52
Как только за Егоркой захлопнулась дверь бутырской камеры, он сразу получил мощнейший удар в голову.
В камере тускло горели две лампочки, камера маленькая, а людей — человек двадцать, так что дышать совершенно нечем, аж горло перехватывает. Кто-то из бомжей, тот же Иван……., говорил намедни, что народ в тюрьмах от того дохнет, что здесь нечем дышать, особливо в жару.
Кислород на весь золота, — вон что бывает!
Никто из этих… потных, грязных и полуголых людей не удивился, что к ним в камеру без карантина, прямо с улицы закинули вонючего, завшивленного бомжа.
Если бы вошел сейчас Ельцин с одеялом под мышкой, здесь тоже никто бы не удивился.
Егорку сроду не били. Только Наташка, пьяная, запустила в него однажды пустой бутылкой, да и то промахнулась, потому как на ногах уже не стояла.
— Это че… за одичалый?.. — раздался голос с верхней шконки. — Алкота? Слышь? Я имею один, но исключительный вопрос: ты кто у нас теперь такой? Говори, задрыга!
Зэки заинтересованно замолчали.
— Я теперь буду настояс-ший труп, — пробормотал Егорка и опять получил удар в голову, потому что ответ прозвучал грубо.
У Егорки в глазах что-то разорвалось, и он медленно осел на пол. Люди, которых прежде не били, успевают удивиться, прежде чем свалиться на пол.
— Ты куда? — удивился все тот же голос. — Вставай, алконавт! Куда пошел? Разговорчик еще не начался!
Заключенные Бутырского замка были сплошь обовшивевшие и истощенные люди, дрожавшие перед своими начальниками. Били их беспощадно. И также беспощадно они били друг друга. Каждый новичок (если только воровской «телеграф» не предупредил заранее о каком-то важном арестанте) получал приветственный удар в голову. Новички должны были конкретно почувствовать: их жизнь разделилась на два периода. Один — жизнь там, за забором, на воле, второй — здесь, в тюрьме, где все (и за всех) решает либо начальник тюрьмы, либо тот, кому в камере назначено стать «разработчиком».
«Разработчик» — это профессия. Цель — выбить из заключенных те «чистосердечные» признания, без которых все следственные действия летят в тартарары. Если у следователя были хорошие «показатели», он быстро поднимался по служебной лестнице. Получал ордена, премии, но главное — ему и его семье выделялись бесплатные путевки на курорты, которые ценились сейчас как государственные награды.
В каждом изоляторе были собственные «бей бригады». «Рукопомойничали» сами заключенные: убийцы и бандиты, поступившие [после ареста) на негласную службу к тюремщикам. По приказу следователя «разработчики» либо вбивали в зэков «их» показания, либо — выбивали их, не стесняясь крови и мук этих людей.
Получив «приветственный удар», новичок тут же «придушался» полотенцем. Затем зэки закидывали его на верхний «ярус» шконки, связывали по рукам-ногам и безжалостно насиловали.
В тюрьмах насиловали всех, даже стариков. (Они не люди, что ли?)
Позже, через день-другой, новичку конкретно объяснят, какие показания (и на кого) нужны следствию. Если заключенный тупит, «бей-игры» продолжаются с новой силой. Новичка снова душат полотенцем (иногда натягивают ему на голову целлофановый пакет). В тот момент, когда человек сломлен происходит самая главная пытка — током.
Один оголенный проводок вставляется заключенному в ухо, другой — в «змеевы орехи», то есть — в гениталии.
Проводки всаживаются в розетку, и зэк получает 220 вольт.
Кручиной моря не переедешь! Слабые умирают, хотя такой финал, смерть, в СИЗО не приветствуется. — Что делать, в любой работе существует брак. В медицинском заключении нет, разумеется, самых главных слов: смерть наступила в результате пыток, среди врачей и надзирающих прокуроров нет самоубийц.
Пишут что-то другое — острая сердечная недостаточность, инфаркт, инсульт… — диагнозы разные, обычно — традиционные.
А кто узнает, что они «левые»? Как?
Егорка упал не сразу, он еще с минуту, наверное, стоял на ногах, пытаясь сообразить, что с ним сейчас происходит: крови нет, раны нет и сознания-тоже нет, уходит куда-то, плывет…
Народ здесь, в тюрьме, окаменелый.
— Васька, подымь задрота, — посоветовал кто-то, — и подальше забрось его на вату, не то он говном весь дом провоняет…
Вата — это грязные матрасы, раскиданные по шконкам.
— А ковырялочку устроим? — предложил Васька. — Как, Джамиль?
— Успеем еще… — вяло откликнулся Джамиль. В камере он был главным. — Куда гонишь?
— А если с душой, но прямо с-ча?.. — не отступал Васька.
— Обабить хошь?
— Ис-шо как хоч-чу…
— Так и будет тебе пара неприятностей!
— Да?
— А то…
Егорка слышал все, о чем говорят эти люди, но он плохо понимал, о чем идет разговор.
Со шконки юркнул на пол молодой, крепко сбитый парень, чем-то похожий на артиста Высоцкого. А рядом с Егоркой стоял здоровенный битюг с фиксой, от которого потом несло, как от лошади после скачек.
— Поддай-ка, Кривой!
Запахов здесь, в камере уже никто, похоже, не чувствовал: зэки хорошо привонялись друг к другу. Вдвоем с битюгом они небрежно подняли Егорку и забросили его на нары; с размаха он так ударился о стенку, что опять чуть было не свалился вниз.
— А вот и здрасьте! — присвистнул Васька. — Глянь, Кривой! Какая у одичалого… шоколадница…
Васька хоть и молод, но он — опытный карманник. Этот малый лучше всех знал, как здесь, в камере, надо мастырить, чтобы мигом оказаться в тюремной больнице: симулировать заболевание. Если, например, во время прогулки долго мять комочек снега, потом посыпать его солью и приложить к голому телу, на коже сразу проступят два-три сине-бурых пятна. И — к доктору: я умираю! Страшные язвы, подозрение на проказу…
По инструкции Егорку полагалось бы отправить в карантин, но карантин в Бутырке всегда переполнен. В карантине люди спали по б часов, в четыре смены, кто-то умудрялся спать стоя, спиной прислонившись к стене.
Васька не отходил от старшего.
— Я скучаю, Джамиль! Ну, обмозгуй же эту мурку! И выдай об-честву справедливый приговор: пусть фарт мне выйдет…
Зэки одобрительно загудели.
— Говорю же: рано пока… — отмахивался Джамиль
— Очань уж хотца! — настаивал Васька. — Мой батончик просит… прям! И весь беленькой переполнен.
— Так ты его не лапуй, соплянос — посоветовал кто-то. — С дрочки слезь и не гони! Девственность, бердач, это тот товар… который никогда не портитси…
Дикость, конечно: здесь, в камере, вроде бы все говорят по-русски, но язык — совершенно дикий, не русский, одно слово — тюремный.
— А аппетит? — не унимался Васька. — Я ж товарищ с аппетитом.
— Или свинья, дуря?
Васька не спорил, он был опытный зэк.
— Свинья, конечно. Но с аппетитом!
Зэки засмеялись. Сейчас смеялась уже вся камера, а битюг с фиксой крикнул:
— Противогондонный пидор, вот ты кто…
— Спермоторея у меня, ясно, — жаловался Васька. — Эх, жизнь наша бесова… Нас еб…т, а нам некова…
И он руками отбил на груди чечетку.
— Не колоти по сердцу, дуря… — посоветовал Кривой. — Не натужь органы… внутренние…
В камере стоял густой табачный дым, поэтому лиц было совсем не видно. Стекол за решетками не было, выбиты, но дым стоял коромыслом и почему-то не уходил.
Кривой тупо следил за Егоркой:
— Глянь, Джамиль! Одичалый наш… гляделки отворил!
Жизнь в московских подвалах хорошо закалила Егорку — он быстро пришел в себя.
— Доброе утро, барашек, — подскочил Васька. — общество приветствует тебя в нашем закрытом пансионе… для особо одаренных мальчиков…
— А ща уже утро? — не поверил Егорка.
Он пощупал голову: вроде бы голова цела, хотя боль — адская.
— Хватит беременить мне мозги, — заржал Васька. — Пришел пешком, так и уйдешь тишком! Куда? Как куда!.. — воскликнул он. — На кладбище! Кликуха есть?..
— Егор Семенович… я.
— Оч-чена даже и приятно! А я — Васька Дурдом. Будешь меня любить, Егорушка?
Он закатил глаза и стал чем-то похож на девушку.
— Я ж со всем уважением… — прошептал Егорка. — Голова только, товарищ, как ватой набитая. Не моя пока голова…
— Больно небось?
— Очень, товарищ… — вообще-то Егорка никогда не жаловался, но Васька вызвал у него доверие.
— Называй меня лучше «гражданин начальник», — посоветовал Васька.
— Слушаюсь… — прошептал Егорка.
— А если ис-счо больнее будет?
— Зачем? Не надо… больнее…
— Че ж ты такой нарванный, а?.. Джамиль, слушай: то ж не жопа, то счастье! Проникнись, Джамиль! Я его хочу! Я очень быстро хочу сейчас Егора Семеныча! Не то он сбрызнит потом, а я с чем буду?..
Васька крутился перед Егоркой так, будто отплясывал «Яблочко».
— Господа тюрьма! Предлагаю: хва чалиться за вырванные мусорьем годы! Щ-ща Егор Семенович покажет нам сладюсенький свой амортизатор…
Слышишь меня, родной? — зашептал он, повернувшись к Егорке. — Не подведи! А подведешь — убью, — предупредил он. — Скидывай штанишки!
Васька так ужасно дышал Егорке в лицо, что он даже говорить не мог. Удар, опрокинувший Егорку, был мастерский: если уж бить, то сразу в темечко, дураком сделаешься, а голова цела — ни синяка, ни царапины.
— Ты че-то не п-понял, задрот?.. — наступал Васька. — Во неусвойчивый какой!
К ним мигом подскочил Кривой и схватил Ваську за грудки:
— Слышь, пердячий пар! Я тоже хочу!
— Иче?
— Решает старшой.
— Справедливо! — напомнил кто-то со шконки. — Здесь не безотцовщина!
Васька отступил:
— Так пусть и решит. В мою пользу… Я — за!
Егорку определили в самую обычную, «пролетарскую» камеру: здесь были только карманники. Арестованные чиновники и бизнесмены, готовые выложить наличные за «нормальный угол», сидели этажом выше: там располагались камеры на два-три человека, довольно сносные.
Почти всю еду, которая поступала заключенным из дома, забирали себе офицеры или конвойные. Главный вопрос: кто сегодня больше заплатит, следователь или его жертва? Бить или не бить?
Все это время Джамиль валялся на шконке, мечтательно закинув руки за голову.
— А ты, Васька, пархач…
Он всегда говорил очень тихо.
— Я ж к нему со всей любовью, пахан! А он козлит! Любви моей не хочет… во че творится, братва, — оправдывался Васька. — Это ж сурово: парашют пузырится, а он, сученыш, м-меня, как щенка, отхарил!
— Да какая лоретка тебя захочет? — хохотнул Джамиль. — Окромя Кривого?..
По камере пробежал нехороший смешок: люди Ваську не уважали, беспокойный он, от таких — всегда беспорядок…
…Побег из тюрьмы стоил от трех миллионов долларов. Но побег — дело сложное, в цене была другая история: заключенного тайно выводили за забор на волю, он жил где хотел; один товарищ, у которого при аресте почему-то не отобрали загранпаспорт, даже съездил во Францию, на Каннский кинофестиваль! В «застенок» эти господа возвращались только перед какой-то важной проверкой; о таких проверках тюрьма всегда знала заранее. Проще всего, конечно, было бежать из «автозака». Побегом руководили начальники с большими погонами, а списывали на растяпство конвоиров: не уследили! — Конвоиров тут же «закрывали», в камеры к ним являлись «разработчики», и начиналось… сотрудничество со следка.
— Мы еб…ли все на свете, кроме шила и гвоздя! Шило колется в зал… пу, а гвоздя е…ть нельзя! — загорланил Васька. — У-ух!
И он опять отбил руками чечетку.
Тюрьма, если и уважает кого, то только воров в законе и богатых.
Егорка хотел подняться, ноги не слушались, но он все же сполз на заплеванный пол. Никто ему не помог: зэки расселись возле старшенького, еле говорившего телевизора, и интерес к Егорке почти пропал.
Егорка так и не понял, почему его загнали в тюрьму: может, про Горбачева узнали? Но как? Даже Катька — и та ничего не знала. Олеша? Борис Борисыч? Нет. И еще раз — нет!
В Ачинске не было предателей.
Интересно, как в тюрьме кормят? Может, и рыбу дают?
Егорка ужасно любил щуку. До чего ж вкусна, зараза! Особенно если сделать из щуки котлетки. Щука в Сибири наивкуснейший зверь! Говорят, хорош еще таймень, но таймень в северных реках живет, а на северах Егорка не рыбачил, случай не подвернулся…
Егорка подполз к Ваське Дурдому. На последней шконке, у стенки, он отчаянно резался в карты.
— Слышь, мил человек… Ты меня не попутал с кем-то… а?
От такой наглости Васька не знал, что ответить: он мог бы двинуть ему в дыню, но в тюрьме после ужина никто никогда не дрался, это закон.
— Темно ж было, — подсказывал Егорка. — Только я, мил человек, не в обиде, я ко всему привыкший, потому что с добром в сердце живу…
Егорка мешал зэкам смотреть телевизор.
— Дуря, — позвал кто-то Ваську, — смотри: скобарь заголосил! Ну-ка, скажи ему… Дуря!
Кривой с неудовольствием кинул карты на стол.
— Послушайте, Василий, что вы приеб…сь до Егора Семеновича, как чирей до пионерки? Сидите уже у телевизора! Там, говорят, футбол будет… А ты, с-самородок… — скосился он на Егорку, — мне решил вопросик подбросить? А я, значит, должон ответ тебе дать? Как у мусоров на допросе?
Его глаза наливались кровью.
— Вишь, Джамиль, какая бранжа? Эта виньетка к ответу меня требует! Можно я ему бубенцы откручу?..
— И просьба по нему вроде нам не поступала… — осторожно напомнил Васька.
Он имел ввиду тюремный «телеграф», предупреждавший заранее о тех людях, к которым зэки должны были бы проявить максимум уважения.
Когда-то, лет сорок назад, Джамиль был «домушником» — в Батуми и Кобулети. «Если я, — рассказывал Джамиль, — влезая в хату, слышал плач ребенка, я все бросал и уходил: вдруг это плачет будущий вор?!»
Васька жалобно смотрел на Джамиля:
— Да он… изводит меня своей попкой, старшой! Мой… член правительства… прямо сча хочет Егора Семеныча, сам посмотри… — и Васька тут же скинул старые треники. — Умоляет же прям!
Его конец действительно напрягся и вырастал прямо на глазах.
— Сперматорий… — мечтательно произнес кто-то из них.
Джамиль устало повернулся к Ваське.
— Тебе, случайно, зубы не жмут? — поинтересовался он. — Или второй глаз стал лишний?
— Извиняюсь, конечно… Васька тут же натянул треники.
— Совсем обалдел, к пахану уважухи нет!
Кривой так вздохнул, словно жизнь поднасильственно отнимала у него весь смысл его существования.
— Бердач, значит, на завтра отложим? Вообще-то спать охота.
— Ты че, опупел? — разъярился Васька. — Где я и где завтра? А?! Завтра, можа, меня расстреляют!..
Джамиль понял, что зэкам («обчеству», как здесь говорили) Егорка стал интереснее даже, чем футбол: он ведь тоже по-своему зависел от этих ханыг, хотя вида не подавал.
— Убедительно гундосишь, — согласился Джамиль. — Только дураки откладывают на завтра то, что можно сделать сегодня!
— Наша взяла, — Васька аж покраснел и бросился в танец. — «Мы е…ли — не пропали, пое…м — не пропадем!» — веселился он, глядя на Егорку:
— Поцелуй же меня, сладенький!.. «Любить — не люби, да почаще е…и!»
Он был действительно настроен только на секс.
Егорка вздрогнул:
— Как… поц-целуй?… Зачем… поцелуй?..
— В губы, сладкий, в губы… — приставал Васька. — Педараст я, понимаешь? Педераст! Слыхал о таких?!
Егорка знал, конечно, что бывают такие мужики, которые почему-то спят не с бабами, а с мужиками, но в Ачинске их сроду не было, у них нормальный город, да и как ты с таким вот товарищем… водку пойдешь пить на фабрику-кухню? Тебя ж заплюет коллектив!
Васька с надеждой смотрел на Джамиля:
— Не томи, председатель… Я ж какие сутки не трахнутый хожу…
— Какие, бл? — не понял Кривой.
Зэки заволновались. Чувствовалось, что «обчество» любит во всем справедливость, даже в пустяках.
— Какие-какие! — огрызнулся Васька. — «Папа любит чай горячий, Васька любит х… стоячий»… У-ух!..
Он не знал других танцев, кроме чечетки
— Коллектив! — начал Джамиль. — Разобрать надо сейчас тему одну непростую. Перед вами стоит новопредстав-ленный нам администрацией этого небогоугодного заведения… некто Егор Семеныч. И его детский, никем еще не тронутый… попенгаген. А напротив Егора Семеныча выстроилась сейчас. — целая голубая дивизия.
— Дикая… — хмыкнул кто-то.
— Именно, — согласился Джамиль. — И… что люди скажут? Какое будет решение? Внимательно жду.
— А че его беречь-то? — пожал плечами Кривой. — Глядишь, ему от палки еще ой как приятно сделается…
— Вот! — крикнул кто-то сквозь дым. — Большой мерзости охота, Джамиль!
Одна веселая фраза — и настроение в камере тут же поменялось.
Кривой осмелел:
— Я первый! — крикнул он. — Так ведь, Дуря?
— Эт-то ис-шо… че за заморочка такая?.. — возмутился Васька. — Пахан, скажи веско Кривому! Не надо мне горе с пустяка делать!
Зэки заинтересовались. Над «полатями» поднялись грязные, вшивые головы: народ предвкушал мордобой.
«А если б в камеру сча… Ельцин вошел? — усмехнулся Егорка. — Что б он подумал о своем народе?»
Егорка плакал. Тихо и обреченно он вытирал рукавом свои слезы и — молчал.
— Щ-ща я ему такой взнос сделаю… — предупредил Васька. — Вся его волосня, братцы, ходуном пойдет…
Тут вдруг резко поднялся Кривой:
— Зачехлиракетку Дуря! А можа мы в карты его рассчитаем?
Все ждали, что скажет Джамиль.
— Старшой, я тут жопу не поделил… — доложил Васька. — Веско скажи Кривому, старшой, шо свое счастье можно и по-другому найти! Не за мой же сщет.
— Чухан не баба… — усмехнулся Джамиль. — Чухан всех выдержит. Выделяю каждому по десять минут… раз у всех нынче стояк такой…
Зэки призадумались. Такого решения никто не ждал.
— По десять-то маловато будет, — неуверенно протянул Кривой. — Если барсик такой…
Он сложил руки на задышливой груди и влюбленно уставился на Егорку. Подлетел Васька:
— Ну, свиная морда! Мокрощелину готовь! Кувыркнись на бок, я те сначала ковырял очку устрою…
Егорка с ужасом смотрел на Ваську.
— Пальчиком массаж произведу, — объяснил он. — Попенгагена. Подготовлю малек, ты не боись…
Егорка понял, что он сейчас умрет. И он был готов умереть. Разве можно вынести такой позор? — Эх, Катька-Катька, пропадешь ты, пьяная, в каком-нибудь сугробе, и даже похоронить тебя по-людски будет некому, потому как ты теперь никому не нужна…
Кто-то нагло содрал с Егорки штаны и кинул его лицом в матрас.
Начинается? Неужели, правда, вся Россия — тюрьма?
В этот момент лязгнул засов. Распахнулась дверь, и конвойный громко произнес его имя: Иванов Егор.
«На расстрел, да?» — догадался Егорка.
Сегодня он плакал впервые в жизни.
Майор милиции Денис Мениханов ненавидел вести допросы в тюремных кабинетах, но Иван Данилович Жарков, его начальник, ждал этого бомжа как соловей — лета, а к разговору с полковником Жарковым надо было хорошо подготовиться.
Конвойные тащили Егорку с двух сторон под руки, и со стороны казалось, что они волокут труп.
Допрашивать подследственных в таком состоянии запрещено законом, но Иван Данилович вот-вот уйдет на пенсию, Денис метит на его место, значит, работать сейчас надо решительно и быстро.
