройд, Великобритания

Я со сжимающимся от горя сердцем сообщаю, что моя любимая дочь Джесс погибла вчера в результате несчастного случая. Я потерял мою маленькую девочку, и у меня нет слов, чтобы выразить, как много она для меня значила. Единственным утешением для меня служит уверенность в том, что она окажется рядом с ее мамой и что Дебора позаботится о ней. Спи с миром, прекрасная девочка.

Джесс

Вторник, 12 января 2016 года

Я умерла в результате несчастного случая. Я крепко зажмуриваюсь и затем снова открываю глаза – просто чтобы убедиться, что не сплю. Слова передо мной на экране остаются такими же. Меня охватывает озноб. Проверка лэптопа на вирусы прошедшей ночью выдала однозначный результат: «Вирусы не обнаружены». Возможно, это единственный случай, когда это сообщение вызвало разочарование. Потому что если это не вирус, то что же, черт возьми, это тогда такое? Я уже собираюсь позвонить Сейди, когда до меня вдруг доходит, что в этом нет никакого смысла: она все равно не сможет этого увидеть. Мне придется показать ей эти публикации, когда мы будем ехать в поезде. И она увидит, что я ничего не выдумываю.

Я снова читаю «папины» слова, и у меня на глаза наворачиваются слезы. Мне кажется, он выразился бы именно так, если бы я погибла на самом деле. Перед мысленным взором встает картина, как папа сидит и нажимает двумя пальцами клавиши на своей клавиатуре (он никогда не размещает публикации в «Фейсбуке» через телефон: говорит, что его пальцы слишком большие для телефонных кнопок и что его раздражает предугадывание набираемых слов). Глаза у него красные. Какой-то скомканный лоскут торчит из кармана его любимого серого кардигана, который мама подарила ему на Рождество перед тем, как умерла. Эти публикации вполне реалистичны, даже слишком реалистичны, как по мне. И это мне очень не нравится. Они не кажутся случайными. Непохоже, что какой-то рыскающий по интернету хакер натолкнулся на меня совершенно случайно. Такое ощущение, что тот, кто делает это, выбрал своей целью именно меня осознанно.

И тут, когда я читаю папину публикацию в третий раз, я обращаю внимание на фигурирующую над ней дату: 12 июля 2017 года. Я таращусь на нее довольно долго, а мой мозг в это время пытается «переварить» то, что видят мои глаза. Как кто-то может менять даты в «Фейсбуке»? До этой даты ведь еще восемнадцать месяцев. Ровно восемнадцать месяцев! Я перемещаюсь по страничке до публикаций, появившихся вчера вечером. Когда я читала их, над ними были отметки «2 минуты назад» или «1 час назад». Сейчас же над публикацией Сейди написано «11 июля 2017 года». Мое дыхание становится быстрым и неглубоким. Я набираю в поисковике «Гугл»: «Как изменить даты в Фейсбуке». На меня накатывается волна облегчения, когда я вижу, что вообще-то это возможно. Я читаю, что даты публикаций можно менять в диапазоне прошлого аж до 1 января 1905 года. Однако, читая дальше, я узнаю, что датировать публикацию каким-нибудь днем из будущего невозможно. Никак невозможно.

Кто-то очень сильно пудрит мне мозги. Наверное, это какой-то парень, с которым я ходила в школу, который знает, какие события происходили в моей жизни, и который забавляется, донимая меня таким вот способом. Под папиной публикацией уже появилось несколько комментариев. Один из них – от моей двоюродной сестры Конни, живущей в Италии. Она в конце своей публикации разместила душещипательную идеограмму. Есть также комментарий от повара из ресторана, в котором работает папа: повар этот выражает свое глубокое сожаление по поводу папиной утраты.

Никто не поинтересовался, что же это был за несчастный случай. Меня, возможно, переехал автобус. Именно такой нелепый случай мог произойти с такой рассеянной недотепой, как я. Я же все время пялюсь в свой мобильный телефон. Я ловлю себя на мысленной надежде на то, что смерть моя не была неприглядной, что людям не пришлось соскребать с асфальта мои остатки. Мне бы это не понравилось. Очень даже не понравилось.

Я не собираюсь позволять доставать меня подобным образом кому бы то ни было. Я сообщу об этом менеджерам «Фейсбука», и пусть они выяснят, кто все это вытворяет, и блокируют их. Или же примут какие-то другие меры. Они могут даже обратиться в полицию, если сочтут нужным, или, по крайней мере, пригрозить это сделать. Я просто хочу, чтобы это безобразие прекратилось.

Я надеваю свой домашний халат. Он представляет собой огромное пурпурное пушистое одеяние. Сейди говорит, что я в нем выгляжу как персонаж из мультфильма «Корпорация монстров». Я иду через лестничную площадку в ванную. До меня доносятся звуки движений папы внизу, на кухне. Я пытаюсь выкинуть из головы появившуюся перед моим мысленным взором сцену: он сидит за своим лэптопом и плачет.

Обычно, когда я пользуюсь душем после папы, я делаю воду менее горячей. Он любит принимать очень горячий душ, а я – нет (он и чай пьет очень горячий, а я – нет). Но сегодня я оставляю воду такой, какая она есть, надеясь, что, может, хоть это заставит мой мозг отвлечься от происходящего – пусть и за счет ощущения жжения от бьющей по телу очень горячей воды. Когда я выхожу из душа, кожа у меня раскрасневшаяся куда больше, чем обычно. Я снимаю свое полотенце с сушителя и заворачиваюсь в него. Это один из тех моментов, в которые я всегда вспоминаю маму – вспоминаю, как она вытирала меня насухо после купания в ванне, когда я была ребенком, и пела мне при этом дурацкие песенки восьмидесятых годов.

К тому времени, когда спускаюсь в кухню, папа, как я подозреваю, пьет уже третью чашку кофе за сегодняшний день. Он улыбается, подходит ко мне и целует меня в лоб. Иногда в подобных случаях я отстраняюсь и напоминаю ему, что мне уже давно не семь лет. Сегодня я ничего не говорю, а просто слегка улыбаюсь ему в ответ. Я знаю, что он наверняка еще не заходил в «Фейсбук». Он даже не включает свой мобильный телефон, пока не идет на работу. Впрочем, я уверена, что он не сможет увидеть те публикации. И это для меня – большое облегчение.

– У тебя все в порядке? – спрашивает он.

– Да, хотя спала я не очень хорошо.

– Тебе было холодно? Я дам тебе еще одно одеяло, если хочешь.

– Не надо. Я просто очень долго не могла заснуть.

Он кивает. Я замечаю цветы, стоящие на том же месте на столе, что и вчера вечером. Из-за этих странных событий я почти забыла про Ли.

– Сегодня вечером, наверное, пораньше ляжешь спать, чтобы хорошенько выспаться перед своим грандиозным свиданием, – говорит папа, принося мою кружку и ставя ее передо мной.

– Это вовсе не грандиозное свидание, – говорю я.

– А что же это тогда?

– Прием пищи – только и всего.

– Понятно, – говорит он, подмигивая.

Я опускаю взгляд: я не могу даже смотреть ему в глаза, не думая об этом – о том, каково ему придется, если я умру.

Я, как обычно, встречаюсь с Сейди на платформе. Мы не всегда работаем в одну и ту же смену, но, если график составляет Крис или Лиз, то они оба пытаются сделать так, чтобы мы с Сейди оказались в одной смене. Когда мы с ней учились в средней школе, над нами частенько подшучивали. Учитель английского языка называл нас Джессейди, потому что, как он говорил, мы были неразлучными, как сиамские близнецы. Впрочем, я всегда предпочитала иметь только одну хорошую подругу, чем быть частью какой-нибудь большой компании друзей. Или тройки. Три подруги – это в школе очень даже неудобно, потому что непонятно, с кем же из двух подруг сидеть за одной партой.

– Они разместили публикацию и от лица моего папы тоже, – сообщаю я, засовывая руку в карман, чтобы достать телефон. – В ней говорится, что я погибла в результате несчастного случая. А еще они поставили такую дату, как будто эта публикация размещена в следующем году.

– Каким образом они могли такое сделать? – спрашивает Сейди.

– Если верить «Гуглу», то такое невозможно, – отвечаю я, щелкая на иконке «Фейсбука» и переходя к своей «Хронике». – Это-то меня и нервирует. Сканирование на вирусы никаких вирусов не выявило. Кто-то делает это умышленно.

– Покажи мне. Я у себя по-прежнему ничего не вижу.

Я не отвечаю, потому что смотрю на свою «Хронику» и вижу, что там все вернулось в нормальное состояние. Тех публикаций в ней больше нет. Я прокручиваю страничку вверх и вниз и не нахожу их. Держа телефон в руке, я смотрю на Сейди.

– Они исчезли.

– Хорошо. Может, чтобы изменение пароля возымело свой эффект, как раз и нужно столько времени.

– Но они были там совсем недавно – перед тем, как я вышла из дому. Я проверила, потому что хотела показать тебе.

Сейди смотрит на меня. Я почти слышу, как она подбирает в уме правильные слова, прежде чем произнести их вслух.

– Ну, их, по крайней мере, уже нет – это главное.

– Мне хотелось, чтобы ты на них посмотрела!

– Я верю тебе, Джесс. Но сейчас это не так уж и важно, правда? Их больше нет, а это как раз то, чего ты хотела.

– Да. Думаю, да.

– А ты ведь можешь написать письмо в «Фейсбук»? Они, наверное, смогут сообщить тебе, был твой аккаунт взломан или нет.

– Но у меня нет никаких подтверждений! Это будет всего лишь мое голословное заявление о том, что у меня на страничке появлялись какие-то странные публикации, которых теперь уже нет. Раз их уже нет, то в «Фейсбуке» вряд ли станут утруждать себя расследованием данного инцидента.

– Думаю, не станут. Как я уже говорила, это скорее всего какой-нибудь прыщавый тринадцатилетний подросток из Гонконга, который не смог придумать себе более интересного занятия.

Я слышу свист на железнодорожных путях и через пару секунд вижу приближающийся поезд. Сейди права. Мне следует забыть о том, что произошло, – я это понимаю. Но что-то холодное внутри меня не позволяет мне этого сделать. Кто-то совершил поступок, прекрасно понимая, как сильно он меня расстроит. И я не могу оставить это без внимания.

Нина сегодня снова работает вместе со всеми остальными – нами, плебеями – в группе приема клиентов. «Группа приема клиентов» – это очень громкое название для тех, кто снует туда-сюда по кинозалам с пиццами и гамбургерами (более вкусными и более дорогими, потому что в них есть халлуми). Это, по-моему, вроде того, как мусорщиков теперь называют работниками по уборке бытовых отходов, а деревообработку и металлообработку – работой со стойкими материалами в школе. У всех и у всего в наше время должно быть звучное название.

– Ага, сегодня уже без цветов, – говорит Нина, когда я прохожу мимо нее в коридоре.

Я поворачиваюсь и смотрю на нее, пытаясь понять, является ли ухмылка на ее лице ухмылкой человека, чувствующего свою вину.

– Ты ковырялась в моем телефоне? – спрашиваю я.

– Это еще что за вопрос?

– Вопрос, на который я хочу получить ответ. Ты проявляла большой интерес к тому, кто подарил мне вчера цветы.

– Ты в самом деле думаешь, что это интересовало меня настолько, что я стала бы ковыряться в твоих контактах в поисках твоего предполагаемого ухажера?

– Может, тебе захотелось зайти на мою страницу в «Фейсбуке».

– Зачем я стала бы это делать?

– Не знаю. Сама скажи мне. Некоторые люди такое делают.

– Ну, тогда я не из их числа. Меня твоя личная жизнь не интересует. И я предлагаю тебе… – говорит она, выставляя указательный палец в сторону моего лица, – не разбрасываться подобными обвинениями.

Я смотрю на нее, пытаясь понять, говорит ли она правду. Ее крашеные светлые волосы стянуты в хвостик на затылке. При этом кажется, что все ее лицо стянуто к затылку вместе с волосами. У нее одно из тех противных и отчужденных лиц, которые встречаются на фотоснимках подозреваемых в объявлениях «Их разыскивает полиция». Однако, несмотря на ухмылку на устах Нины, я очень сомневаюсь, что у нее хватило бы ума и знаний на то, чтобы взломать мой аккаунт.

– Ну хорошо, давай на этом и разойдемся, – говорю я, уходя прочь.

Я слышу, как за моей спиной она громко цокнула и тихонько ругнулась, но решаю проигнорировать это. Я иду в комнату для персонала, чтобы сделать себе чай, беру чайник, трясу его из стороны в сторону, чтобы понять, есть ли в нем вода, и затем нажимаю на нем на кнопку. Кроме меня, в комнате никого нет. Я знаю, что мне не следует делать этого, но не могу сдержаться: достаю из сумки телефон и захожу на свою страницу в «Фейсбуке».

Те публикации появились снова, и под ними еще больше комментариев: теперь их уже десятки. Целая куча грустных идеограмм и пожеланий упокоиться с миром. Мои пальцы с силой сжимают телефон. Я ничего не понимаю. Этот хакер каким-то образом узнал мой новый пароль? Я захожу в настройки аккаунта и снова меняю пароль. Затем проверяю, не исчезли ли эти публикации, и вижу, что нет. И даты на них – из июля следующего года.

Вода в чайнике уже вскипела, но мне теперь уже не до чая. Я выхожу из комнаты и ищу Сейди.

– Вот, смотри, – говорю я ей, заходя на кухню, где она сортирует пакеты с кетчупом и горчицей. – Они появились снова.

Я едва ли не тыкаю ей дисплеем своего телефона в лицо. Она делает шаг назад, смотрит на телефон, а затем, нахмурившись, переводит взгляд на меня.

– Чокнуться можно, правда? – говорю я.

– Там ничего нет, – тихо говорит она.

Я поворачиваю телефон дисплеем к себе и смотрю на него. Она права. На моей страничке в «Фейсбуке» – лишь моя обычная хроника. Никаких пожеланий упокоиться с миром не видно.

– Я не понимаю! – кричу я. – Они были там минуту назад – когда я находилась в комнате для персонала. Я проверяла.

Сейди смотрит таким взглядом, каким всегда смотрела на меня в тех случаях, когда у меня, как считалось, бывали проблемы с психикой. Взглядом, который говорит: «Я вовсе не хочу тебя обижать, но мне кажется, ты тут что-то путаешь».

– Может, забыть об этом хотя бы на некоторое время, а?

– Я знаю, что это какая-то ерунда, но у меня складывается впечатление, что только я одна и могу их видеть.

Сейди медленно кивает:

– Как я уже сказала – наверное, лучше перестать все время проверять, есть они там или нет.

– Да, – говорю я, кладя телефон себе в карман. – Ты права.

Она улыбается мне, но даже Сейди, у которой большой опыт по части подобных штук, не может скрыть за своей улыбкой охватившее ее беспокойство. Она снова начинает сортировать пакеты с кетчупом и горчицей.

– Эй, – говорю я, – я тебе помогу. Передай мне кетчупы.

Сейди Уорд → Джесс Маунт

12 июля 2017 г. в 20: 37

Я все еще надеюсь увидеть здесь одну из твоих публикаций. Я вижу твои имя и фамилию и думаю, что ты вот-вот разместишь какую-нибудь дурацкую и смешную публикацию, но этого, конечно же, не происходит. Я вижу лишь то, как кто-то пишет о своем сожалении по поводу твоей кончины. Досадно, но ты, я думаю, никогда даже понятия не имела, как много людей тебя любят. Я знаю, что ты иногда вела себя как задиристая нахалка, но в действительности – в глубине души – ты такой не была. Ты была такой же уязвимой, как все мы, каждый из нас. Думаю, даже в большей степени, чем все остальные. Вот почему ты так сильно запала на Ли. Тебе словно не верилось, что кто-то может тебя по-настоящему полюбить. Мне жаль, что ты не знала, что люди вообще-то тебя любят. Взгляни на все это сейчас, Джесс Маунт. Взгляни на всех этих людей, выстроившихся в очередь для того, чтобы сказать, как сильно они тебя любили. Людей, которые убиты горем из-за того, что ты погибла. Это вообще-то нелепо – не так ли? – что люди не говорят тебе таких слов до тех пор, пока ты не умрешь. Даже Нина у нас на работе заплакала, когда узнала о твоей кончине, а ты ведь думала, что она тебя всей душой ненавидит. И я люблю тебя, Джесс. Мы все тебя любим и безумно по тебе скучаем. И не переживай за «Г». Я обещаю тебе, что найду способ о нем позаботиться.

Джесс

Вторник, 12 января 2016 года

Я прочла публикацию Сейди несколько раз. И комментарии. Люди выражают ей сочувствие. Пишут ей, что нужно быть сильной. Сокрушаются по поводу того, в каком отчаянии, должно быть, пребывает Ли. И все переживают за «Г».

Я читаю это, лежа на своей кровати, но голова у меня кружится так, будто я кручусь на карусели, что на рыночной площади, и меня бросает то вверх, то вниз. Внутри моего мозга роятся, рикошетя от стенок черепа, бесчисленные мысли. Я говорю себе, что все это – полнейшая чушь, но какая-то малюсенькая часть меня не хочет этому верить. Какая-то малюсенькая часть, которая не может не испытывать нелепого волнения при мысли о том, что через восемнадцать месяцев я все еще буду встречаться с Ли. А это означает, что я дважды дура, ведь если я не верю в то, что все это – чушь, значит к тому моменту я буду уже мертва, а потому будет у меня ухажер или нет – становится не так уж и важно.

Самое странное заключается в том, что тот, кто вот так измывается надо мной, знает о моем знакомстве с Ли, при том что я не вхожу в число его друзей по «Фейсбуку», да и видела я его только один раз – два дня назад в течение всего пяти минут. А люди, которые шлют Ли свои соболезнования, даже не знают, что он в моей жизни существует.

Я сажусь на кровати, словно бы надеясь, что если приму вертикальное положение, то мир вокруг меня перестанет вертеться. Однако вместо этого мне начинает казаться, что я стою на краю крутящейся карусели, мои ноги дрожат, и я уверена, что вот-вот свалюсь с карусели. А среди атакующих меня вопросов, каждый из которых пытается привлечь мое внимание к себе, выделяется следующий: кто такой «Г»? Люди выражают ему свою симпатию, а Сейди написала мне, что найдет способ о нем позаботиться, однако я не имею ни малейшего понятия, кто он такой, этот «Г». Единственное, что приходит мне в голову, так это парень из поп-группы «Степс», которого звали Йен «Г» Уоткинс, но я абсолютно уверена, что он не имеет ко всему этому никакого отношения. Может быть, я возьму себе котенка и назову его «Г»? Вообще-то, я хочу завести маленькую кошечку, причем обязательно полосатую, но если я это сделаю, то назову ее Минервой в честь профессора Минервы Макгонагалл из романов и фильмов про Гарри Поттера. Я точно не стану называть ее «Г».

Что еще я никак не могу понять – так это то, почему даты этих публикаций по-прежнему относятся к будущему, которое наступит через восемнадцать месяцев. Может, тот, кто это делает, хочет, чтобы я думала, что меня ждет такое будущее? Он хочет изобразить из себя зловещего предсказателя и убедить меня, что жить мне осталось только восемнадцать месяцев? Это в социальных сетях такой себе эквивалент утыканной сотней иголок куклы вуду, обнаруженной рядом с тикающими часами в своей комнате. Неудивительно, что это меня так сильно раздражает. Я хочу остановить все это, но не знаю, что мне для этого нужно делать. Звонить Сейди – бессмысленно. Она и так уже переживает за меня, я знаю, и мне не хочется усугублять ее переживания. Не могу я показать эти публикации и папе со словами: «Послушай, ты ведь осознаешь, что ты так до сих пор еще не оправился после смерти своей жены. Так вот, кто-то утверждает, что через восемнадцать месяцев умру и я». Это явно не подходящий вариант моих действий. И в полицию я не могу обратиться, потому что они не смогут ничего увидеть. У меня нет доказательств. А если полицейские все-таки решили бы провести расследование, они узнали бы о том, что происходило раньше в моей жизни, и сочли бы, что я чокнутая.

Я вздыхаю и кладу голову на стол. Вообще-то я не стала бы злиться на полицейских. Вся эта история – абсолютно неправдоподобная. Я вздыхаю и… резко выпрямляюсь, удивляясь, что не подумала об этом раньше. Проверяю свой лэптоп, чтобы убедиться, что эти публикации все еще там, и делаю скриншот. Я при этом слегка улыбаюсь – так, будто уличила кого-то, а он об этом еще не знает. Но уже через несколько секунд, когда я проверяю скриншот и вижу на нем лишь свою обычную «Хронику», которую может видеть кто угодно, улыбка эта исчезает. В животе у меня что-то сжимается. Я проделываю операцию еще раз, но получается то же самое. Даже если есть какой-то способ взломать мой аккаунт и разместить на нем подобные публикации, то это не может, не должно помешать запечатлеться этим публикациям на скриншоте.

Мне приходит в голову еще одна идея. Я беру свой телефон и фотографирую экран лэптопа. При этом я – на всякий случай – делаю три фотографии подряд. Однако когда я проверяю эти снимки, они оказываются фотографиями моей «Хроники» в ее нормальном состоянии – то есть такой, какой сейчас вообще-то нет на этом чертовом экране. Меня аж всю трясти начинает, и я кладу лэптоп на пол.

Я снова ложусь на кровать. Возможно, Сейди права, возможно, у меня начинаются проблемы с психикой. Может, я – единственный человек, который видит эти публикации, по той простой причине, что они существуют только в моей голове. А нам всем известно, на что способна моя голова. Может, теперь это просто проявляется иначе, поэтому я и не узнала это сразу. Что ж, звучит вполне правдоподобно, если подумать. Выходит, если ты когда-то чудил каким-то одним способом, а потом заставил себя это прекратить делать, то ты можешь найти другой способ чудить, чтобы обдурить свою систему внутреннего контроля. Но если это мой мозг подшучивает надо мной, то делает он это очень даже искусно. Только я не уверена, что достаточно умна для того, чтобы мой мозг смог такое отчебучить. Фыркнув, я начинаю смеяться. Забавно, но все вроде сходится, если предположить, что я просто схожу с ума.

Когда-то я слышала о людях, у которых белые кровяные клетки атакуют здоровые клетки. Может, я каким-то образом запрограммирована на нечто подобное? Может, я так привыкла пребывать в подавленном настроении, что уничтожаю признаки счастья, едва они появляются?

Я открываю глаза и с удивлением понимаю, что в какой-то момент ночи мне все-таки удалось заснуть. Тянусь к своему телефону. Там еще больше публикаций, еще больше комментариев. Еще больше горя, увидеть которое могу только я. Если я и в самом деле что-то вижу, а не выдумываю.

Свой приход на кухню я рассчитываю так, чтобы папа понял: времени на завтрак у меня нет. Сидя за столом, он поднимает на меня взгляд.

– Там есть банан, – кивает он в сторону рабочего кухонного стола.

– Я не голодна, спасибо, – говорю я.

– Тебе надо бы что-нибудь съесть.

– Нет, мне есть совсем не хочется.

– Бережешь себя для своего грандиозного свидания сегодня вечером, да?

– Да, что-то вроде того.

Папа продолжает смотреть на меня.

– Уже слишком поздно давать ему отбой, – говорит он. – Если у тебя есть на этот счет какие-то задние мысли. Впрочем, твоя мама не явилась на наше первое свидание. Я тебе про это рассказывал?

– У меня нет задних мыслей, – говорю я. – А про ваше с мамой первое свидание вы оба рассказывали мне много раз. – Я смотрю ему в глаза, а затем опускаю взгляд на свои ноги. – Ну да ладно, мне уже пора идти, иначе я опоздаю на поезд. Не сиди и не жди меня вечером, хорошо?

– Желаю хорошо развлечься. И будь осторожной.

Я киваю и открываю дверь. Когда я прохожу снаружи дома возле окна кухни, я вижу, что папа все еще сидит за кухонным столом и смотрит на цветы.

Я переодеваюсь в туалете сразу после окончания рабочего дня. Я понятия не имею, что нужно надевать, когда идешь в модный бар на свидание с заместителем директора, а потому взяла с собой свое любимое классическое платье и теперь натягиваю его на себя, пытаясь при этом избавиться от мокрого куска туалетной бумаги, прилипшего к моему ботинку. Я подумала, что даже если я надену что-то «не то», эта одежда должна быть, по крайней мере, для меня привычной – такой, в которой я чувствую себя комфортно и про которую, кроме того, все говорят, что она мне к лицу. Я выхожу из кабинки и смотрю на себя в зеркало. Верхняя часть выглядит вполне нормально. Если бы зеркало могло говорить, как в сказке про Белоснежку, оно, наверное, сказало бы: «Не знаю, правильно ли было надевать пурпурные колготки и ботинки “ДМ”, милая», – но, к счастью, мы живем в мире, в котором зеркала не могут разговаривать, а потому мне грозят издевательства.

Я подвожу глаза карандашом толще, чем обычно, наношу на веки мерцающие медные тени, а на ресницы – двойной слой туши. Еще немного бальзама для губ – и я готова. Мама частенько говаривала, что ни глаза, ни губы в украшении не нуждаются. Я завожу волосы за ухо с одной стороны головы и взъерошиваю их с другой. Положительный момент придания своему облику некоторой небрежности заключается в том, что мои волосы, похоже, очень даже для этого подходят.

Когда я выхожу из туалета, мне навстречу идет Адриан с пылесосом «Генри» в руках.

– Ты сегодня вечером выглядишь особенно шикарно, конфетка, – говорит он и улыбается мне.

Я тоже ему улыбаюсь, но не нахожусь что сказать в ответ. В памяти всплывает то, что он написал обо мне в «Фейсбуке».

– Значит, сегодня у тебя суперсвидание? – спрашивает он.

– А ты откуда об этом знаешь?

– У стен в этом заведении есть уши, – говорит он. – А у некоторых людей – очень длинный язык.

Я качаю головой. Ему, несомненно, рассказала Нина.

– Могу сказать, что этому парню – кем бы он ни был – крупно повезло.

– Спасибо. Ну ладно, мне, пожалуй, не стоит заставлять его долго ждать.

– Немножко опоздай, милая, – говорит Адриан через плечо. – Всегда немножко опаздывай, чтобы люди замечали твое появление.

Я улыбаюсь и иду прочь. Я все еще сомневаюсь, правильно ли сделала, надев пурпурные колготки.

Целый день я упорно не заглядывала в свой телефон. Я пообещала себе, что не буду этого делать. Но когда я уже еду на эскалаторе, моя рука тянется к телефону и одним движением – которое, я клянусь, было абсолютно непроизвольным – нажимаю на иконку «Фейсбука».

Это все равно что случайно попасть на чьи-то похороны. Все терзаются горем, хватаясь друг за друга в поисках поддержки и выражая соболезнования тем, кто был для усопшего самыми близкими и самыми дорогими людьми. В моем случае к ним, похоже, относится человек, с которым меня сейчас ждет первое свидание. Это все смахивает на какой-то странный фильм с перескоками во времени – фильм, в котором главная героиня знает, что она во второй серии умрет. На предстоящем свидании мне нужно быть осторожной, чтобы во время одной из неловких пауз, которые случаются в разговоре, сдуру не ляпнуть: «Кстати, все будут выражать свою скорбь по поводу того, что я умерла».

Я подхожу к «Ботанику». Фасад этого заведения оформлен кованым железом, уже слегка прихваченным ржавчиной. Я спускаюсь по ступенькам. Снаружи тоже есть столики, но сегодня вечером за ними никто не сидит. Ко мне, улыбаясь, плавно подходит официантка (которая, в отличие от меня, одета очень вычурно, и от нее не пахнет гамбургерами). Я поспешно окидываю помещение взглядом и замечаю Ли за столом в дальнем углу. Он одет в ту же самую куртку сливового цвета, но футболка под ней уже другая. У меня возникает подозрение, что он – один из тех людей, которые хорошо выглядят во всем, что бы они ни надели.

– Здравствуйте, – говорит официантка.

Она вопросительно смотрит на меня, но у меня почему-то вылетело из головы, как зовут ожидающего меня парня.

– Здравствуйте. Я… э-э… вон с ним, – говорю я, показывая в сторону Ли.

Она кивает, искусно скрывая свое удивление по поводу того, что у такой девушки, как я, свидание с таким парнем, как Ли.

– Прекрасно. Пойдемте со мной.

Я делаю так, как мне сказали. Ли поднимает взгляд. Он улыбается мне, и – я клянусь – мне при этом кажется, что половина Лидса погружается в темноту: такую яркую улыбку можно снабдить надлежащей энергией разве что за счет всей энергосистемы Великобритании.

– Привет, Джесс, – говорит Ли и, встав и наклонившись вперед, целует меня в щеку. – Выглядишь сногсшибательно. Я очень рад, что ты смогла прийти.

Он разговаривает со мной, как со своей давнишней подругой, а не как с человеком, с которым он встретился впервые в жизни на вокзале лишь пару дней назад. Я быстренько сажусь за стол, отчаянно пытаясь отогнать от себя мысли о том, как он горюет по поводу моей кончины.

– Спасибо, – говорю я. – Тут – не как на вокзале, где на ходу покупаешь себе какой-нибудь еды и бежишь на поезд.

– И, по крайней мере, рядом нет зачуханных пассажиров, – улыбается он.

– Да уж.

– Тебе часто приходится совершать такие вот поездки?

– Да, довольно часто.

– Там, на вокзале, как ты сказала, полно всяких придурков.

– Козлов.

– Что?

– Я сказала, что там полно всяких козлов. Да и в Лидсе их, похоже, тоже полно.

– Ну да, и я польщен, что ты сочла, что я – не козел.

Говоря это, он улыбается. Я уже собираюсь сказать, что к концу этого вечера, возможно, изменю свое мнение, но затем передумываю. Официантка возвращается и спрашивает, чего нам хотелось бы выпить. Я бросаю взгляд на лежащее на столе меню, в котором фигурируют коктейли, названий которых я никогда не слышала. Ли выжидающе смотрит на меня.

– Выбирай ты, – говорю я. – Мне подойдет что угодно.

Он поднимает бровь. Я впервые замечаю, какие у него потрясающие брови – темные, широкие и очень красивой формы для мужчины.

– Нам, пожалуйста, коктейль «Коллинс» с лимоном и жасмином, – говорит он официантке.

Та кивает. Он улыбается ей, но не сально, без вожделения.

– Итак, – говорит он, когда официантка уходит, – где ты работаешь?

– В кинотеатре в торговом центре, – отвечаю я, показывая вверх, а затем резко опускаю руку вниз, когда до меня доходит, что это было нелепо. – Я – в группе приема клиентов, то есть я работаю как официантка, встречаю зрителей за стойкой дежурного администратора и все такое прочее.

– Тебе это нравится?

– Работа как работа, – пожимаю я плечами. – А еще у меня там есть возможность смотреть множество всяких фильмов. Ну, во всяком случае, отрывки из них.

– Им очень повезло, что у них есть ты.

– Ты можешь сказать это моему боссу, если хочешь.

– Знаешь, если они не очень тебя ценят, то мы вообще-то скоро дадим объявление, что нам требуется человек на ресепшен.

– Я не уверена, что подхожу для этой работы. Я ведь могу быть слишком прямолинейной и не стесняюсь в словах – как ты, возможно, заметил.

Ли снова улыбается:

– Нет, не заметил. В любом случае я не собираюсь превращать наш разговор в собеседование по поводу приема на работу. Этот вечер посвящен исключительно удовольствию.

Я слегка наклоняю голову, делая вид, что заглядываю в меню, – главным образом для того, чтобы скрыть, как зарделись мои щеки. Чего мне сейчас хотелось бы – так это гамбургер, но я подозреваю, что совсем не это станет заказывать в баре такой изысканный человек, как Ли.

– Может, закажем нам обоим подборку деликатесов? – спрашивает Ли, словно чувствуя мои сомнения. – Там много всяких, и мы сможем их сравнить.

– Годится.

– Но ты сама выбери холодную закуску.

– Хорошо. Это будут грибы с чесноком.

– Ты хочешь заставить меня держаться от тебя на расстоянии? – улыбается он.

– Нет. Мне просто не нравится, когда что-то подается на оловянной тарелочке или на дощечке, и хотя я понятия не имею, что такое, к примеру, фигурирующий в меню соус «Пири-пири», мне не нравится уже само его название.

– Ты – прямо-таки дуновение свежего воздуха, – говорит Ли, наклоняясь ко мне.

– Прекрасно, – отвечаю я. – Впрочем, ты уже не скажешь этого после того, как я поем чеснока.

В нашем разговоре нет неловких пауз. Их нет на протяжении всего вечера. Мы разговариваем о многом: о том, где продаются самые лучшие пиццы в Лидсе, о том, какими дерьмовыми бывают фильмы, о том, что у меня нет парашюта, о том, что он не умеет толком ездить на мотоцикле. К тому времени, когда дело доходит до десерта, я уже думаю только о том, какими будут следующие восемнадцать месяцев моего общения с этим парнем. А еще – о том, что, если даже через восемнадцать месяцев я в самом деле умру, то, как мне кажется, я, по крайней мере, умру счастливой.

– Ну что, я по-прежнему не считаюсь козлом? – спрашивает Ли. – Или я оказался таким же ужасным, как и все остальные?

– Ты все еще не считаешься козлом, – говорю я с улыбкой. – А как насчет меня? Тебе не хочется забрать у меня свои цветы?

– Нет, можешь оставить их у себя, – говорит он. – Вот если бы ты весь вечер только и делала, что заглядывала в свой мобильный телефон, то я высказался бы прямо противоположно.

Я сглатываю, задаваясь на секунду вопросом, не знает ли он случайно, что со мной в последнее время происходит.

– Почему ты так говоришь?

– Просто я этого очень не люблю. Считаю, что это бестактно. Одна моя бывшая подружка все время заглядывала в свой мобильник. Это меня сильно раздражало.

– Я полагаю, ты встречался с ней недолго, да?

Прежде чем ответить, он пару секунд колеблется.

– Да, недолго. Она нарушила договоренность, которая была между нами.

– А что, если бы мне пришлось заглядывать в свой мобильный телефон по работе?

– Конечно, если ты врач по вызову или что-то в этом роде. Кому еще действительно нужно постоянно заглядывать в свой телефон? Этого не надо делать, во всяком случае в вечернее время. Большинство людей уж очень сильно интересуются тем, чем там занимаются другие люди, или же смотрят дурацкие видео в «Фейсбуке».

Я сжимаю ладони под столом и пытаюсь улыбнуться:

– Ну, тогда лучше не становись моим другом в «Фейсбуке». Я – из тех, кто делится со своими друзьями такими видео.

– «Фейсбук» постепенно отойдет. Я с него уже ушел. Сейчас вся молодежь уже в «Инстаграме». А в следующем году появится что-нибудь еще. Это как всегда и везде – все постоянно изменяется, движется вперед. И человеку приходится поспевать за этими изменениями.

– Ты сейчас похож на сотрудника рекламной компании, – говорю я.

– Извини, – усмехается он. – Да, мне не следовало говорить тебе всей этой ерунды, которая отнюдь не имеет первостепенного значения… Сколько тебе лет?

– Двадцать два.

– Ну, тогда получается, что ты на десять лет моложе меня. Ты должна рассказать мне о себе – что ты за человек.

Я пожимаю плечами, пытаясь скрыть свой шок, оттого что ему уже тридцать два, понимая, что мой папа придет в ужас, когда узнает об этом.

– Ну, я не иду вслед за толпой – люблю все делать по-своему. Люблю носить то, что мне хочется носить, делать то, что мне хочется делать, говорить то, что мне хочется говорить. И я не люблю следовать советам и рекомендациям других людей.

– Ты, получается, свободолюбивый человек, да?

– Мне просто не нравится, когда меня поучают.

– Я это уже заметил, – снова улыбается он.

Нам приносят заказанное нами большое мягкое пирожное из песочного теста, посыпанное шоколадной крошкой. К нему дают две ложечки. Ли передает одну ложку мне и ждет, чтобы я попробовала первой.

– Вкусно? – спрашивает он.

Я киваю, боясь что-либо говорить, потому как подозреваю, что все мои зубы в шоколаде.

Он берет свою ложку и тоже пробует.

– Супер, – говорит он.

– Всегда выбирай то, что ты выбрал бы, когда тебе было двенадцать лет от роду, – говорю я ему.

– Ты выбрала бы грибы с чесноком, когда тебе было двенадцать лет?

– Да. Мой папа – повар. Я привыкла к чесноку еще с тех пор, когда только начала ходить. Он говорил, что не хочет, чтобы я была одной из тех детей, которые не едят то, что едят их родители. Он наполовину итальянец, – добавляю я. – Это многое объясняет.

– Так что, у тебя знойная итальянская фамилия? – спрашивает Ли.

– Нет. Моя фамилия – Маунт. В школе моя фамилия считалась забавной. У папы итальянкой была мама, а не отец. Тем не менее у меня дурацкая фамилия.

– Но ты зато переняла у него средиземноморскую внешность.

– Только глаза. Все остальное – от мамы.

– Тогда она, должно быть, красивая женщина, – говорит Ли.

Я упираю взгляд в стол.

– Она умерла, – говорю я. – Семь лет назад. От рака. Но она и вправду была очень красивая. Во всех отношениях.

– Мне жаль, – говорит Ли.

– Ничего-ничего.

Я тянусь рукой к своему стакану, но он перехватывает мою ладонь.

– Я говорю искренне. Мне очень жаль. Я не знал. Тебе, по-видимому, было очень тяжело.

– Спасибо за сочувствие, – говорю я, пытаясь удержать себя в руках. – Я пережила это – и это все, что я могу сказать. И все еще тоскую по ней.

– У тебя близкие отношения с отцом?

– Думаю, да. Я все еще живу вместе с ним. Смерть мамы стала для нас обоих тяжелым ударом.

Я больше не собираюсь говорить об этом. Меня удивляет, что я уже так много сказала. Обычно я не очень много о себе рассказываю – по крайней мере, людям, с которыми недавно познакомилась. Наверное, я сделала это потому, что знаю: он станет важным человеком в моей жизни. Во всяком случае, если верить моей страничке в «Фейсбуке».

– А твои родители? – спрашиваю я, желая сменить тему.

– Разведены, – говорит он. – Мама по-прежнему живет в Горсфорте, в пригороде Лидса, где я вырос. Я вижусь с ней пару раз в неделю. Она готовит мне по воскресеньям жаркое.

– А папа?

Ли качает головой:

– Я его с тех пор почти не видел.

Мне хочется порасспрашивать его, но у меня возникает ощущение, что Ли не хочет об этом говорить. Я вдруг осознаю, что он все еще держит мою ладонь в своей. Мне это приятно. Мне кажется, что так и должно быть.

Он все еще держит мою ладонь в своей, когда мне вдруг приходит в голову посмотреть на часы.

– Вот черт!.. – говорю я. – Мне пора идти. Последний поезд домой – через десять минут.

– Если хочешь, я отправлю тебя на такси, – говорит Ли.

– Нет, не надо. Я поеду на поезде.

Ли просит принести счет и платит по нему наличными еще до того, как я успеваю предложить оплатить половину.

– Спасибо, – говорю я. – В следующий раз – моя очередь.

– Значит, ты думаешь, что будет следующий раз, да? – спрашивает Ли, поднимая брови.

– Да. Нужно по меньшей мере два свидания для того, чтобы разобраться, козел этот человек или нет. Иногда три. На первом свидании люди так стараются произвести впечатление, что им может даже удастся скрыть свою истинную сущность. На втором они обычно ведут себя менее осторожно и поэтому могут что-нибудь сболтнуть. Ну а на третьем они думают, что уже добились своего, и из них так и лезут всякие глупости.

– То есть весь процесс состоит из трех свиданий, да?

– Возможно. Хотя не каждый доходит до третьего свидания.

– Мне, получается, повезло, что мне удастся попасть на второе.

– Ну, это благодаря первому. Все, мне уже пора.

– Можно я пойду вместе с тобой на вокзал?

– Тебе придется со мной не идти, а бежать.

– Годится.

Он выходит вместе со мной на улицу, и я бросаюсь бежать. Секундой позже я чувствую, что он берет меня на бегу за руку.

– Ого! – говорит он. – Усэйн Болт тебя бы не догнал.

– Знаешь, нужно ввести новый олимпийский вид спорта – шестиминутный бег к поезду.

Мы бежим со всех ног по улице к железнодорожному вокзалу Лидса. Я чувствую, что из моего носа вот-вот потечет, и мысленно молю Бога о том, чтобы я не оказалась сопливой, если Ли попытается меня поцеловать. Мы подбегаем к турникету, и я засовываю руку в карман, чтобы достать билет.

– Если ты не найдешь его, то можешь переночевать у меня, – говорит он. – Моя квартира – как раз напротив платформы 17-би.

– Это что-то вроде Гарри Поттера. Тебе нужно пробежать сквозь стену, чтобы попасть в нее?

– К сожалению, нет. Мне приходится идти длинным окружным путем.

Я наконец нахожу свой билет и показываю его Ли.

– Извини, – говорю я.

– Ну что ж, тогда предложение действует и для следующего раза.

Он делает шаг вперед и целует меня в губы. И если у меня все-таки уже сопливый нос, то Ли слишком учтив для того, чтобы что-то сказать по этому поводу.

– Ну ладно, иди, – говорит он с улыбкой, отстраняясь от меня. – А то опоздаешь на поезд.

Я улыбаюсь, киваю и поспешно прохожу через турникет. Я бегу вверх по эскалатору и затем вниз по другому эскалатору. Поезд на Манчестер уже подъезжает к платформе.

В вагоне я нахожу для себя место возле окна. Мой телефон издает звуковой сигнал. Я достаю его из кармана и смотрю на пришедшее сообщение.

Я еще почти не знаю тебя, но у меня уже перехватывает дыхание. X.

– Это был хороший вечер? – спрашивает папа, когда я прихожу домой. На часах – почти полночь. Я думала, что он к этому времени будет уже в постели.

– Да, классный. Спасибо. Выяснилось, что лорд Волан-де-Морт в реальной жизни весьма любезен.

Папа улыбается:

– А Ли? Мне бы он понравился?

– Да, – говорю я. – Я думаю, что да.

– Вот и хорошо. Я иду спать.

– Знаешь, тебе не нужно было меня дожидаться. Я уже большая девочка.

Папа оборачивается и смотрит на меня:

– Родители никогда не перестают переживать, Джесс. Это узнаёшь, когда становишься родителем. Какими бы взрослыми ни были дети, их родители никогда не перестают за них переживать.

Джо Маунт

14 июля 2017 г. Митолройд, Великобритания

Для всех, кого это интересует, я размещу подробную информацию о предстоящих похоронах Джесс, как только все будет организовано. Нам придется подождать до того момента, когда коронер закончит расследование. Такое расследование, похоже, проводится всегда, когда кто-то умирает внезапной смертью. Спасибо всем за открытки с подбадривающими надписями и сообщения с соболезнованиями и хорошими словами в адрес Джесс. Ничто сейчас не может ослабить мою боль, но мне приятно осознавать, что вы все переживаете и что Джесс значила так много для такого большого числа людей.

Джесс

Четверг, 14 января 2016 года

Меня радует, что моя смерть была внезапной. Мама как-то раз сказала мне, что ее самая сильная боль не была физической: больнее всего ей было видеть то, как страдаем мы, глядя на ее медленное и мучительное увядание. А вот при внезапной смерти все, по крайней мере, будут от этого избавлены. Им придется всего лишь пережить шок. Шок, который чувствуется, похоже, в каждом из комментариев, прочитанных мною до этого момента.

Я задумываюсь над тем, что же это мог быть за несчастный случай. Мне вспоминается, как однажды в начальной школе, когда мы делали рисунки, распыляя краски (при этом нужно было сильно дуть в распылитель), я, вместо того чтобы дунуть, втянула краску в себя. Краска была красной, и с учительницей едва не случился сердечный приступ, когда она повернулась и увидела, что у меня изо рта капает красная жидкость. Моя смерть будет представлять собой какую-нибудь нелепость вроде этой – в этом я очень даже уверена. Мне остается только надеяться, что об этом не напишут на моем надгробии. Не напишут что-то вроде: «Здесь лежит Джесс Маунт, умершая абсолютно дурацкой смертью».

Я сажусь в кровати и качаю головой, осознав, что терзаюсь по поводу какой-то чуши. Мне ведь понятно, что именно этого и хотят те, кто сейчас со мной так зло шутит. Но когда читаешь публикацию собственного отца по поводу приготовлений к твоим похоронам, очень трудно не отнестись к этому серьезно. Причем очень серьезно.

Мне приходит в голову, что это, возможно, был и не несчастный случай. Я могла покончить с собой. Совершить самоубийство. Может, именно поэтому и пришлось вмешаться коронеру. Впрочем, я сомневаюсь, что у меня хватило бы на это решимости. Даже если бы имелась серьезная причина. И если через год я все еще буду встречаться с Ли, то не вижу никаких оснований для того, чтобы у меня могла возникнуть мысль о самоубийстве.

Я позволяю себе слегка улыбнуться, вспомнив о том, как приятно мне было чувствовать свою ладонь в его ладони, когда мы вчера вечером бежали с ним к железнодорожному вокзалу. Да, у нас с ним будет второе свидание. Это я знаю точно. И если верить тому, что я читаю в «Фейсбуке» (чему я не верю), то будет еще и превеликое множество других свиданий, пока в один прекрасный момент меня не переедет автобус или же не произойдет что-то в этом роде.

А может, я просто упаду в пролет между поездом и платформой? Как подходяще это будет для девушки, которая всю свою жизнь бегала к поездам, боясь опоздать на них. Однако это будет очень мерзко. И у всех на глазах. А меня ни то, ни другое не устраивает.

Вздохнув, я встаю с постели и смотрю на телефон, заряжающийся на комоде, но твердо придерживаюсь своего решения к нему не прикасаться. Мне необходимо прекратить читать эти публикации. Возможно, существует какой-то способ определить со стороны, щелкала ли я на них и читала ли их. Если я не буду их читать, сообщать о них и жаловаться, то моим мучителям станет скучно и они переключатся на кого-нибудь другого. Не могу представить себе, чтобы тот, кто этим занимается, стал бы продолжать это делать очень долго.

Я очень надеюсь, что не стал бы, потому что от одной только мысли, что какой-то там Док – вроде Дока из фильма «Назад, в будущее» – будет размещать в «Фейсбуке» из будущего публикации по поводу моей кончины аж до конца моих дней, мне становится дурно.

– Ну что, как? – спрашивает Сейди, когда я прихожу на станцию.

– Было хорошо, – отвечаю я, изо всех сил пытаясь не улыбнуться.

– Насколько хорошо? По шкале от одного до десяти.

– Не знаю. Может, девять.

– Значит, я так понимаю, за все заплатил он.

– Он был настоящим джентльменом.

– Ты хочешь сказать, что он не предложил тебе трахнуться с ним?

– Он сказал, что я могу у него переночевать, если хочу.

– Почему же ты этого не сделала?

– Послушай, я не настолько испорченная. Не на первом же свидании!

– Как будто раньше это тебя сдерживало.

– Ну, это было уже давно.

– Но он тебя поцеловал, да?

– Может, и поцеловал.

– Ну и как по шкале из десяти?

– Девять.

– Две девятки от девушки, которая никогда не присуждает десяток! Черт возьми, похоже, мне пора покупать себе шляпку на твою свадьбу.

– Угомонись. Еще ведь только начало. У него еще уйма шансов все испортить. У меня, кстати, тоже.

Я говорю это потому, что в подобных случаях я обычно так говорю. Но даже когда я произношу эти слова, я думаю о том, что Сейди написала в «Фейсбуке»: дескать, я сильно запала на Ли потому, что не думала, что меня вообще-то любят многие люди.

– И когда ты встречаешься с ним в следующий раз?

– Он сказал, что напишет мне.

– Они все так говорят.

– Он напишет.

– Почему ты в этом так уверена?

– Он точно напишет.

Мы садимся на поезд, идущий в Лидс. Как обычно, во второй вагон – самый безопасный. Сейди никогда по этому поводу ничего не говорит. Время от времени, когда поезд забит людьми и нам приходится садиться в один из последних вагонов, она смотрит на меня, чтобы увидеть на моем лице согласие, но никогда ничего не говорит. Она знает, что этого лучше не делать.

Мой телефон издает звуковой сигнал. Я достаю гаджет и вижу на дисплее имя Ли. Я отважилась внести его в список контактов в телефоне только вчера вечером, когда уже ехала домой. Я щелкаю на сообщении.

Когда я смогу снова с тобой увидеться? Как насчет обеденного перерыва, если ты теперь работаешь допоздна? В пятницу?

– Что я тебе говорила? – спрашиваю я у Сейди.

Она присвистывает:

– Впечатляет. Он держит свое слово.

Я пишу ответное сообщение: Пятница подходит. Примерно в 12: 30. Я начинаю работу в 2.

Он сразу отвечает: Прекрасно. Тогда в том же месте в 12: 30. Жду с нетерпением. X

Я кладу телефон обратно себе в карман.

– Ну и что там? – спрашивает Сейди.

– В пятницу, в обеденный перерыв.

– Жаждет встречи.

– Похоже, что да.

– Здорово. Мне приятно видеть, что ты улыбаешься. Я полагаю, что та фигня прекратилась, да? Ну, ты знаешь – то, что происходило в «Фейсбуке».

Я колеблюсь. Мне вообще-то хочется сказать ей правду, но, скорее всего, произойдет то же самое, что и в прошлый раз: она не сможет увидеть эти публикации. И я не хочу, чтобы она опять посмотрела на меня тем обеспокоенным взглядом. За свою жизнь я видела уже достаточно много таких взглядов.

– Да, – вздыхаю я. – Все снова стало нормальным.

Об этом мне сообщает Нина. Если бы я могла выбирать того, кто приносит плохие вести, она была бы второй в моем списке на эту роль – сразу после профессора Долорес Амбридж.

– Ты слышала про Алана Рикмана? – спрашивает она, когда мы идем на кухню.

– Слышала что?

– Он умер. В реальной жизни, я имею в виду, а не как Снегг в руках Волан-де-Морта.

Я таращусь на нее, не желая верить тому, что слышу.

– Ты уверена?

– Да. Об этом написали на веб-сайте новостей Би-би-си и вообще везде. По-видимому, от рака. Ему не было и семидесяти. Кто, интересно, будет следующим, а? Они один за другим на этой неделе откидывают коньки.

Ее, похоже, забавляет то, что вдруг стало умирать так много знаменитостей. Я кладу тарелку, которую держу в руках, и поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Эй! – громко говорит Нина. – Не оставляй меня здесь одну. Нам нужно привести в порядок еще очень много столов.

Я не слушаю ее. Я иду в сторону туалетов. Нина, конечно же, понятия не имеет, как много Алан Рикман значил для меня. Я боготворила его, когда была подростком. Северус Снегг был явно самым лучшим персонажем в «Гарри Поттере», и Алан Рикман, игравший Снегга, изобразил его идеально – его недостатки, его тайны, его внутренние конфликты. Я смотрела первые пять фильмов с мамой. Я все еще помню, как тяжело мне было смотреть фильм «Гарри Поттер и Принц-полукровка» без нее. Я знала, что этот фильм понравился бы ей почти так же сильно, как и мне.

Захожу в туалетную кабинку и начинаю плакать. Я даже не знала, что Алан Рикман был серьезно болен. Хотя, если бы я это знала, мне, конечно, было бы не легче. Данное известие меня шокировало – вот и все. Мама умерла, Алан Рикман умер, а теперь еще – предположительно – предстоит умереть и мне… Все это и вправду ужасно шокирует. Я достаю из кармана телефон и захожу на веб-сайт новостей Би-би-си. Там приводятся слова Дж. К. Роулинг и Дэниела Рэдклиффа. Они говорят как раз то, что от них в данном случае и можно ожидать услышать: он был блестящим актером, замечательным человеком, верным – на всю жизнь – другом. Я захожу в «Фейсбук». Там полно скорбных сообщений по поводу его кончины. Я просматриваю их и, находя самые хорошие, нажимаю на «Поделиться». Затем я ищу с помощью «Гугла» нужную мне сцену – одно из первых занятий по приготовлению зелья, – копирую ссылку и размещаю публикацию под словом «Всегда».

Я продолжаю просматривать публикации, глядя на фотографии сквозь слезы и сквозь пряди упавших на глаза темных волос. Люди пишут такие красивые слова: например, «как печально то, что первыми уходят самые лучшие». А еще они пишут о вроде бы незначительных моментах и вещах, о которых они будут помнить. Я откидываю волосы назад, подальше от глаз. И только тут до меня доходит, что я уже смотрю на публикации по поводу кончины не Алана Рикмана, а по поводу своей собственной кончины, в которых оплакивают меня. Люди пишут, что они пережили шок из-за того, что я умерла, пишут, что скорбят, пишут, что теперь у них на душе пустота. Слезы у меня начинают течь сильнее. Я уже и не знаю, кого оплакиваю – свою маму, Алана Рикмана или саму себя. Возможно, всех троих. И вообще всех тех, кто ушел из жизни раньше времени.

Минут через десять я слышу, как дверь открывается.

– Джесс!.. С тобой все в порядке?

Я вытираю нос рукавом и открываю дверь кабинки.

Сейди, взглянув на мое лицо, обнимает меня:

– Извини. Нина мне только что рассказала. Я подумала, что ты, наверное, здесь. Ну что за ужасная неделя! Я знаю, как много он значил для тебя.

Я громко соплю в ее ухо:

– Следующей буду я. Папа организовывает мои похороны. Ты пишешь, как сильно ты по мне скучаешь.

Сейди отстраняется от меня и смотрит мне в глаза. Я достаю свой телефон.

– Ты не сможешь увидеть эти публикации, я знаю, но они здесь. Я их вижу. Через восемнадцать месяцев вы будете писать обо мне до смешного хорошие слова, только мне это уже надоело, даже хочется, чтобы кто-нибудь из вас заявил, что я унылая корова с ужасным вкусом по части одежды и вообще дерьмо.

Сейди качает головой и берет у меня телефон.

– Здесь о тебе ничего нет, Джесс. Здесь все об Алане Рикмане. Я понимаю, что ты расстроена, но ты не должна позволять этому начаться снова.

– Я знаю, это звучит странно и нелепо, но эти публикации там появляются – появляются только тогда, когда я наедине с собой. Я не могу сделать ни скриншот, ни фотографию, но ты должна поверить мне, что они появляются.

Сейди гладит мои влажные волосы.

– Успокойся, – говорит она, беря меня за руку и ведя к умывальникам. – Давай приведем тебя в порядок. Тебя скоро хватятся. Я знаю, что это могло шокировать, Джесс, и, конечно, это тебя очень сильно взбудоражило. Тебе нужно просто пережить сегодняшний день, ведь правда? Я обещаю, завтрашний день уже не будет таким мрачным.

Я киваю и кладу свой телефон обратно в карман, очень надеясь на то, что она права.

Джесс

Апрель 2008 года

Я стою у ее могилы очень долго. Чувствую внутри себя пустоту – нет даже слез. Тот факт, что я знала, что это произойдет, вроде бы должен был облегчить боль. Но легче не становится. И если кто-то скажет, что она, по крайней мере, уже больше не страдает, я, клянусь, врежу этому человеку по физиономии. Ну конечно, она не страдает. Она ушла от нас. Случилось то, чего она боялась больше всего.

Я не знаю, что будет происходить дальше. Я не уверена, что хочу, чтобы что-то произошло. Может, я смогу просто стоять здесь, возле нее, чувствуя, что она рядом. Потому что точно знаю только одно: для меня будет невыносимо отсюда уйти.

Я не понимаю, как может произойти что-то стóящее, после того как мамы не стало, но она говорила мне не думать об этом. Она прочла мне целые лекции на данную тему. О том, как она хотела, чтобы я встречалась с друзьями, жила своей жизнью и делала все то, чего не довелось делать ей. Она говорила мне, что я – ее храбрая девочка. Что я достаточно сильна для того, чтобы пройти через все это. И вот ее уже нет, а я совсем не чувствую себя сильной. Единственное, что я могу делать, – это стоять, держась прямо, на одном месте. Даже переставить как-то ноги – мне сейчас не по силам.

Я смотрю вниз – туда, где в яме передо мной лежит гроб. Мне хочется прыгнуть и сесть на него. Мне хочется стащить с него крышку и посмотреть на маму еще один раз до того, как она уйдет. До того, как ее забросают землей и она уйдет навсегда.

Я чувствую, как кто-то кладет ладонь на мое плечо. Я оборачиваюсь и вижу, что за мной стоит папа. Его глаза покраснели, щеки ввалились. Боль и страдание сочатся у него из каждой пóры.

– Я не хочу от нее уходить, – говорю я.

– Я знаю, – отвечает он. – Я тоже.

– А разве мы не можем взять ее домой? Не можем похоронить ее на заднем дворе?

Он качает головой и вытирает глаза.

– Она внутри тебя, – говорит он. – Ты можешь носить ее с собой все время. Она в твоем сердце.

Я смотрю на него. Он говорит искренне, я это чувствую. Но он, так же как и я, не знает, как пережить это горе. И, честно, меня уже тошнит, что ко мне относятся как к ребенку. Мама не внутри меня. Она – в гробу, передо мной. И скоро она будет засыпана землей, а сверху установят надгробие с надписью: «Дебора Маунт, горячо любимая жена, мама и дочь». Люди будут проходить мимо и читать на ходу эту надпись, но у них, черт побери, не будет ни малейшего понятия относительно того, как много она значила для нас.

Назад: Линда Грин После меня

Дальше: Часть вторая