57
— Не останавливайся, миленький… Давай, давай! Где он сейчас, этот прелестный бунт женских половых органов? Прибавь нежности, малыш… сильнее, сильнее… волчком крутись, волчком!
Окурочек Григория Алексеевича устал и отвалился — заснул намертво.
Рот одеревенел. Алька пыжилась, глотала-выпускала, глотала-выпускала… Какие нервы должны быть у девушки, чтобы она не взбесилась? — Если бы окурочек Григория Алексеевича был бы жилистым и упругим, может, и была бы какая-то надежда. Мелькали сначала какие-то всполохи — и опять сбой: окурочек категорически не хотел подниматься.
— А я у тебя… не в черном списке?.. — процедил вдруг Григорий Алексеевич.
Он сильно переживал собственную усталость.
— Нет, блин, ты у меня в Красной книге! — пошутила Алька. — Как быстро исчезающий вид твари…
— Послушай, ребенок, я живу по принципу: если мне не нравится, как накрыт стол, я сразу его опрокину… — предупредил он.
— Понимаю, любимка, понимаю…
— Хорошо… цто понимаешь…
— Конечно, понимаю! Я б тебе, любимка, и бровки бы разгладила… только темно здесь, боюсь, глазик выколю…
…За такой результат Ева, конечно, по голове не погладит: окурочек вроде бы собирался с силами, собирался… и снова падал, как трава на ветру.
Алька привезла с собой красивую ночную сорочку. Почти платье. Григорию Алексеевичу очень нравились белые шелка: цвет его детства.
«Мама в белом… — вспоминал он Чехова. — Мама в белом…»
Позавчера Григорий Алексеевич чуть не взбесился. Ему хотелось страсти, и он попросил его так поцеловать, чтобы этот поцелуй запомнился на всю жизнь.
«Как в последний раз, как в последний раз…» — бормотал Григорий Алексеевич.
В последний? А как целуют в последний раз? Алька задумалась и поцеловала его в лоб.
Как хорошо, как легко жить людям, когда их не тревожат собственные сексуальные комплексы, — вот, кстати, чем так хороша старость…
Григорий Алексеевич долго не засыпал. Ворочался, перекладывал себя с боку на бок, мял руками подушку, как будто выбивал местечко помягче.
— Прикинь, слушай! — Алька пыталась поднять ему настроение. — Катька, подружка моя, вчера напилась. А Эдик этим воспользовался.
— Изнасиловал?
— Не-а, сбежал…
Алька нервничала; Командор (так она звала Григория Алексеевича) был очень бледен, будто с него кожу сняли. Скулы на его лице чуть подрагивали, и в них сразу появлялись злые пружинки.
А если он дуба врежет от напряжения… что тогда? Григорий Алексеевич лежал на двуспальной кровати, не поднимая головы. Вертинский тоже, говорят, на бабе умер.
Красивая смерть? Красивая. А бабе каково?
— Может, переключишься, Командор? Хочешь, запусти мне язычок… в святая святых… — а?.. Потом порадуешь, беленькой нальешь…
Григорий Алексеевич был похож на человека, только что задушенного в подворотне.
— Слушай… — Алька пыталась его хоть как-то развеселить. — Правду говорят, если китайцы дерутся район на район, то их драку видно из космоса?
— Не мешай! — заорал Григорий Алексеевич. — Не мешай, дура! Запомни: мой член реагирует только на личности! Во мне вообще очень много… неоправданного романтизма!..
Его голова опять свалилась на подушку.
Был такой шахматист — Роберт Фишер. Он до смерти избил русскую девочку в Белграде, потому что в постели с ней Фишер, извольте видеть, не чувствовал себя мужчиной.
Григорий Алексеевич застонал.
— Что?.. — испугалась Алька.
— Продолжай, продолжай… труженик легкого поведения.
— Может, воды?..
— Про-дол-жай, — закричал он. — Продол-жж-ай, — у тебя зверь должен сидеть между ног! Поняла? Зверь! — Давай, давай… хозяйка мохнатого котлована…
Алька вытерла губы и снова засунула окурочек в рот.
— Сильнее, — попросил Григорий Алексеевич.
— Сильнее — отвалится…
Григорий Алексеевич был будто в забытьи.
— Политик… — прошептал он, — это человек на сахарном троне под проливным дождем…
Алька вытерла губы.
— Любишь умные фразы, да?..
Она использовала любую возможность, чтобы передохнуть.
Григорий Алексеевич приподнял голову:
— Поц-цему… спрашиваешь?
— У тебя фразы как деньги.
— Не останавливайся! Сейчас все будет!.. Сейчас… подойдет, я уже чувствую, чувствую…
— Так идет уже, началось…
— Идет? — насторожился Григорий Алексеевич. — А поц-цему я не чувствую, что идет? Раньше он вскакивал, как пионер по горну. Это я для сведения говорю. Тело не слабеет, Алевтина Веревкина, если его призывают настоящие желания…
«Во Президент у нас будет!.. — подумала Алька. — Какой он, бл, Президент, если в нем Бога нет?»
Подушка была совершенно мокрой: огромное пятно под головой. «Падаль, — подумала Алька. — Упал, лежит, смердит…»
— Ты терзай меня… терзай! — приказывал он.
— Хочу тебя… — прошептала Алька. — Очень хочу, Гришенька! Полюбила я…
— Так…
— А ты что хочешь, родной?
— Я? — он задумался. — Вырваться из плена этой жизни. И — быть счастливым!
Тоскливо горел ночник, скрашивая темноту. Григорий Алексеевич всегда спал со светом, словно боялся чего-то — или воров, или убийц.
Окурочек скрючился и втянул головку, как черепаха под панцирь.
— Давай утречком, хочешь? — ласково предложила Алька. — Я убаюкаю, и ты отдохнешь. А утречком, как раньше, по-нашему… по-хорошему… Жить не могу без тебя, Командор. У тебя не губы, а пирожное! Картошка! Знаешь такое пирожное?..
На всякий случай Алька подальше отползла от Григория Алексеевича. Если он вдруг залепит ей в ухо (так было уже однажды), она успеет закрыться подушкой.
Окурочек дернулся, будто бы проснулся, но сразу упал обратно набок.
— Все это стрессы, конечно… — бормотала Алька. — Сколько же Россия сил уносит…
Так всегда говорил Сергей Иннокентьевич. Если хотел спать.
— Ты, Гришенька, ва-а-щеу нас… какой-то недобитыш.
— Цто-о…? — удивился Григорий Алексеевич. — Повтори, повтори, девочка…
Алька поняла, что сказала глупость.
— Недобитыш — это в смысле Бог тебя бережет. И я еще! А у Зюганова знаешь… какой? Прямо-таки огромнейший, поэтому он и ходит всегда враскорячку. Как медведь. Кегля там, кегля! Клянусь!
Григорий Алексеевич поднял голову.
— Ты спала с врагами?
— Боже избави, — испугалась Алька. — Если каждому давать, поломается кровать! Это девочки у нас их съезды обслуживали! Как с таким спать, что ты?! Стошнит. Вот Жирик… — ворковала Алька, — этот еще ничего! Что скажет, я умираю прям…
Григорий Алексеевич в самом деле был очень бледен: тоска человека, у которого нет своего места на земле.
— Жирик твой… бесплатно даже воздух не портит, — прошептал Григорий Алексеевич. — Он как Ленин. Правду говорю все — там все очень похоже. «Вся власть Советам!» — «Нет, не вся… и не Советам». — «Блокируемся с левыми эсерами…» — «Нет, не блокируемся, торопиться не будем…» — это талант, если хочешь… — любой лозунг поменять уже к вечеру!
Ты скажи: что Жириновский сделал для России? У тебя есть ответ на этот вопрос? Жирик — это же… как педикулез. Знаешь, что такое педикулез?
— Знаю, — кивнула Алька. — Я тут про Ленина целое сочинение настрочила.
Теперь Григорий Алексеевич был настроен поговорить.
— Вот, Алевтина Веревкина. Исторический парадокс: в Зюганове нет ничего ленинского, включая кеглю, — так? А в Жирике — все ленинское! И самое главное — кошачья живучесть!
Иван Грозный убил сына. Петр Первый убил сына. Тарас Бульба убил сына. И только при советской власти Павлик Морозов смог отомстить за всех!
— А это… модно с-час?
— Цто?
— Под Ленина косить?
Алька схватила подушку и засунула ее за спину Григория Алексеевича: так удобнее вести беседу.
— Я цто скажу тебе, Алевтина Веревкина? Используя игру как средство достижения какой-то большой цели… — что ж, в движении к цели человек часто использует какие-то нечестные методы. Но когда он, этот человек, добивается своей великой цели, он сразу, резко меняет жизнь людей к лучшему.
То есть через игры, через то, что мы называем политикой, этот человек добивается великой цели: указать людям самый короткий путь к счастью.
Настоящие политики — Линкольн, Рузвельт, Де Голль, Ганди, Бен-Гурион… жили только интересами своей нации.
Но когда у политика, Алевтина Веревкина, нет великой цели, когда он в этих своих играх теряет сам себя, значит он никогда никем не станет, он просто разменял себя на актерское ремесло…
Понятно говорю?
— Конечно, — кивнула Алька, хотя она ничего не поняла.
— После Беловежской Пущи, Алевтина Веревкина, — продолжал Григорий Алексеевич, — я говорил с одним человеком, близким к Ельцину. Вот, спрашиваю: сейчас, когда Ельцин уже все развалил (а мы — все — дружно ему в этом подыгрывали), он хотя бы сейчас будет добиваться исторических результатов?.. Может быть, создаст новый тип жизни? Или человека? Мы увидим новую по духу страну?..
— И что? — зевнула Алька.
— На это мне было цестно сказано: «Ой… умоляю вас, Григорий Алексеевич! Какой там… исторический результат…» Иными словами: нам бы день простоять и ночь продержаться, вдруг Россия опять взбрыкнет!
Алька не просто устала — если бы Григорий Алексеевич молчал, просто делал бы свое дело, все ей было бы как-то полегче.
А тут…
— Может, вина? — предложила Алька. — Алкоголь на выдумку хитер!
— Налей, — согласился Григорий Алексеевич. — В этом, Алина, они все похожи: Ельцин, Зюганов и этот твой… не знающий приличий; главное для них — быть в игре. Всегда быть в игре. На виду! И при этом обязательно что-то схватить для своих детишек. Чтоб они позже бы не пропали. Но в какой-то момент, Алевтина Веревкина, у каждого нормального человека появляется вопрос к самому себе. — Зачем мне это все? Зачем они нужны, эти «мерседесы», большие деньги, тайные квартиры для встреч с красивой девушкой Алевтиной Веревкиной… — во имя чего я живу? У меня… в моей работе… есть исторический результат? Что я оставлю после себя? Неужели вся моя жизнь свелась только к тому, чтобы вкусно поесть хорошо отдохнуть, посмотреть мир и переспать с определенным количеством красивых и сексуальных девушек?
— Тоже неплохо, — хихикнула Алька.
— Иосиф Сталин, кавказский боевик, Алина Веревкина, вдруг обнаружил, что он очень любит Россию. Причем — сумасшедшей любовью, если угодно — самопожертвующей! И когда на Страшном суде Господь спросит человечество, Алевтина Веревкина, что оно скажет в свое оправдание, люди предъявят Господу «Дон Кихота» Сервантеса — книгу о том, каким на самом деле должен быть каждый человек…
— Ты позволишь? — перебила Алька, кивнув на окурочек. — А то я заслушалась… невзначай.
— Понятно говорю?
— Конечно! Но я не знала, что «Дон Кихот» бандиты сочинили. То есть Сталин в смысле… — поправилась она.
Григорий Алексеевич вздрогнул.
— Странно вы все устроены… — пробормотал он. — Печальная штука жизнь, если живешь без иллюзий…
Тишина иногда бывает такой, что хочется застрелиться.
— «Надену я черную шляпу, — пропела Алька. — Поеду я в город Анапу! И сяду на берег мо-орской со своей непонятной тоской…»
Она подсела к нему совсем близко.
— А хочешь, поцелуй мою «кукушечку»! Хочешь? Или очень хочешь?
— Не хоц-цу Иди, детка…
— Куда?
— Домой иди.
— Придешь домой пораньше — увидишь побольше… — пропела Алька.
— Ну вот и хорошо. Вызывай такси.
— Как? — удивилась Алька. — А я разве на ночку… не остаюсь?..
— Прочтешь «Дон Кихота» — останешься! — отрезал Григорий Алексеевич.
— Во дела!.. — обомлела Алька. — Ну и условия у вас! А если я не хочу?.. Читать?
— Ну, так тебе же хуже.
— Нет, дядя, — разозлилась она. — Тебе!
— Я не спорю… — вздохнул Григорий Алексеевич и опять стал похож на покойника.
— Какой ты злой… — прошептала Алька. Она быстро оделась и с такой силой хлопнула дверью, что на потолке закачалась хрустальная люстра.
