61
Похоронная процессия поразила Бориса Александровича своей помпезностью. Не хватало, пожалуй, только красных знамен с черными траурными галстуками.
— Центр перекрыт, — объяснил Володюшка. — Пока не пронесут — не откроют.
Борис Александрович был любопытен.
— А кто преставился?
— Лошкарь. Не слышали? Газеты гудят!
Борис Александрович приехал в Тверь электричкой, Володюшка встретил его на вокзале, все, как они условились, у первого вагона, но город стоит, город провожает Лошкаря, надо подождать.
— Кликуха у него прелестная, — улыбался Володюшка. — Хрюня.
Камерный театр почти не работал. Маленький зал, всего 150 мест, цены на билеты остались прежние, советские, и спектакли не окупались. Дотаций от государства нет больше никаких, это не Советский Союз, министр культуры Сидоров был против любых дотаций, все, как учил министров Чубайс, а без господдержки разве проживешь? Если поднять на билеты цены — люди не пойдут, слишком дорого, Камерный — это не Большой, богачи вообще не знают о существовании Камерного театра, да и кто поедет сейчас на «Сокол», на «Нос» Шостаковича или на «Ростовское действо», — кто?
— Лошкарь — серьезный парень, — сообщил Володюшка. — Если бандиты хотели кого-то наказать, а Лошкарь говорил: «Воры, я против!», народ смолкал: они по пустякам не спорят!
Володюшка, директор Тверской филармонии, лучшей в стране, пригласил Бориса Александровича на постановку «Евгения Онегина».
— У них все так строго? — заинтересовался Борис Александрович.
— Уже нет. Грохнули Хрюню еще на той неделе, но милиция труп не отдавала.
— Расстреляли? — ахнул Борис Александрович.
— Прямой наводкой. Молодняк отморозился.
— Кто, простите?
— Молодые бандиты. Может — гастролеры с Кавказа, у нас же лес кругом, выгодное дело — лес, конкретно — лесопилки, они все тут незаконные…
Центр города полностью перегородили машины ГАИ, до гостиницы два шага, но у Бориса Александровича болели ноги, поэтому процессию, которая растянулась, как змея на солнце, они с Володюшкой пережидали в «Волге».
Пройдут же они когда-нибудь, эти сытые, мордастые парни и сопровождающие их девушки в красивых шубках: на улице холодно, а холод всегда подгоняет людей…
Борис Александрович так и не «вписался», увы, в «Новую Россию»: в нем было «слишком много культуры, как ехидно посмеивался над ним Гавриил Попов. Нынче все имитируется, все абсолютно. Это с блеском демонстрирует Валерий Гергиев в Мариинском театре: спектакли… что тот, что этот… все как один сделаны в картонных декорациях и на скорую руку. Новый спектакль — новый зритель. А это — новая касса! Нынешние примы умеют петь, но не знают, что такое драматическое искусство. Если любовная сцена, они эффектно закатывают глазки и заламывают руки, прижимая их к сердцу. Если «застольная» — прямым галопом несутся по сцене, перепрыгивают с одних мужских коленок на другие, а брызги шампанского достают до бельэтажа!
Какой Станиславский, кто читает сейчас эти пухлые зеленые тома, написанные приятным пером, где найти время, если продюсеры гонят концерт за концертом? Да и на хрена он нужен, Станиславский, когда и так можно сколотить приличные деньги?
В Министерстве культуры Борис Александрович неожиданно увидел проект нового здания Мариинки. И обомлел! Что это, господи: пристроить к Мариинскому театру Дворец съездов? И Гергиев продавит? Не отступит? Здесь снесут целый квартал? Неужели никто сейчас не понимает, что этот великан из стекла и бетона изуродует весь «мариинский Петербург» и прежде всего — старую Театральную площадь?
Борис Александрович бросился к Товстоногову:
— Гога! Это как?
— Как-как… — Товстоногов говорил всегда чуть-чуть в нос. — Это от гайморита в детстве и неудачных проколов. — Помнишь, Боренька, ты интересовался, что у меня в худсовете делает тусклый артист Рыжухин?
Какая память у Героя Социалистического Труда!
— Кто, Гога? — удивился Борис Александрович.
— Рыжухи н.
— Честно… нет.
— Вот видишь! А я доказательно объяснял: Рыжучин — незаменимый человек. Он так глуп, что его взгляд на спектакль всегда совпадает с мнением обкома партии. Но обком явится только на следующий день, значит, у меня есть целая ночь, сутки, чтобы завтра с ходу отбить всю эту чертову цензуру! Главное — привести правильные цитаты из Владимира Ильича, потому что когда обком, особенно дамы, слышат слова Ленина, у них родимчик делается, им Ленин дыхание утесняет!
Так вот, Боренька: теперь даже артист Рыжухин не угадает, что еще эти люди «Газпром» особенно, вот-вот нагромоздят в Питере.
— А что же делать? — удивился Борис Александрович. — Куда писать? С кем говорить? Надо же что-то делать!
— Не надо, — остановил его Товстоногов. — Сейчас построят, потом — снесут. Как «Интурист» на Тверской. А будешь писать, его снесут вместе с тобой!
Борис Александрович знал: Гога всегда наособицу и в властями не спорит. Это не академик Лихачев, — пока Лихачев жив, не бывать Мариинки из стекла и бетона, он ведь до Ельцина дойдет, это факт, но там, где «Газпром», где «Балтика» и другие гиганты, там все бессильны: Лихачев, Темирканов, Гранин, Федор Абрамов… все…
Неужели трудно построить Мариинку-2 где-нибудь на островах? Возле «Балтийской»? Да и дешевле, наверное: не надо сносить целый квартал, расселять людей… — Нет, Гергиев против. Ему удобно, если все рядом: старая сцена, новая сцена, Гергиев и так вечно опаздывает, он же — гений, а раз гений — можно и подождать, ничего страшного, это теперь его город…
Интересно: великий Тосканини хоть раз куда-нибудь опоздал?
Лужков принимает решение вернуть Москве храм Христа Спасителя. В детстве, по воскресеньям, Борис Александрович прислуживал в храме Христа дьякону, а если удавалось — митрофорному протоирею.
Сейчас он смотрел на стоявший «в лесах» храм и не узнавал его.
— Не мой, — бормотал старик. — Не мой, не мой…
Новодел в натуральную величину? Вот правда: не от той стены гвозди!
Портрет Лошкаря, торжественно проплывший мимо них с Володюшкой по привокзальной площади, разочаровал.
— Лицо контролера… — удивился Борис Александрович. — В автобусе.
А он что ждал, интересно?
— Вы деда Хасана видели? — усмехнулся Володюшка. — Или Япончика? Это, пардон, не Бетховен! Здесь — другая живопись!
Процессия шла очень медленно.
— Завтра у нас в филармонии вечер памяти Лошкаря, — вздохнул Володюшка. — Круг будет петь.
— Кто, простите?
— Миша Круг. Главный певчий. По тюрьмам поет. Хороший малый, но немного бешеный. В кичманах, мэтр, за колючей проволокой, неплохие деньги дают. К зэкам Круг всегда приезжает в тапочках. Жест такой: я, мол, среди вас как у себя дома…
Борис Александрович оживился.
— Так Леня по молодости хрипел… — вспомнил он. — Для Япончика. Леня Утесов.
— Умнейший человек — Утесов! — поддержал Володющка. — Я его обожал. Хотите расскажу, мэтр, почему Утесов в последний свой год не ездил в Одессу? Представьте: после концерта Леонид Осипович усаживается в обкомовскую «Чайку», вокруг гудит толпа, ему все аплодируют, вдруг на капот бросается старая толстая еврейка:
— Изя! Изя! — а за ней мальчик топчется. — Смотри, Изя: это Утесов! Смотри, пока он живой, потрогай его пальчиком, Изя, а то он скоро умрет!..
Володюшка все время украдкой посматривал на часы: там, в гостинице, в соседнем номере его ждала любимая студентка, а он — торчит здесь, на площади, и когда Лошкарь освободит наконец проезжую часть, никто не знает!
— Ленька-еврейчик, Белка Косая и Митька-цыган… — вспоминал Борис Александрович. — Так Утесов, Юрьева, Козин звали обычно друг друга. И мы их тоже так звали! Настоящая эстрада, глубокое почитание человека человеком…
— Да-а…
— Вы, вы… не можете представить… — увлекся старик. — Когда я, молоденький режиссер, входил в Бетховенский зал, все корифеи — Козловский, Барсова, Михайлов… — все вставали: на репетицию пришел режиссер! — Мы с Кондрашиным… 50-й, по-моему, решили особенно отметиться перед Иосифом Виссарионовичем. И поставили в Большом идиотскую ораторию. О мудрости Сталина и величии социализма. Представляете? Пшеница на сцене до небес, комбайны, гудит Магнитка, везде красуются бюсты Сталина, красные флаги… я даже музыку не помню, честное слово, музыка одна: Сталин, Сталин, Сталин…
И мы, два дурака, уверены: Сталин нас отметит, будем лауреаты. Первой степени. Может, и с орденами! А Сталин не досидел до второго акта, ушел, в дверях спросил:
— А когда у вас бу-дэт «Пиковая дама»?
Володюшка нервничал и слушал вполуха, Борис Александрович ушел в себя, в свои воспоминания, — разговор не клеился. Старику очень хотелось узнать, конечно, почему Хрюню в Твери звали Хрюней, но ведь это неприлично — за давать такие вопросы! Человек с динамитом сильнее тех, кто не умеет стрелять, — но кто все-таки объяснит, почему Хрюню и таких, как Хрюня, хоронят нынче так, как прежде провожали только вождей? Почему на кладбище у них центральная аллея? И огромные, один выше другого, монументы? Ведь раньше здесь уже были чьи-то могилы. Сейчас они либо по-тихому срыты, либо перекуплены, потому что главное для Хрюни и таких, как Хрюня, престиж во всем!
Вор в законе Корзубый завещал братве похоронить его… в Венеции. Почему? Корзубый получил 22 года отсидки, шесть статей, все особо тяжкие, Корзубый — старик, до свободы не дотянет, болен, а в Венеции он никогда не был…
Почему церковь принимает от воров деньги? Ведь на них чья-то кровь! Разве Священный Синлод приветствует бандитизм? Если грабители возводят церковь, Спас на слезах… других людей, мирных, честных, ограбленных и задушенных… Патриарх — что же, спокойно освящает такие храмы? И входит в их Царские врата?
Прав Достоевский, да? Вся Россия — братья. Карамазовы!
На днях Борис Александрович видел жуткий сон: гибель Патриарха всея Руси.
Святейший умирал в муках. Весь израненный, в крови, он медленно, как во сне, поднимался с ледяного пола… и снова падал… и снова текла кровь… огромные лужи крови…
Святейший тянул к небу руки, кричал, молил Господа, но никто ему не помог. И Он — не помог.
Неужели сейчас такая Церковь, что Господь тоже от нее отвернулся?
Патриарх Тихон очень боялся Ленина и особенно Троцкого. Несчастный — какие муки он принял в последние месяцы жизни…
Патриарх Тихон боялся большевиков, Патриарх Алексий боится демократов, это заметно. Может быть, конечно, Патриарх Алексий действительно верит в реформы, в Гайдара, патриарх — честный человек, но ведь шахтеры — уже на рельсах, они (семьями) перекрывают дороги. Кто поддержал их справедливый гнев своим глубоким пастырским словом? Кто стоит сегодня рядом с шахтерами?
А Чечня? Кто протянул руку православным в Чечне? В Ингушетии? В Дагестане?
Если Церковь, святая Церковь служит Богу разве Церковь может кого-то бояться? Разве Всевышний не накажет Церковь за страхи перед сегодняшним днем? Почему об этом никто не говорит?!
…Надо же — у уголовников свой шансонье! И воры таким людям с удовольствием платят? Отступают, отступают воровские законы! Не просто так стоит Круг у микрофона в тапочках! — А Тверь скорбит о том, кто грабил Тверь?
Володюшка растерялся:
— Удивлены, мастер?
— А как же, скажите, не удивляться?
Володюшка знал, старик обязательно спросит, почему памятный вечер будет в филармонии. Лошкарь что, артист или рефиссер?
Володюшка ответил сам, не дожидаясь вопроса:
— Это неправда, что с деньгами, мэтр, тяжело расставаться. Горазлдо труднее сейчас с ними встретиться!
…Борис Александрович был по-прежнему задумчив. Что испытывает старый, многоопытный человек в кругу дикарей? Так ведь было уже когда-то, Борис Алексадрович даже помнил — чуть-чуть — революцию 17-го: началась она в феврале, а закончилась только через год, в 1918-м — разгромом Учредительного собрания. — И на первый план вдруг быстро выходит пришлый человек — Ленин, хотя Керенский («О, паршивый адвокатишка! Такая сопля во главе государства — он же загубит все» — восклицал Нобелевский лауреат, физиолог Иван Павлов), — по замыслу Вильсона, президента США, например, Керенский должен был бы передать власть в России Троцкому и — исчезнуть, переехать в США, например, где он мог бы спокойно заниматься адвокатской практикой и сочинять мемуары.
Почему все православные храмы Нью-Йорка отказались отпевать Керенского после кончины?
«Он погубил Россию»… — как, почему?
Так ведь и Ельцин пришлый: с Урала. И неожиданного для всех Ельцин опережает Горбачева. Словно сама жизнь несет сейчас Ельцина вперед, — а там, где такие, как Ельцин, сразу появляются и такие, как Сидоров: самый тихий министр при Гайдаре, один из тех, о ком нечего вспомнить, — ноль! Начиная с 40-х Борис Александрович неплохо знал всех руководителей советской культуры. Разные люди, каждый из них, бесспорно, был по-своему ортодоксален, но все они (кто выше неба, как Фурцева, кто… меньше, гораздо меньше, как Поликарплв, завотделом в ЦК), но все они что-то сделали для государства. А что сделал Сидоров? Кто скажет? А до Сидорова — Юрий Соломин? Был бы жив Михаил Иванович Царев, многолетний директор Малого театра, он бы умер от смеха, узнав, что Соломин — министр.
Но больше всего Борис Александрович удивлялся, что современные молодые люди — глубокие, умные, настоящие — вообще сейчас ничему не удивляются. И — никому. Даже такому деятелю, как Ельцин. Смеются, но не удивляются, принимают все как есть! Разве их страна — это уже не их страна?
Где они сейчас, те студенты, кто шел за гробом Достоевского и нес кандалы каторжника? Где?!
Бог есть, если бы Бога не было, его бы кто-нибудь непременно выдумал, потому как на таинстве, на любом таинстве всегда можно быстро и легко заработать. Рядом с Богом — люди, вся их жизнь — это молитва. Тоже труд, однако: всю жизнь молиться! В Великую Отечественную почти никто из священников не погиб от голода. Даже в блокаду. Люди не позволили. Сами — умирали. Священников — берегли. Монахи уходили в гражданское ополчение? Историки говорят: да. Как часто? Сколько человек? Никто не знает. Почему?
Себестоимость свечки сегодня — 5 копеек. Цена — 5 рублей.
Разве Иисус не выгнал торговцев из храма, развернувших — у алтаря — свои товары?
— А почему, мэтр, никто не удивляется, — оправдывался Володюшка, что в Питере, в шаге от Невского, стоит Кумарин?
— Кто? — удивился Борис Александрович. Он никогда не слышал эту фамилию.
— Кумарин, Борис Александрович! Его монумент.
— На Невском?
— Рядом. Лидер тамбовских. Ночной губернатор Петербурга.
— Какой… губернатор?
— Ночной.
— Он что, преставился?
— Пока нет, — усмехнулся Володюшка, — но месяц в коме лежал. Тротилом руку отрезало. И там, где его взорвали, прямо у подъезда Кумарина, только в центре пешеходной улицы, стоит монумент. Как… Спас на крови. Красивый пьедестал, на пьедестале — Кумарин. За руку держится. Словно чувствует: сейчас она отлетит.
— Кто? — опешил Борис Александрович.
— Рука.
— Куда?
— Говорили — на шесть метров. Врачи примчались тогда отовсюду: Америка, Израиль, Южная Корея… Такой вот был… взрыв. Сейчас — памятное место.
Борис Александрович не верил собственным ушам:
— И власть одобряет?
Светофор дал зеленый свет. Машины не заревели, а зарыдали от счастья: им тоже надоело стоять!
— Кумарин очень похож на Гоголя, мэтр! Вы не поверите: одно лицо. И на монументе надпись: Гоголь. Так что власть, я думаю, была просто обманута. В лучшем случае. А это кликуха Кумарина — Гоголь!
Борис Александрович обмер:
— Матерь Божия… А лев Толстой…у них тоже есть?
— Смешно, правда? — засмеялся Володюшка.
— Как же так…
— Вот. И несознательные граждане путают нашего Гоголя с тем Гоголем — с Украины. Если Кобзону, мэтр, в Донецке воздвигнут монумент, то Гоголю… нашему… на средства граждан сооружен. И на медной табличке, привинченной к памятнику, имена спонсоров. Так вот, мэтр: эти парни — все кумаринские и половина из них — уже полегли!
Борис Александрович задумался.
— Напьюсь сегодня, — наконец сказал он. — Не судите строго.
— Вы помните, мэтр, чтобы у Гоголя… с хутора близ Диканьки… были проблемы с руками?
— А вдруг это гипербола? — встрепенулся Борис Александрович. — Гоголь схватил себя за руку, чтобы не спалить второй том?
— Он что… левша? Кумарин за левую держится!
Борис Александрович не знал, что сказать.
— Пройдет год-другой… — тараторил Володюшка, — и автор композиции, тоже шансонье… только в бронзе… сделает, я думаю, официальное признание: на пьедестале воздвигнут Володя Кумарин, вы уж… нас всех… извините! Если талантливый журналист Парфенов снимает Кумарина в своем кино, там Кумарин то ли Меншикова, то ли Столыпина изображает, почему же, спрашивается, не увековечить Кумарина в бронзе? Или Парфенов не знает, кто он такой? Весь город знает, а Парфенов не знает? И момент сложный, драматический: потеря руки…
Борис Александрович был так взволнован, что даже забыл, похоже, зачем он приехал в Тверь.
— Вы не слышали, — вдруг тихо спросил он, — а в Ленинграде есть памятник Анне Ахматовой? У «Крестов», как она хотела…
— Не скажу, мэтр… — отмахнулся Володющка. — Просто не знаю.
Когда в дом ломятся бандиты, все понимают, что надо делать! А если в дом ломится (именно ломится) другая культура? «Эх, дороги…» — кто поет сейчас Анатолия Новикова! А «Владимирский централ»? Он же повсюду!
…Репетиции шли интересно. В третьем акте «Онегина», в финале, Борис Александрович вдруг наткнулся на каскад из труб, прежде им незамеченный. Неужели это Чайковский вот так… смеется над Онегиным? Сколько раз Борис Александрович ставил «Евгения Онегина», его спектакль, сделанный в 44-м, до сих пор идет на сцене Большого, но «смех» труб вдруг прозвучал для него очень неожиданно.
Борис Александрович тут же позвонил в Питер Ростроповичу Накануне Слава исполнил в филармонии концерт Дворжака. В газете «Культура», на первой полосе, была опубликована рецензия: бойкий молодой критик заявил, что «сейчас любой студент играет лучше Ростроповича…».
Любой! Так и сказано.
— Ты знаешь, — кричал в трубку Слава, — я так люблю Россию, что никогда больше не буду здесь выступать! Не хочу мешать молодым!
Борис Александрович опешил.
— Правда… никогда?
— Решено! Я уже и Гале сказал. Пусть молодые играют!..
Месяц назад, в октябре, Большой театр, его дирекция, сорвали Ростроповичу постановку «Войны и мира». За шесть дней до премьеры Александр Ведерников, только что сменивший Геннадия Николаевича Рождественского на посту главного дирижера (говорят, под нажимом каких-то чиновников из минкульта его место было фактически перекуплено), так вот: за шесть дней до премьеры Ведерников полностью (и уже в пятый раз!) поменял Ростроповичу состав оркестра.
Маэстро нервничал:
— Струнные, я же вчера говорил…
Струнные не понимают:
— А вчера был другой состав…
Караулов напоминал Ростроповичу: «Войну и мир» только поставил Мариинский театр. Почему-то было официально объявлено, что в Мариинском идет мировая премьера. Будто бы прежде «Войну и мир» никто не ставил (тот же Покровский в 47-м — кстати, вместе с Прокофьевым).
Ростропович со всеми был на «ты», он обожал, особенно поддатый, пить «на брудершафт» и почему-то очень любил (именно любил), чтобы ему тоже «тыкали».
Караулов этим воспользовался.
— Заешь, что такое мафия? — важно спрашивал Караулов. — Когда у Галины Павловны начинался (и не начался) роман с Зурабом Анджапаридзе… как над Зурабом в Париже, над его Германном, издевались газеты? Особенно «Юманите». Вернувшись в Москву, Зураб ушел тогда из Большого, убежал в Тбилиси… Кто-то там, в Париже, постарался… — помнишь? Не забыл? Теперь, маэстро, ты на своих плечах испытываешь весь этот кошмар!
Ростропович не верил: с ним можно как с мальчиком?! Уже афиши висят! Но Караулов был прав: «мировая премьера» может быть только одна! — И Ростропович бросил на пульт дирижерскую палочку, сорвал листок репконторы с «генеральной репетицией», сунул его (на память) в карман и — хлопнул дверью.
Вслед за Славой хотел уйти Паата Бурчуладзе, он пел в спектакле Кутузова, но Ростропович не позволил:
— Публика не виновата!
Никогда больше маэстро не переступал порог Большого театра России. Сколько здесь говна! А как было бы просто, наверное: снять сразу трубку телефона, найти Ельцина, своего друга, попросить его о срочной встрече…
Глупо быть там, где тебя не хотят. Сейчас — статья в «Культуре». Кто же еще раз… и так старательно… выгоняет его из России? Из Петербурга? Когда Слава отдышался, Борис Александрович начал:
— Помнишь трубы в финале «Онегина»? Та-та-тара-та-та… Что это? Мне кажется, Чайковский смеется над Онегиным?..
— Смеется?! — воскликнул Ростропович. — Да это он… его расстреливает!
…Тверские ребятишки старались как могли: на их сцене репетирует великий Покровский! Поучиться у мастера приходили даже актеры Драматического театра Веры Ефремовой, а из ГИТИСа на репетиции в Тверь к Покровскому специально приезжали его студенты.
Как-то раз Борис Александрович попросил актеров посадить в центре сцены березку. Ребята смутились, наутро принесли какие-то кусты в кадках. Мастер удивился: здесь, в старой усадьбе Лариных, вряд ли были кадки с кустами… Актеры говорят, выкопать березку — проще простого, но если, не дай бог, подловит милиция — никаких денег не хватит, сразу — уголовное дело, к нему, к этому делу, тут де добавят свои «висяки» — были случаи, когда жители Твери, простые граждане, чтобы откупиться от преследования ментов, переписывали на их имена собственные квартиры…
Вся страна обсуждала сейчас бандитскую сходку в Приморье, показанную на канале «Россия». Там, в каком-то странном ресторане, «угорали» Петруха Висковатых, Баул, Серега Шепелявый и другие «энергичные люди». Их помойка и «темы», которые они обсуждали, поражали цинизмом. Петруха только что задавил мальчика 11 лет — скутером. Выплыл в море, разогнался, не справился с рулем, и его модный красавец-скутер вылетел на пляж, врезался в раздевалку, где мальчишка натягивал плавки…
Откупились. Мальчик, мол, сам виноват, был обязан предусмотреть, что Петруха может вытелеть из моря. Здесь, в Приморье, все свои: откупиться нетрудно.
Тех, кто брезгует, не берет деньги, сразу убивают.
Главное — родной прокурор. Краевой! Как он, этот прокурор, развлекается на охоте? Сначала специально обученные люди ловят чаек. Потом к чайкам привязывают кусочек динамита, запускают их в небо, прокурор, заядлый охотник, стреляет, и динамит — на радость всем присутствующим — разрывает чайку на мелкие куски…
Там, в Приморье, никто не сомневался, что Шепелявый, он же — Дарькин, вот-вот пойдет в губернаторы. Опрокинет другого «энергичного человека» — Наздратенко, своего заклятого врага. В Твери было намного проще, конечно, Тверь не окраина, во главе области стоял коммунист Суслов, но Суслов не поладил с Зюгановым, поэтому Коммунистическая партия проталкивала сейчас на губернаторский пост члена своего ЦК Владимира Баюнова, уроженца Ржева.
И — надо же: Баюнову не повезло, он влип в уголовную историю. Там, под Ржевом, у члена ЦК была любовница — кладовщица со склада резиновых изделий. И на глазах Баюнова ее вдруг до смерти забил вернувшийся в неподходящий момент ревнивец-муж. Баюнов закрылся в туалете. Когда сбежавшиеся соседи скрутили убийцу, Баюнов не растерялся и, как он позже объяснил на допросе, «оказал трупу первую помощь — вызвал «скорую»…».
В кабинете главного режиссера филармонии на журнальном столике всегда лежали свежие газеты. Здесь Борис Александрович отдыхал — мог и на диване полежать, диван был роскошный, с велюром, мог, пододвинув кресло поближе к форточке, листать газеты: старик обожал свежий воздух, а воздух в Твери был действительно чистый: заводы стоят, работает только кондитерская фабрика, да и то в полноги, все трубы потухли и бензин дорожает с каждым часом, поэтому легковушки вообще сейчас на приколе…
Борис Александрович сел в кресло и развернул «МК». На первой полосе небольшая статейка:
Главного строителя МВД заказали за пьянство?
По подозрению в организации убийства высокопоставленного чиновника МВД 41-летнего генерала Николая Волкова задержан его бывший деловой партнер. По основной версии следователей, мотивом для расправы послужили разногласия между руководителем ФГУП «РСУ МВД России» и предпринимателем при дележе прибыли.
Как ранее писал «МК», генерал Волков был застрелен в конце сентября 1992 года недалеко от автостоянки, расположенной на Осенней улице в Москве. Раскрыть преступление по горячим следам правоохранительным органам не удалось. Задержания подозреваемых начались спустя два месяца. Первым на нары угодил один из учредителей фирмы «Белком плюс» 48-летний Сергей Филиппов. Партнер Волкова по бизнесу. Помимо деловых отношений их связывала глубокая личная дружба.
Николай Волков и Сергей Филиппов познакомились еще в январе — в то время они помимо строительной деятельности занимались и игорным бизнесом. Через месяц Волков устроился на руководящую должность в «РСУ МВД РФ». Из-за этого ему пришлось уйти из бизнеса. Мужчина не мог по закону совмещать работу в силовом ведомстве и заниматься предпринимательской деятельностью. Свою долю в совместных предприятиях бизнесмен переоформил на жену и дочь своего близкого знакомого, после чего продолжал исправно получать причитающиеся ему деньги. Кстати, сразу после вступления в должность на фирму, часть которой неофициально принадлежала генералу Волкову, посыпались заказы на строительство ведомственных объектов по всей России. Среди них были и капитальный ремонт зданий центрального аппарата МВД, контракт на постройку санатория МВД «Искра» в Сочи и многое другое. Но в последнее время, как считает следствие, среди бизнесменов появились разногласия. Компаньону якобы не нравилось, что Волков злоупотребляет спиртным, и поэтому он попросил их общего знакомого разобраться с этим. Тот передал просьбу друга работнику автосервиса, который убил высокопоставленного чиновника.
— Яне понимаю одного: какможноубить курицу, которая несет золотые яйца? — недоумевает адвокат Сергей Пешков. — Все проекты погибшего с моим клиентом приносили им стабильный доход, что-либо друг от друга они не скрывали, делили все пополам, дружили семьями, летом вместе ездили на отдых. После убийства Волкова их бизнес пошел под откос и еще до задержания Филиппова стал убыточным.
Сейчас задержанным продлили срок ареста на два месяца, я обжаловал это решение Фемиды. Надеюсь, что обвинения в убийстве в отношении моего подзащитного будут сняты…
Ничего, да? На генеральскую должность (и какую: главный строитель в МВД) приходит человек из игорного бизнеса. Еще и пьяница. Вся прибыль от строительства милицейских объектов делится с приятелем, но возникают разногласия, и генерала убивают — на Осенней улице.
История Юрия Калинина, главного «хозяйственника» МВД в 80-х, стала одной из причин самоубийства министра Щелокова.
А сейчас?
Больше всего Бориса Александровича удивил тон журналиста: все, мол, в порядке вещей. А ведь это одна из лучших российских газет! Он попросил помощника режиссера спуститься в киоск, купить несколько номеров «МК» и раздать их актерам.
Ребята дружно, вслух, прочитали заметку. И… ничему не удивились.
— Как? — вздрогнул старик. — Как?!
Актеры смотрели на Бориса Александровича как на большого ребенка. Или старики всегда отстают от реальной жизни?!
На выходные Борис Александрович возвращался в Москву, к Ирине Ивановне: успевал соскучиться. — А Ирина Ивановна, его единственная, любимая Ирина Ивановна, умела ждать. Она могла часами стоять у окна в гостиной, высматривая такси, она раньше всех, даже раньше внука Мишки, всегда открывала дверь почтальону (по привычке, Борис Александрович не возвращался в Москву без телеграммы). А если позволяли здоровье и погода, Ирина Ивановна вызывала такси и сама отправлялась к поезду: на платформе — скользко, там всегда почему-то скользко, Борис Александрович может упасть…
Их любовь никак не отличалась от сотен, тысяч, десятков и сотен тысяч других семей: все счастливые семьи действительно похожи друг на друга, а любовь, когда она есть, видна сто раз на дню.
Каждый день.
В эту субботу Борис Александрович пригласил на обед отца Тихона — своего духовника. Год назад здесь, в Москве, их познакомил Сергей Федорович Бондарчук; его семья дружила с отцом Тихоном, к нему особенно привязались дети — Алена и Федька. В тот вечер они долго ужинали в Центральном Доме литераторов: Бондарчук пригласил на раков с Хопра.
Раков в ЦДЛ готовили фантастически, в сметане или в огуречном рассоле, как придумал шеф-повар ресторана знаменитый Марат Максимович, но главной «фишкой» был, конечно, соус у ракам — из сметаны, чеснока и лимонного сока!
Борис Александрович ничего не знал, увы, об испытаниях, которые выпали сейчас на долю отца Тихона… да и чем же он мог ему помочь?
Странно, конечно, но Борис Александрович, ведущий музыкальный режиссер, никогда не слышал, чтобы в Москве было какое-то музыкальное общество и при нем — заводы. И хотя все свои проблемы (свои?..] отец Тихон вроде бы решил… это «вроде бы» — оставалось. Повисло в воздухе.
Вмешался Святейший. Не мог не вмешаться. И Святейший тоже вроде бы получил гарантии.
Опять «вроде бы»…
К разговору с духовников о бесконечном Божественном величии Борис Александрович тщательно подготовился. Все вопросы, их пять, выписал на отдельный листочек, чтобы ничего не забыть. Чисто московская черта, между прочим: обстоятельный разговор — это всегда как путешествие, надо так к нему подготовиться, чтобы получить от беседы двойное удовольствием. Нет в мире городов, где люди имели бы такой вкус к беседе, как в старой Москве, — за бесконечным чаем с баранками, халвой и вареньем. Ну и наливочкой, конечно!
Это все осталось от давних-давних времен, от конки: расстояния в Москве — огромные, а морозы крепкие, поэтому на «чуть-чуть», на минуточку, никто в Москве друг к другу не заезжал…
Москва — это не Северная столица, где люди всегда куда-то спешили: их, наверное, подгоняли ледяной ветер и дождь. А чаепитие — это ритуал. Каждый день в Воротниковском переулке, рядом с Тверской, где традиционно жили великие старики Малого театра, гудел во дворе самовар. Не сегодняшний, ясное дело, а настоящий, тульский, старинный. Им же не было износа!
Топили самовары шишками, вкус у воды становился тогда другой — с дымком и с горчинкой. Все понимали: если во дворе самовар, значит Елена Николаевна Гоголева ждет сегодня друзей. А самовар Рыжовых дымил (и никто не сердился!) вообще каждый день, в любую погоду, даже в Новый год: сам Николай Иванович мало двигался, был заядлым домоседом и очень любил гостей…
Отец Тихон никогда не опаздывал. Замучен делами, это видно, под глазами — большие черные круги, морщинятся щеки, но глаза добрые, приветливые… — это трудно, наверное, быть приветливым, если все ночи — бессонные, все как одна…
Отец Тихон все глубже и глубже сейчас зарывался в религию, в древние церковные книги и очень любил беседовать со стариками. Недавно в Сретенском монастыре он открыл воскресную школу и осуществил наконец свою давнюю мечту: основоположил мужской хор.
Да такой хор получился, сам Рыбнов развел руками: он, пожалуй, будет лучший в Европе! Но сейчас, в минуту опасности, отец Тихон вдруг остро почувствовал, как все-таки он одинок: некому доверить себя, нет родных рук, родных заботливых глаз! Отец Иоанн — далеко, в Печорах, к каждому человеку отец Иоанн по-прежнему преисполнен блаженной жалости… даже к таким, как Жарков, у отца Иоанна жалость, он и палачей своих всегда пытался хоть как-то оправдать…
Зачем любую опасность превращать в ценность? Люди от этого становятся хуже, а не лучше.
Ну что, поехали?! Пора?..
— Каждый христианин, — осторожно начал Борис Александрович, — каждый католик… я говорю (хотя и не люблю это выражение) об основных религиях мира… — каждый из нас хочет представить себе… свет.
Тот свет.
— Истинно так, — кивнул отец Тихон. — Согласен с вами.
Он очень любил красное вино. Больше других — «Бордо»; он считал, что бокал «Бордо» в день — лучшее лекарство для крови, ибо в «Бордо» есть немного природного аспирина.
— Какой он? — продолжал Борис Александрович, закинув на нос очки. — Что там? Как там все организовано? Есть ли пределы у этих сфер? Если есть, где начинается бесконечность? Суждено ли обычному человеку, такому… как я… постигнуть бесконечность?
Если Борис Александрович что-то и пил за столом, то водку. В Ярославле в него был друг — Фирс Шишигин, старый театральный режиссер. Шишигин ненавидел пьянство, особенно актерские загулы — жесткие и тупые. После таких загулов актер перестает быть актером, сколько тому примеров: Гриценко, Лапиков, Юматов, Даль, Сева Ларионов — сколько их! Но когда они, два старика, садились за стол, на столе тут же появлялась водка. Вот так у русских: не выпьешь-не поговоришь…
— Две дороги: в рай и в ад, — продолжал старик. — В самом деле сравнимы ли эти дороги с бесконечностью? Каждый путь — это путь. Как он выглядит? Я здесь, на земле, желаю знать, как он выглядит. Господь не раскрывает свои тайны, но и не прячет их: «Имеющий очи да видит!»
Ирина Ивановна плохо понимала, к чему клонит ее муж. Исследование веры — да, это его занятие, одно из них, Борис Александрович не научился останавливаться в своих чувствах.
— А что вижу я? — напряженно спрашивал Борис Александрович. — За все эти огромные тысячелетия в раю, наверное, скопились миллиарды великолепных людей. Их души. Если угодно — их «я — есьм!», как когда-то говорил Станиславский. — Почему, кстати, бессмертны только души? А не сердца?
Отец Тихон усмехнулся.
— Сердце можно взять в руки, Борис Александрович. А все, что можно взять в руки, Небо отторгает: Небо есть Небо, это не материальная сфера, все, что материально, остается здесь, на земле!
— Но мне, — продолжал Борис Александрович, — важно то, о чем я только что сказал: в раю, рядом с Богом, находятся миллиарды хороших людей. Кого-то из них я хорошо знаю: Моцарт, Бетховен, Чайковский… Послушайте: как же они, эти творцы, нужны сейчас на земле! Это ошибка, что их здесь нет! Большая ошибка!
— Смерть не может быть ошибкой, — возразил отец Тихон, поднимая бокал. — Бог отвечает за любую смерть, Борис Александрович, у Бога нет мертвецов.
Старик побледнел.
— А я вот… не уверен, что мне сейчас… надо благодарить Всевышнего, что я дожил до нашего… времени. До Ельцина.
— Да что ж ты такое говоришь?! — всплеснула руками Ирина Ивановна. — Не слушайте его, отец Тихон! Кушайте, кушайте, пожалуйста!
— Я вот, — упрямо продолжал Борис Александрович, — абсолютно уверен: жизнь человека зависит не от него самого, а от судьбы, ему предназначенной. Надо уметь читать знаки судьбы! «Жизнь и судьба» — так называется грандиозный роман Гроссмана. Я согласен с Гроссманом! Жизнь и судьба — разные вещи. И они редко совпадают, это счастье… Вот почему я спрашиваю: неужели там, в раю, хорошие люди нужнее, чем здесь, на земле? Для чего Господь одарил человека бессмертием, если не прояснено самое главное: что же с этим бессмертием делать? Для чего там, на Небе, оно дается человеку? Зачем он, этот жест Господа? И как там, на Небе, организован труд бессмертных? Ведь люди не могут ничего не делать! И после смерти — тоже!
Я не сомневаюсь, что там, в раю, мои старые друзья, Моцарт, Бетховен, Чайковский (я уверен, они попали именно в рай, ибо Девятая симфония — это прощание с землей и новый великий ветер, резко взметнувшийся на небо), так вот: одно дело, если там, в раю, мои друзья, выдающиеся композиторы, по-прежнему сочиняют музыку. А если у Моцарта и Бетховена нет такой возможности… если Бетховен, с блеском проваливший, как вы знаете, «Фиделио», где нет ни одной арии… — если Бетховен не возьмет сейчас там, на Небе, реванш, и не напишет (я об опере) что-то эпохальное, — зачем ему рай? Зачем ему бессмертие? Чтобы там, в раю, он был, как все? И как все, ничего бы не делал?
Я знаю Бетховена: он сойдет с ума… И умрет во второй раз. Если рай… все непознаваемые сферы… не дают ему возможности работать, значит, там, в раю, миллиарды других людей, понимающие величие музыки, начнут протестовать. Да как это в самом деле: Бетховен без музыки! И Верди! И великий Тосканини! Что же… мой дорогой Сергей Сергеевич… не напишет — вдруг — еще один вальс к «Войне и миру»? Получив новую жизнь… не напишет?!
«Только через мой труп», — говорил Сергей Сергеевич, когда я и Слава… Слава Ростропович… умоляли его написать вальс Наташи Ростовой. Сергей Сергеевич переработал. Он смертельно устал от этой оперы. А ария Кутузова? О величавой Москве? Кто ее написал? Правильно, Ростропович! Наполовину — он. Потому что Сергей Сергеевич все время твердил: «Только через мой труп!»
Ну и… вот же он… — свершилось! А где ария? Где, я хочу знать, где ария?! И где вальс? Прокофьев всегда держал свое слово! Если — «через труп», значит, должна быть ария. Самое главное: если Сергей Сергеевич не будет работать, рай для него превратится в ад. А если там, на Небе, они, мои дорогие друзья, по-прежнему сочиняют музыку, кто ее исполняет? Тосканини? Караян? Кляйбер? Какие оркестры? Я хочу знать, какие это оркестры! На каких инструментах они играют?
— Вы хотите перенести на Небо весь реальный мир? — улыбнулся отец Тихон. — Со всеми его заводами, оркестрами и заработной платой?
— Но если бессмертие не предполагает труд, значит, бессмертие — это уже издевательство!
Поэтому все тот же вопрос, отец Тихон: если там, в раю, Сергей Королев по-прежнему создает ракеты, то из чего? Из каких материалов? Куда они летят? Из космоса в космос?
Отец Тихон пригубил «Бордо».
— Я отвечу, если хотите.
— С нетерпением жду, но прежде примите, пожалуйста, еще одно рассуждение, я боюсь… — Борис Александрович закинул на нос очки и заглянул в свой листочек, — что-то забыть.
Каждый христианин верит во Второе Пришествие: «Се гряду скоро». Когда Христос еще раз спустится на землю, это будет больше, чем просто чудо, потому что только Господь может спасти сейчас землю от Своих же детей, ибо Его дети взяли в руки атом и создали такое оружие, которое взорвет всю Вселенную — вместе с Господом.
Так вот: если Христос может вернуться на землю, то почему может вернуться только он? Христос может, а Вагнер не может? Но ведь Вагнер тоже как Бог! Вернется Вагнер, и сразу исчезнут все эти ужасные дискотеки, отупляющие молодежь: люди очнутся. Сейчас, чтобы все мы очнулись, недостаточно слов… да и чуда недостаточно! Здесь, извините, запрос на другое чудо — такое, которое в самом деле перевернет людей и весь мир.
А человека надо перевернуть, пока не поздно, иначе он сам перевернет всю Вселенную!
Вагнер сошел на землю, и все понимают: Бог есть, Бог с нами, Он послал Вагнера, потому что Вагнер — это Вагнер, и второго Вагнера быть не может. Да и не нужен второй Вагнер, совершенно не нужен, если сам Вагнер действительно бессмертен!
Почему же в случае с Христом, Сыном Божиим, это возможно: «Бо Господи явися нам», а Вагнер, тоже Сын Божий (мы все — Его дети), — в случае с Вагнером его пришествие даже не рассматривается?..
— Может быть, потому, мастер, — усмехнулся отец Тихон, — что Вагнер не уходил? Он ведь остался на земле! Он и его музыка. Не только на ежегодном фестивале в Бейрейте, — да? Он же — повсюду! И Баренбойм играет Вагнера даже интереснее, чем Караян.
Борис Александрович отодвинул от себя вилку и нож.
— Я не согласен, мой друг! Фестиваль в Бейрейте плох. Он давно плох и год от года становится все хуже и хуже. Уставший, сбрендивший, гомосексуальный Париж требует сейчас от режиссера Льва Додина, безусловно конъюнктурного, но отнюдь не бездарного человека, чтобы не только в «Парсфиле», но даже, представьте себе, в «Пиковой даме», в сцене пасторали, женскую и мужскую партии пели бы одни мужчины. Понимаете меня?
И после Парижа эта «Пиковая» обязательно переберется в Москву, в Большой театр, ибо почему же Большому театру не повторить грандиозный парижский успех?
И Германн у Галузина получится не странным, загадочным офицером, а пациентом местной психушки, который весь спектакль в исподнем и наброшенной на голое тело шинели будет тупо слоняться по сцене…
И никто, отец Тихон, не остановит сейчас этот кошмар. Поздно! У них уже культура сложилась — культура передастов. Остановить эту культуру (и эту «Пиковую») может… только Чайковский! Только он, сам безумно страдавший от собственных пороков и раз двадцать от руки переписавший — в искупление — Литургию, может гордо сказать: «Господа, ваша «Пиковая дама» — это мерзость!»
Но самое главное… — Борис Александрович опять заглянул в свой листочек, — не могу ли я, верующий и, смею думать, добропорядочный христианин, отказаться от рая, если рай отнимет у меня смысл моего существования? Я точно остаюсь без Камерного театра и без Большого, а что же взамен?
— То есть вы, — улыбнулся отец Тихон, — требуете трудоустройства на Небеси тоже? В раю?., творчества, — поправился он.
Борис Александрович сложно ждал этого вопроса.
— Нет: права делать то, без чего я не Покровский! И — не человек! — с жаром воскликнул он. — Если я остался без работы, без дела моей жизни, рай для меня хуже ада!
— Взамен прежнего дела вас ждет новая жизнь.
— Бессмертие?
— Бессмертие.
— А какое оно?
— Никто не знает.
— Невозможно представить?
— Боюсь, что да, Борис Александрович! Как же представить себе чудо, не встретившись с чудом? По вашей логике, мастер, Наполеон или Гитлер… я хочу верить, Борис Александрович, что там, на небесах, вы с ними не встретитесь, будут… умолять Всевышнего о новом походе на Москву?
Борис Александрович застыл. Вопрос, точнее — эта метафора, застали его врасплох.
— Одним словом, рай — не место для бездельников, — вдруг засмеялся отец Тихон.
— Именно! Именно! Небо не может лишить человека того, без чего человек — не человек! Это хуже любого наказания! Хуже ада! А Господь милосерден, мы это знаем… я, я… это знаю…
Просто я, — горячился Борис Александрович, — я знаю себя, и знаю… людей. Что такое бессмертие? Счастье или какой-то новый ужас? Когда миллиарды людей слоняются по раю…
— То есть Господь, вы думаете, не найдет для них занятия?
— А какое?
— То есть вы, мастер, предлагаете додумать… до конца, так сказать, до дна… что происходит с душой человеческой после самой смерти человека…
— Да, я хочу узнать, во имя чего я умираю!
— В вашем вопросе, Борис Александрович, два вопроса, — задумался отец Тихон. — Первый: зачем Богу вообще чья-то смерть? Почему жизнь на земле конечна, жизнь на Небе бессмертна? И собственно, главный вопрос: зачем Господу там, в раю, такое количество хороших людей рядом с Собой. Рай — это не Смольный институт благородных девиц. И никто не знает, кстати, точны ли мы в словах, называя ад адом, а рай — раем, ведь мысль изреченная — есть ложь, а Господь никому не давал… даже самым мудрым из нас, Данте или Чайковскому во «Франческе», права так вольно трактовать небесные сферы Его и Его деяния. Мы можем ошибиться. Каждый из нас, кто хотел бы, но пока не стал, мастер, Его сотаинником, каждый из нас, не свободен, увы, от ошибок. Или заблуждений. Даже коварных заблуждений. Насчет того, например, что, если Сергей Павлович Королев там, на Небесах, не запустит в космос очередную великую ракету, он, вероятно, тут же сойдет с ума…
— Вы кушайте, кушайте… — ласково попросила Ирина Ивановна, подкладывая гостю листики салата. — Боренька, — кивнула она на мужа, — мог даже Ирашу Андроникова заговорить…
Борис Александрович улыбнулся: Ирина Ивановна была права! Ираклий Андроников, блестящий ученый и великий говорун, не любил бывать у них дома.
— Он меня заговорит, — смеялся Андроников, кивая на Бориса Александровича.
— Зачем мы нужны там, на небесах, знает, конечно, только Бог, — продолжал отец Тихон. — Ясно, что Москву с ее Большим театром и подмосковный Калининград с огромными королевскими заводами в рай перенести невозможно, ибо чем же тогда Небо отличается от земли?
Кстати, о Королеве, мастер. Вы обратили внимание, что все советские ракетчики — глубоко верующие люди? Рискну предположить, что они верили в Бога даже глубже, чем мы с вами — люди, не связанные с космонавтикой. Как-то раз я спросил у Бориса Раушенбаха: верит ли он в загробный мир. Вы знакомы с Раушенбахом?
Борис Александрович покачал головой:
— К сожалению, нет. Не привел Господь.
Он знал, что академик Борис Викторович Раушенбах был одним из ближайших сподвижников Королева, — в 30-х годах, когда летчики стали в Советском Союзе необыкновенно популярны, Борис Александрович был подписан на журнал «Самолет», а Раушенбах, тогда — молодой инженер, публиковал в «Самолете» невероятно интересные статьи о самолетах будущего, почему они сумеют, например, летать без хвоста.
Отец Тихон улыбнулся.
— Обязательно вас познакомлю, — пообещал он. — В отличие от меня, мастер, Борис Викторович часто бывает в Большом театре.
Итак, спрашиваю: верит ли он? — «Конечно, верю», — ответил Раушенбах. Признаюсь, я был поражен. — «И вы, ученый, — спрашиваю, — можете научно показать мне, священнику, где же там, во Вселенной, находится Его Царство?»
Раушенбах, мастер, взял в руки чистый лист бумаги. Представьте, говорит, Вселенную. Она — как этот лист бумаги. Только бесконечная. Смотрите: по листу… — он показал, — ползет божья коровка. Кстати, почему она божья… кто-нибудь знает? Ну ладно: ползает и ползает. По листу бумаги. Туда-сюда, туда-сюда… Скажите, эта божья коровка может в какой-то момент оказаться на той стороне листа? С другой его стороны?
Борис Александрович задумался:
— Нет, конечно. Туда нет дороги.
— Именно! Как она переберется на оборотную сторону? Во и нам, человечеству, не дано — сейчас — заглянуть по ту сторону Вселенной. А Бог там. По ту сторону. Там Его Царство. И какое оно — никто не знает, это все наши предположения: рай, ад…
— То есть… мы знаем, что ничего не знаем? — задумался старик. — Так получается?
— Конечно, — засмеялась Ирина Ивановнаю. — А ты: Прокофьев, Прокофьев… откуда мы знаем, что Сергей Сергеевич хочет, чего не хочет? Там, в раю! Откуда мы знаем, какие люди после смерти?..
— Нет-нет, еще раз: я хочу знать, во имя чего я умираю. Мне говорили, что по просьбе Папы американцы засекретили все сведения об инопланетянах. Я понимаю Папу, епископа римского и наместника Иисуса Христа: если жизнь на земле создал Бог, то кто тогда создал инопланетян? Какой-то другой Бог? Какой?
Отец Тихон удивился:
— Я об этом не слышал, но задам, дорогой Борис Александрович, вопрос: если бы Господь снизошел на землю в эпоху Сталина, что сделал бы с Господом Сталин? Помните, у Достоевского в «Легенде»: Великий инквизитор арестовал Бога, ибо зачем «ты пришел нам мешать?» Достоевский гениально предсказал Сталина. «И вот, такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ…» — так, кажется, у Федора Михайловича, — что люди кидаются на Бога и уводят Его в темницу. Чтобы утром казнить. Сжечь на костре.
Скажите, — страшная сцена? Нет, даже не так спрошу: реальная?
Борис Александрович молчал. И отец Тихон тоже молчал, — они вроде бы сказали сейчас друг другу все, что хотели, но они оба понимали, что не сказали сейчас самое главное, а вот что они не сказали здесь, за столом, каждый из них понимал, похоже, абсолютно по-разному…
