81
— Глубокий дедушка, — улыбнулась Ева, затягиваясь табачным дымом. — Такие деды украшают страну. Я в Париже была, там каждый дед или бабка — одно удовольствие!
Алька тоже потянулась было за сигаретой, но передумала — здоровье надо беречь! Она и не заметила, как пристрастилась к табаку: в школе угостила подружка, Альке понравилось, вот и пошло, пошло…
— А у нас? Не старики, а лохмотья! — рассуждала Ева. — Я сейчас в вязке с одним академиком, — веришь? Мировая знаменитость, нобелевский лауреат и всех генсеков лечил. А боится собственной тени. Чай пьет и — озирается.
Алька кивнула на Олега Константиновича:
— На нашего похож?
Она протрезвела и настроилась на разговор о Григории Алексеевиче.
— Не, наш с сердцем… — возразила Ева. — И ненапуганный — вовремя свалил. А мой папик — мужик безъяицый. Представь: у них в «кремлевке» баба была, медсестра. Так она Брежневу самым откровенным образом наркотики таскала. Каждый день!
— Колеса?! — насторожилась Алька.
— Брежнев страной ворочал, а какая-то прошмандовка безродная — Брежневым. И все ее боялись! А от таблеток Брежнев совсем дурак сделался.
Спрашиваю у своего: «Ты Герой Соцтруда?» — «Герой». — «Академик?» — «Академик». — «И куда ты смотрел? Ты врач или не врач?!»
Молчит. Понимаешь? Они молча разговаривают. У них кто морду вовремя отворотил, тот политик.
— Игорек, виски! — попросила Алька.
— Тебе хватит.
— А я для тебя…
— Подлизунчик?
— С любовью!
Не сговариваясь, Ева и Алька старались не смотреть на Олега Константиновича: пусть дед расслабится и отдохнет. Там, за окном, идет снег, а когда в Москве снег, Москва сразу становится добрее…
— Ты со своим-то перемолвись! Пусть деда обратно в цирк вернет.
— Ай, не смеши… — отмахнулась Алька. — Моего только митинги интересуют. На грузовиках с кумачом раньше гробы стояли. Теперь стоят микрофоны. А мой когда микрофон видит, у него сразу эрекция делается. «В Москве появилась секта «Свидетели НПФ». — Алька очень смешно пародировала Григория Алексеевича. — Скажите, вы тоже верите в пенсионную реформу?..»
— Устала?
— Не то слово, подруга! Спроси его о чем-нибудь, так он битый час будет долдонить, что при Советской власти телевизоры переключались плоскогубцами! И что в правительстве сейчас — одни студенты, а у самого в рот взять нечего…
— Ну есть же в нем какая-то страсть? Он ведь страну изменить хочет…
— Я знаю, чего он хочет! — Алька смотрела на Еву, как на идиотку. — Бессмертия он хочет! И бабу на ночь, чтоб бабе потом всю жизнь испортить.
— Уверена?
— Еще как! Здравствуйте, Иван Царевич — защебетала Алька, копируя голос Григория Алексеевича. — Мы получили вашу стрелу. К сожалению, сейчас все лягушечки заняты, но ваша стрела важна для нас, оставайтесь на линии…
— То есть полюбить нереально? — уточнила Ева.
— Комаров можно любить, слушай?! Любовь — это когда ты подыхаешь от голода, но сидишь, блин, и слушаешь, как у него день прошел!
К Олегу Константиновичу незаметно подсел какой-то важный господин, и они о чем-то оживленно говорили…
— Сейчас этот м… дак на Сахалин собрался. Говорит, чтобы я с собой все гольфики взяла. Октябренском буду, понимаешь? С голыми коленками! А на Сахалине, родная, минус сорок.
Ева улыбнулась:
— Кормилицу отморозишь…
— А у меня это и так слабое место! Отверчусь, так он сразу губки надует и потом долго будет объяснять, откуда у баб целлюлит.
— Клево!
— Бабы жопой думают, оттого и целлюлит! Знаешь, я скоро… деньги начну ненавидеть. На хрена они нужны, слушай, если я их на похороны себе зарабатываю…
Ева резко потушила сигарету.
— От тебя здоровьем за версту прет! — громко сказал она. — Подумаешь, мужик безмудый попался! Первый раз, что ли?
— Такой? Первый. Первый раз, ей-богу…
Ева засмеялась — по-доброму, с явной симпатией к Альке:
— Согласна, что мужик к своей женщине должен как к матери относиться. Все чувства, кроме сексуальных. Вот тогда это точно любовь!
— Евик…
— Молчи! На Сахалине невротик твой, — спокойно продолжала Ева, потянувшись за сигаретой, — познакомит тебя с губернатором острова.
— А это… остров? — испугалась Алька
— Да. В бушующем океане. Если не познакомит — сама напросишься. Зовут его Игорь Павлович. Ты не представляешь, мать, как богат этот дядя! Вместо своего телефона дашь ему мой.
Алька вытерла слезы.
— Дать только телефон?
— А что еще?
— Странно, слушай… Только телефон.
Ева любила, когда ее называли охотницей, и очень злилась, если называли шлюхой.
«Возлюби ближнего своего…» — прекрасные слова! Если у «ближнего» есть деньги.
— Ну а в Москве, — улыбнулась Ева, — сразу заболеешь. Лихорадка Денге. Вторая стадия! И невротик твой сам отвалится. Мы ему Вику подкинем: ротик у нее золотой!
Алька расцвела:
— Свобода, что ли?! Подруга, это без стеба?
— Не груби, не люблю. Если грубить, то только маме… раз дочь такую родила…
В последнее время Ева много курила. Когда пачка кончалась, Ева ругала себя как могла, давала слово, что с этой минуты она будет курить меньше… почти не курить… и все опять повторялось по кругу.
— Скажи точную дату… — не отставала Алька. — Засвети вопрос! Я буду ждать, и время пойдет быстрее!
— Говорю же: как вернешься в Москву. Но Игорь Павлович — за тобой!
— А ты, говорят, пикаперов взяла? — вдруг спросила Алька. Ей очень хотелось сказать Еве что-то приятное.
— Чего ж не взять, если платят?
— Расширяемся?
— Ну… вроде того…
Пикаперы — это парни, легко, «в одно касание», как говорится, снимавшие девушек на ночь. Не проституток, нет: на шлюх у пикаперов не было денег.
— Хочешь… я им какой-нибудь спецкурс захреначу? Пикаперам?
— Впервые бесплатно? — ухмыльнулась Ева.
Познакомившись с Алькой и сразу оценив ее рабочий потенциал, Ева отправила Альку учиться — в Химки, в университет культуры. Если Алька и могла куда-то поступить, то исключительно на «культ — просветработу», на заочное отделение. Вступительное сочинение за нее писала другая девушка — Изольда. Хороший бизнес, между прочим: Изольда не скрывала, что только на сочинениях за лето у нее выходило по две тысячи целковых!
Чтобы оказаться в одном и том же «потоке», Изольда и Алька сдавали документы друг за другом, в один день. В аудитории, на самом экзамене, Алька садилась строго за спиной Изольды, которая мгновенно [вот талант!) сочиняла текст, незаметно перекидывала его Альке, а когда Алька переписывала текст своей рукой, быстро проверяла ошибки.
— Ой, это что же такое!
Из сумочки Евы торчала небольшая книжица.
— «Алекс Лесли, — прочитала Алька. — Охота на самца. Выследить, заманить, приручить…»
Евик, а он кто, этот Лесли? Немец? Француз?
— Ага, француз… — усмехнулась Ева. — Сашка Лесин, плейбой из Каширы. Чемпион по сифилису, четыре раза лечился. Теперь вот мемуары пишет, деньги нужны…
— Пкапер?.. — Алька наугад открыла какую-то страницу и прочитала первую попавшуюся строку: «Тащимся с напарницей по Тверской. Маринка захотела в туалет. Очередь нереальная… Я говорю Маринке: "Идем в мужской!.."».
Евик, — она оторвалась от книжки. — А это кто, Маринка? Героиня, да?
— Героиня, — согласилась Ева. — Наташа Ростова.
— «Она была не против, — медленно читала Алька. — Заходим с Маринкой в мужской туалет. У писсуара стоит парень с классными ягодицами. Ну, думаю, такой случай может не повториться, надо отработать…»
Евик… че за хрень?
— Алекс Лесли. Гений еб… и.
Алька удивилась, у нее даже глазки расширились.
— Надо же! Каких только гениев нет!
«Хватаю парня за голую ягодицу: «Привет! Я в восторге от твоих полушарий. Телефон дай…»
Он, охреневший, смотрит мне в рот: «А-а-а» И — диктует телефон. Все это время моя рука держала его голую ягодицу…»
Слушай… — Алька откинула книжку. — Может, мне тоже мемуары сочинить?
— Не надо. Убьют. Я плакать буду.
— Убьют?..
— Конечно!
К их столику незаметно подкрался Олег Константинович.
— Ой…
— Испугал, радость моя?..
Алька захлопнула книжку.
— Что вы читаете, мой принц? — поинтересовался Олег Константинович.
— К спектаклю голтовимся, — пояснила Ева. — Чехов.
— О, Чехов — мой бог! — воскликнул старик.
Алька удивилась:
— Еще один?
— Следующий, после Чаплина! Осмелюсь спросить, душая моя: когда вы последний раз были в цирке?
Алька задумалась:
— Сто лет не была…
— И я, — подтвердила Ева.
— Позор! — назидательно сказал Олег Константинович. — Вы ж меня прямо обижаете! Когда великая Полевицкая играла в «Грозе» Катерину, люди в зале хватали инфаркты. Поэтому я театр не люблю! Зачем мне инфаркты? Я простой человек, а простые люди любят цирк. Сиди и радуйся! А самое большое чудо — это, конечно, медвежий цирк. У Филатова медведь по проволоке ходил! Во, какая у нас страна… У нас даже медведи на все способны!
— Русский дух! — согласилась Алька.
— Нет, русский дух, это когда перепил. Смотрите-ка… оп! — И в руках у старика вдруг появилась недопитая бутылка пива.
— Надо же! — удивилась Ева.
За соседним столиком кто-то зааплодировал, и Олег Константинович важно всем поклонился.
Алька кивнула на недопитую бутылку:
— Бухалочку с собой возьмете?
— А это, — старик протянул Альке листок бумаги, — мой адресок в Германии. Вдруг заглянете? У нас с Габби большая конюшня, и я нынче при лошадях. Они мне цирк напоминают! Одним словом, спасибо, девочки, за душевнейший разговор. Причина всех болезней… знаете, в чем? Уж больно глубоко мы в свое сердце людей запускаем. Сердце — оно же мое, верно? И если я раздам свое сердце, как раздают медяки, что мне останется? Только инфаркт?
— Нет, вы себя берегите, — попросила Алька. И, подумав, добавила: — Пожалуйста…
Олег Константинович засмеялся:
— Это вы себя берегите… Больно здесь. Вы же в Москве остаетесь…
Он чинно, в пояс, поклонился девочкам и направился к выходу, где его поджидал мужчина с портфелем.
Ева погрустнела.
— Думаешь, он вернется сюда… когда-нибудь?
— Ты плачешь?
— Да так, чуть-чуть… Деда жалко… — Ева смахнула слезу.
— Перестань! — приказала Алька. — Нам еще в театр идти. К Евгению. Слышишь?
— Так что… вернется?
— А зачем?
— Для нас с тобой хотя бы….
— Вряд ли, слушай… Той страны нет, ее грохнули, а в этой — другие клоуны.
— Пикаперы.
— Нуда…
Ева опять достала сигареты.
— Двигать пора, но минутка еще есть. Покури со мной.
— …не-а, я накурилась уже. Тошнит.
— …и внимательно-внимательно меня слушай…
Алька вздрогнула:
— Так мы вроде все решили…
— С Гришей — проехали, покруче есть тема.
— Заказ?
— Рядом с твоей бадьей в Химках… еще есть… кое-что. Школа.
— Век живи — век учись, — вздохнула алька. — А на хрена? Я вон сколько лет в школе физику учила? Представь: ничего не помню, ни одной там… дроби. И не было еще случая, чтобы мне эта физика пригодилась.
— А знаешь, какая? — прошептала Ева. — Элитные курсы.
— Чего?
— Контрразведка. Ясно? По-старому — КГБ СССР.
— А я тут причем?
— Не понимаешь?
— Нет.
— В Питере бабулька была, балерина: Елизавета Гердт.
— И чего?
— У нее в гостиной висел портрет ее любовника, великого князя… какого-то. В эполетах и с лентами.
— Красивый?
— «Это кто, Елизавета Павловна?» — спрашивали гости. — «Мой друг», — вздыхала Герд. — «А что он делал?» — «Командовал флотом». — «А какое вы имеете к нему отношение?» — «Какое? — обижалась она. — Самое непосредственное!»
Понятно?
— Ничего не понятно… — честно призналась Алька.
Надо же: Ева опять что-то придумала. Нет, точно: вертолет в голове!
— И у тебя тоже будет… самое непосредственное, — прошептала Ева.
— Я что, шпионом стану?
— И еще каким! Это, подруга, намного веселее, чем девочка при Командоре! Полковником станешь. Там, где мы раньше кустарили, все сейчас будет на широкую ногу. Им теперь жесткие ляльки понадобились. Особо одаренные. Для особо одаренных бизнесменов. Ты думаешь, мой академик… это откуда? Он же огромный центр имеет, а любой центр — это сейчас «тема».
— Б… ди нужны?? — догадалась Алька.
— И на роль жен в том числе! Чекисты у нас учатся. Ты пойми… — Ева нагнулась к Альке поближе, голова к голове. — Раньше их ляльки только по иностранцам шарились. Следили, чтоб измены не было. А нынче измена на каждом шагу. Вон Гриша твой! К нефти полез, деньги любит… — а ты ему «жучок» в трусы хрясь! И трансляция будет прямо на Лубянку.
— Антенна?
— Микрофон. Прослушка такая.
— Их что, в рубашку вставляют?
— Дурра ты дурра, тебе б только чтоб вставили… Микрофоны, — Ева вдруг опять перешла на шепот, — не вставляют, а вешают. Они сами за одежду цепляются! Можно на рукав, можно правда — в трусики!
— Прям… туда?
— Почему нет?
— А цеплять за что?
— За резинку. А ты думала, за что?
Алька засмеялась:
— Не, Евик. В трусы я не будут. Такой п… ды отвесят… сама как «жучок» станешь!
Времени совсем не осталось, идти надо, разговор оборвался. Если Алька упрется, это конец. Чекисты, кураторы Евы, требовали от нее двух-трех человек, а из достойных у Евы только Алька!
— Ну не дур-ра, — а? Ты что, там одна… что ли? Там же агенты кругом! Строгий контроль. Как на Красной площади! И ты уже — не дурочка из переулочка, а государственный служащий. Чекист! У тебя погоны на плечах. А погоны — это как те же рубли…
Алька задумалась; КГБ и милиция — это серьезно, конечно, но в КГБ, наверное, как в милиции, а милиция сегодня сама на себя работает, тут тебя подставят в два счета… — каково порядочной девушке с подожженной ж… пой жить?!
Еве показалось, что Алька ведется.
— Ну, пошли, что ли? — строго сказала она. — Чего сидим?
Ева захлопнула сумочку, рассчиталась с официантом и быстро пошла к выходу.
— Евик, а там за подвиг и медали дают… да? — тараторила, догнав ее, Алька. Главное, чтобы она с Гришей не передумала! — Ну, ордена там… всякие, красивые…
— Дают… — буркнула Ева, надевая «норку». — Будешь как брошку носить.
— А Героя? Героя могут дать?
— Смотря кого закозлишь!..
Они вышли на старый Арбат. Снег валил, не переставая, и мороз сразу ослаб.
— В ГИТИСе вот… профессор есть, Эльяш. Я ему парней подгоняю. Этот Эльяш в войну разведчиком был и спал с серьезнейшим немецким офицером. Все, что нужно, у него выведал и получил от Сталина дорогой орден. Патриоты, они ж разные бывают. Главное, что для Родины им ничего не жалко, особенно жопы.
Ну… пошли, пошли, чего встала?..
Они аккуратно обходили киоски с сувенирами и лоточников. Арбат стал какой-то не настоящий; пять лет назад. При советской власти, его покрасили в яркие, лубочные цвета и поставили — в ряд — фонари. Этот «офонаревший» Арбат молча стонал сейчас от заполнявшей его пошлости: матрешек, самоваров, солдатских сапог и скверно подделанной гжели.
Где-то там, рядом с театром, на улице играла шарманка и под шарманку дурачились молодые клоуны. Полукругом стояли зрители, было их совсем немного, все-таки снег идет, и Алька сразу заметила Олега Константиновича.
Он с восторгом глядел на клоунов. Мысленно Олег Константинович был сейчас там, на их импровизированной сцене, и тоже выступал: жонглировал, ловил и подбрасывал большие яркие кольца, показывал фокусы…
Альке захотелось подойти к Олегу Константиновичу, но Ева шикнула:
— Опоздаем!
Они прошли мимо… — старик действительно любовался сейчас молодыми клоунами и волновался: им же холодно, ребята все делали очень быстро, точно, но могли сбиться, а если они собьются, кто же даст им монетку…
Еще Олегу Константиновичу казалось, что сейчас будет объявлен его выход: «На арене народный артист Советского Союза Олег Попов!». И маленькие детки будут просить его поймать им солнечный лучик… Он обязательно его поймает, детки будут довольны, это для них самый лучший подарок!
Хороший был вечер: сначала Резван, потом Олег Константинович, потом — разговор с Евой, школа в Химках и чекисты, вербующие в свои ряды лучших «охотниц» Москвы…
…Театр оказался помпезным, с мраморными колоннами и большими лестницами. В фойе — портреты актеров в тяжелых золотых рамах. Алька сразу узнала Василия Ланового, на фотографии он был также красив, как когда-то в фильме «Алые паруса»…
Алька смотрела его, этот фильм, раз двадцать, наверное. И вся ее жизнь казалась ей когда-то «алыми парусами»: море, корабли, чайки, любовь…
Ева развернула программку: Войницкий — Сергей Маковецкий; Войницкая, его мать — Людмила Максакова; профессор Серебряков — Евгений Князев…
«Дядя Ваня» приятно удивил: Алька понятия не имела, что русские дворяне были до такой степени сдвинуты на сексе. Не дом, а мексиканский бордель: Алька умирала от хохота, когда толстый, суетливый Иван, чем-то похожий на Карлсона из сказки, пытался залезть на красавицу Елену, жену профессора Серебрякова. — А было так. Поздний вечер, толстый Ваня покурил травку и аккуратно пересчитывает мешки с овсом. Вдруг появляется эта тварь, Ленка: в халатике и в туфлях на высоком каблуке. Ложится, сука нетраханная, на кушетку и вытягивает ноги, показывая Ване, чтобы он, недотепа, снял с нее туфельки.
Кто так туфли снимает, дурень? Это ж не сапоги! Когда туфли снимают, землю из-под ног не рвут!
Содрал, значит, Ваня с Ленки туфли, нашел через халатик «точку ужаса», не удержался, и вдруг — крик на весь зал: Ленка испугалась,
Ваня полез!., и получил он по морде! Свалился с кушетки, нос расквасил, вот же кукла столичная как развернулась… Она хоть и «и», но больше, конечно, по девочкам. И сюда, в захолустье, Ленка приехала ради Соньки, дочери Серебрякова, но Сонька пока Ленка по городам да курортам шарилась, «в ноль» спилась, и ей уже не до секса.
Пьет Соня только самогон. Прямо из шланга. В центре сцены стоит огромная бутыль со шлангом. Приехал какой-то лекаришко, Астров, так он тут же, не мешкая, к шлангу припал, отобрал у Сони хобот, будто это не самогон, а кальян, и даже кулаком на нее замахнулся, потому как Соня отдавать шланг не хотела.
Отобрал и сосать начал. В обе щеки. Сосал, сосал, пока не упал.
Потом проспался, что-то долго о лесах говорил, но тут произошло самое интересное: на сцену прискакал Ленкин муж, профессор Серебряков.
Ну и чудище!
Увидев Веребрякова в белой ночной рубашке, грязного (да и рубашка несвежая, будто с бомжа сняли), Алька остолбенела: сначала Серебряков поднадулся и чуть было не опрокинул обеденный стол, потом грубо, не церемонясь, начал тискать свою жену, но рухнул на ковер, видно, тоже выпил. Алька решила, что он допрыгался, все, кранты, но тут примчалась какая-то бойкая старушка — видно, его нянька, — и с визгом утащила Серебрякова вместе с ковром…
Человеческая плоть жила в этом доме тесной, прямо-таки кипящей массой. Правильно, — а что еще делать летом в деревне, если не трахаться?
В антракте Ева объяснила Альке, что Астров пьет от неразделенной любви. Оказывается, он по уши втюрился в местного помещика, Ваньку Телегина, а сам Ванька до того сладкий и безотказный, что здесь его все так и зовут — «Вафля».
«А Чехов — ничего, прикольный малый, — думала Алька, выходя из театра Евгения. — С виду такой интеллигентный, пенсне, бородка… а какие страсти заколотил!»
— Значит, эти дворяне, Евик, еще хуже, чем мы с тобой» — удивлялась Алька, крепко, чтобы не упасть, держа Еву под руку. — И Ленин… — помнишь, я про него сочинение грохнула? — правильно сделал, что всех их перестрелял? От такой вот тусни… какое потомство может быть?..
Арбат гулял, невзирая на поздний час: матрешки, буденовки с красными звездами, портреты Сталина, сапоги, иконы, книги, альбомы, ордена… — все лихо катилось с рук.
«Интересно, сколько стоит орден Ленина?» — вдруг подумала Алька.
Нет, хороший был вечер! Чехов открыл Альке глаза на Россию. Дворцы в Питере все иностранцы строили, а русские дворяне, эти меланхолические свидетели конца собственного мира, крутились, как Сонька, на шесте, ломали мебель, пили самогон из шланга и — трахались, трахались, трахались!..
Алька зауважала сама себя: все-таки она не пьет пока самогон и не спит с тетками, хотя можно, конечно, было бы попробовать, это сейчас модно, Евгений от моды не отстает, вон как Ленка облизывалась на Соньку-алкоголичку, пожирая ее глазами…
