Дул почти штормовой ветер, в вихре мелькали редкие снежинки, когда в серых ноябрьских сумерках мы вышли из местного поезда и выжидающе вглядывались в открытую платформу.

– Подходящая погода для Дня Благодарения, – пробормотал я, заслоняя лицо от завывавшего ветра и щурясь от светящегося диска станционного фонаря.

– Barbe d’un pèlican, да! – согласился Жюль де Гранден, опустив подбородок на дюйм или еще ниже в меховой воротник пальто. – И белый медведь мог бы поблагодарить за теплый камин в такую ночь!

– Троубридж! Я здесь, Троубридж! – раздался голос со стороны маленького красно-кирпичного вокзала, и мой друг Танди Ван Рипер шагнул вперед, приветственно размахивая рукой. – Привет, старик! Машина ждет с обеда. Рад познакомиться, доктор де Гранден, – приветствовал он, когда я представил маленького француза. – Было очень мило с вашей стороны приехать с Троубриджем и помочь нам зажечь очаг в «Клойстерсе».

– Ах, так это у вас новый дом, мсье? – спросил де Гранден, садясь в роскошный «родстер» Ван Рипера, и аккуратно заправляя медвежью шкуру на коленях.

– И да, и нет, – ответил наш хозяин. – Дом находится в Америке что-то около восьми лет, но я считаю, что для нас он новый. Мы находимся в резиденции чуть больше месяца и проводим традиционную старомодную вечеринку в честь Дня Благодарения – вместе с новосельем.

– Гм, – задумчиво кивнул француз. – Прошу прощения, мсье, возможно, я не очень хорошо говорю по-американски, но разве вы не сказали, что новый дом был в этой стране всего восемь лет? Боюсь, что я не понимаю. Разве дом стоял где-то еще до этого?

– Именно, – со смехом согласился Ван Рипер. – «Клойстерс» был построен, – или перестроен, как я полагаю, вы скажете, – Майлсом Баттерманом вскоре после окончания Мировой войны. Баттерман хорошо заработал во время войны, и намного больше в удачных спекуляциях между Перемирием и Версальским договором. Я полагаю, он не знал, что делать со всем этим, поэтому пустил пару сотен тысяч на старую кипрскую виллу, разобрал все по камням, отправил сюда и снова установил. По-моему, здание было своего рода перестроенным монастырем и привлекло Баттермана, когда он путешествовал по Медитерра-неан в двадцатые. Он поимел много проблем, когда переехал и поселился здесь. А что касается этого места, – оно точно такое же, как на Кипре, кроме отопления и сантехники, которые он добавил в качестве своего рода дополнительной черты. Причудливая идея, не так ли?

– Безусловно, – согласился француз. – И этот господин Баттерман, он – что, так скоро устал от своей дорогой игрушки?

– Хм, не совсем. Я получил дом от душеприказчиков. Я не мог бы заплатить и четверти цены, которую Баттерман потратил на дом, не говоря уже о том, чтобы устроить ему прибыль от сделки, но дело в том, что старик внезапно умер год назад, так же как и его жена с дочерью. Врачи сказали, что они умерли, поев по ошибке поганок вместо хороших грибов. Какая бы ни была причина, вся семья умерла за одну ночь, и имущество досталось бы государству, если б адвокаты не откопали несколько девяносто вторых кузенов в Омахе. Мы купили дом на публичных торгах примерно за одну десятую его стоимости, и я собираюсь владеть им некоторое время. Будет необычно жить в месте, где когда-то обитали рыцари-тамплиеры, а?

– Очень необычно, действительно, очень необычно, мсье, – ответил де Гранден странным, ровным голосом. – Вы говорите, что Рыцари Храма когда-то занимали этот дом?

– Мне так сказали. Что-то из их старой мебели все еще в нем.

Де Гранден издал горлом странный звук; и я быстро повернулся, чтобы посмотреть на него, – но его лицо было столь же непроницаемым, как черты японского Будды, и если полузадушенное восклицание не предназначалось для общества, он, очевидно, подумал об этом, потому что сидел в каменном молчании во время остальной поездки.

Когда мы подъехали к дому, снежный шквал остановился, но скорость ветра увеличилась, и было видно, как в зените плывет луна в гонимых ветром облаках.

На фоне зимнего неба сложный контур монастыря вырисовывался неприступным силуэтом.

Это было высокое, хаотичное нагромождение серой каменной кладки, в котором необыкновенно смешались стили романской, готической и византийской архитектуры. Стены укреплялись рядом контрфорсов и были украшены небольшими цилиндрическими зубчатыми часовыми башнями с бойницами. Окнами служили щели между огромными камнями, а массивный вход увенчивала решетка. Из центра здания поднимался большой полусферический купол и широкий небольшой портик с изящными, рифлеными колоннами, увенчанными дорическим капитулом перед воротами.

Коктейль-час был в самом разгаре, когда мы прошли через широкий вход в главный зал, где перед пещерообразным камином, беседуя и смеясь, собралась вечеринка гламурных джентльменов и дам в модной одежде, поглощавших возбуждающие аппетит янтарные напитки.

Это были огромные апартаменты: зал, пятидесяти футов от кафельного пола до сводчатого потолка, мрак которого едва ли растворялся мерцающим светом пылающих поленьев в камине и желтым сиянием высоких церковных свечей, которые стояли по отдельности на высоких канделябрах из кованого железа вдоль стен. На голых каменных стенах зала я увидел два потрясающих гобелена, – парная работа, подумал я, – изображающих эпизоды битвы в горах. И поймал на себе мимолетный взгляд рыцаря в черных латах, с геральдическим крестом, отрубающего сарацинам головы в тюрбанах. Легенда внизу гласила по-латыни: Ad Majorem Dei Gloriam.

Руководимые нашим хозяином, мы поднялись по широкой, балюстрадной лестнице ко второму из трех балконов, проходившим по трем сторонам длинного зала; вошли в большую комнату, подобную амбару, в которой и заселились; быстро переоделись в вечерние костюмы и присоединились к другим гостям, пройдя через высокую арку в трапезную с дубовыми панелями, где на длинном столе под свечами с таким богатым серебром и такой роскошной скатертью, которых я и не видывал, был сервирован ужин.

К большому огорчению де Грандена, его посадили с игривой пожилой девицей со сверкающими и явно вставными зубами. Мне досталась мисс О’Шейн – высокая, рыжеволосая девушка с изящными скульптурными ножками и тонкими длинными пальцами, с молочно-белой кожей чистокровной кельтки и мерцающими бунтарскими глазами неопределенного цвета.

Во время супа и рыбных блюд она молчала едва ли не грубо, отвечая на мои попытки разговориться резкими, односложными словами, но когда темно-красные бокалы были наполнены, она повернулась ко мне, странно поглядела и сказала:

– Доктор Троубридж, что вы думаете об этом доме?

– Что думаю? – я запнулся, едва соображая, что ответить. – Он кажется великолепным, но…

– Да, – прервала она, когда я сделал паузу, подыскивая точное выражение, – «но» – что?

– Ну, он довольно удручающий, слишком массивный и слишком средневековый для современных людей, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Понимаю, – она раздраженно кивнула. – Безусловно, понимаю. Я художница… в некотором роде, – поспешила добавить она, когда мои глаза открылись с изумлением от ее напора. – И я привезла с собой кое-какое снаряжение, чтобы работать в перерывах между вечеринками. Ван сказал мне, что это зал свободы, и я могу делать все, что мне угодно, – и выделил мне большую комнату на северной стороне под мастерскую. У меня есть заказ, который я обязана закончить через две недели, и вчера я начала делать предварительные эскизы, но…

Она сделала паузу, глотнула бургундского и посмотрела на меня своими раскосыми задумчивыми глазами, словно сомневаясь, доверять мне или нет.

– И? – подсказал я, демонстрируя интерес.

– Но это не выход. Вы помните Красного Короля «В Зазеркалье»?

– Красного короля? – повторил я. – Боюсь, не совсем.

– Помните, как Алиса вложила свой карандаш в его руку, когда он пытался начать писать в своем дневнике, и заставила его написать: «Белый рыцарь скользит по шесту. Он очень плохо балансирует»?

Должно быть, я как-то выразил свое недоумение, потому что она рассмеялась глубоким журчащим смехом, соответствующим ее низкому контральто.

– О, я не психопатка, надеюсь, – уверила она меня, – но я, безусловно, могу посочувствовать бедному королю. Рождественская открытка, которую я делаю, – хорошая, морозная, сладкая рождественская открытка. И у меня должна быть рождественская сцена с волами, ослами и овцами, стоящими вокруг колыбели маленького пухленького голого мальчика, – вы знаете, довольно обычная вещь.

Она снова помолчала и освежилась глотком вина, и я заметил, что ее сильная бледная рука задрожала, когда она подносила стакан к губам.

Мой профессиональный интерес был пробужден. Девушка была великолепным экземпляром, – худощавой и сильной, как Артемида; и бледность ее белой кожи была естественной, а не вследствие болезни. Тем не менее, не нужно было иметь специальную подготовку, чтобы увидеть, что она превозмогала бремя подавляемой нервозности.

– Разве это не сработает? – успокаивающе спросил я.

– Нет! – ее ответ был почти взрывным. – Нет, не сработает! Я могу делать эскизы в комнате, – все в порядке, хотя она не похожа на хлев. Но когда дело доходит до фигур, что-то вне меня… позади меня, как Алиса за Красным Королем, – вы знаете, – и так же невидимо, кажется, вырывает конец моего угля и направляет его. Я продолжаю рисовать…

Кое-что прервало ее рассказ.

– Рисовать – что? – скажите, пожалуйста, мадемуазель? – де Гранден отвернулся от своей партнерши, которая дошла до середины рискованного анекдота, и наклонился вперед. Его тонкие брови, поднятые наверх, его круглые голубые глазки, неподвижные и пристальные, выражали вопрос.

Девушка ответила на его просьбу.

– О, всякие вещи, – начала она, затем прервалась с резким, полуистерическим смехом. – Только то, что сказал Красный Король, когда его карандаш не работал! – резко произнесла она.

На мгновение я подумал, что маленький француз ударит ее, настолько жестким был его бескомпромиссный взгляд, когда он склонился над ней, но он лишь сказал:

– Ah, bah, пожалуйста, мадемуазель, давайте не будем слишком много думать о сказках, приятных или мрачных. После обеда, если вы будете так добры, мы с доктором Троубриджем окажем вам честь посмотреть эти ваши таинственные самопроизвольные рисунки. А пока давайте обратим внимание на эту превосходную пищу, которую предоставил нам добрый мсье Ван Рипер. – Внезапно он обратился к своей забытой партнерше в своей почтительно-любезной манере: – Да, мадемуазель, а потом епископ сказал ректору…