«Еще раз про любовь»
1968, «Мосфильм». Реж. Георгий Натансон. В ролях Татьяна Доронина (Наташа), Александр Лазарев (Евдокимов), Олег Ефремов (Карцев), Александр Ширвиндт (Топтыгин). Прокат 36,7 млн человек.
В кино 60-е осторожно, как занавес, закрыл Оле-Лукойе Эдвард Радзинский. Акварельными сценариями для черно-белых картин он запечатлел простую истину, что аксеновским «коллегам» пора взрослеть, возвращаться с полигонов, зимовок, экспедиций и хождений на грозу в типовые квартиры с торшером, эстампом и радиолой, знакомить лучших девушек Москвы и Московской области с мамой, переходить на медленные танцы даже под ресторанный шейк и копить в кармане двушки для звонков домой, а не Марине-Марине-Марине. Приводить в порядок труды и дни, перепечатывать в божеский вид гениальные рифмы и формулы с манжет и сигаретных пачек, меньше пить, в конце концов, как завещал в наступающем десятилетии доктор Лукашин с Третьей улицы Строителей. Понять, что верлибры в молодежных кафе про мотогонки по вертикальной стене — глупые, и стихи Вознесенского, под которые они писаны, — тоже глупые, случайный набор броских аллитераций и загранично-молодежного вокабуляра типа «свитер-стриптиз-саксофон». Видеть, что эта холодная ясность приходит, когда первое дыхание кончилось и, как всегда, оказалось уже вторым. Возраст вечно накатывает преждевременно, если юность пришлась на большой бум и веселый ветер. Чувство — что нет, уже не весь мир в кармане, да и к лучшему, что не весь. Первым звоночком был фильм Гребнева — Хуциева с архиточным названием «Июльский дождь»; да что там звоночком — сиреной: поколение военной безотцовщины впервые почувствовало, что мамы тоже смертны и что только пошлость вечна. Три года спустя вдова лучшего парня планеты Джеки Кеннеди выйдет за Онассиса. В тот же год фильмы по сценариям Радзинского шепотом расскажут, как жить тем, кому за 30, а все уже было вчера.
В начале 60-х он писал про физиков, а после стал писать про любовь физиков, позднюю такую, осеннюю любовь. Там еще были какие-то синхрофазотроны, аминокислоты, белые мыши и прочая ученая дребедень для пущей серьезности, но главным был не открытий чудных просвещенья дух, главным была женщина. Красивые, часто не очень юные женщины физиковботаников, с усталыми бровями, сожалеющей взрослой улыбкой и родинкой на правой щеке — их даже играли актрисы с похожими фамилиями Володина, Доронина, Уралова, Крылова, Лаврова. С ними как-то естественно, на удивление легко для тогдашнего совкино подразумевались внебрачные отношения — с возрастом люди сходятся легче. Им уже не требовалось подкатной буффонады и ночного куролешенья с плащом через руку — следовало быть рядом, быть точным даже в интонациях и не говорить бравых глупостей. А после не пропадать на недели-месяцы. Физики-ботаники хорохорились, язвили, а им пели, что их кораблик — из газеты вчерашней. Что трубки с раковинами, суп черепаший, весь этот вокругсветовский хлам — хлам и есть. И ходили в туфлях-лодочках вокруг главной цацки знатных квартир — шкуры белого медведя. «Экий же вы глупый, Элочка».
Физика-ботаника из «Еще раз про любовь» звали Электрон, а его стюардессу с родинкой — Наташа. Трудно придумать что-нибудь пошлее романа физика со стюардессой о шестьдесят восьмом году, но Радзинскомутого и надо было. Он взял обложечных героев уходящего десятилетия, символы оголтелой свободы мысли и свободы чувства, назвал их самыми расхожими для профессий именами (какую бортпроводницу 60-х не звали Наташей?) и оборвал серьезное чувство подвигом во имя жизни на земле. Судя по фабуле, «Жестоким романсом» следовало назвать именно эту картину. Ан нет, все выходило наперекосяк. Эл экспериментировал (в скромной комнатенке, без разрядов на осциллографе и энергии солнечных батарей), Наташа летала (с дежурной скороговоркой про приятный полет лисьим приветливым голоском), ходили в гости, пили вино, играли на гитаре, искали квартиру. Потом она умерла от ожогов, спасая пассажиров, а он растерянно брякнул, что по канону умереть следовало ему — от облучения в процессе дерзаний.
А если б она не умерла, у них все равно бы ничегошеньки не вышло, потому что они слишком сильно друг друга любили, с двух сторон, а это гиблое дело — что понимается тоже только с возрастом: большим бывает только несчастье, а большое счастье коротко всегда, без исключений. Фильм расчетливо дезавуировал высокие и сильные заблуждения уходящего десятилетия, все мужественные бытовые клише, почерпнутые преимущественно на популярных в ту декаду неделях французского кино. Галстучный Евдокимов явно и умело красился под Монтана, держал одну руку в кармане, другой курил, говорил дерзости — и был ходулен и нелеп в этом позерстве, и вдвойне символичным казалось то, что впервые Наташа заприметила его в Политехническом, мекке шестидесятничества. Нескладная вечеринка физиков стала карикатурой на все настырно легкие шабролевско-кайаттские пати с танцульками, шерри и игрой в правду — такой же гадостью, как тогдашнее задушенное остроумие, обращение «отцы» и самоуверенность высоких мужчин. И выспренние цитаты из Экзюпери ложились аккурат не к месту, и жерарфилиповский понт: он в профиль, она анфас, смотрит в сторону, воротники подняты — был не горем гонимых влюбленных, а взаимоотчуждением близких людей. Даже мажорный ночной аккордеон на бульварах ложился невпопад, как смех ее на словах «Я тебя непременно брошу, Элочка, вот сил наберусь и брошу». Короче, «мне снилось что-то большое, чистое и настоящее, а потом пришел какой-то гражданин и сказал, что это просто слон, которого вымыли в ванной, а я его не узнала, совсем как и Володя Бурмистров из города Выборга».
Наставшие вскоре 70-е были эрой не остряков-бонапартов в плащах нараспашку, а кошерного большинства из города Выборга. Комплексных обедов, телевизора, трехкопеечных тетрадок по 12 листов, яблочного пирога шарлотки, в рецептах «Работницы» именуемого «гости на пороге», керамических чайников, шоколада «Сказки Пушкина», крыжовенного варенья, кино по выходным, сыщиков и собак, а не воров и волков, как позже хорошо скажет Кибиров. И весь тогдашний матримониальный мещанский мидл-классовый стиль мягко прописывал Радзинский, пользуясь всеми выразительными средствами предыдущего десятилетия: таксофонами и саксофонами, молодежной чушью в молодежных кафе, белыми мышами и белыми медведями, стадионами и аэродромами. В следующем 69-м автор романтической классики «Оптимистическая трагедия» Самсон Самсонов поставил по его сценарию мещанскую классику «Каждый вечер в одиннадцать» — про то, как физик-ботаник Ножкин спьяну наугад позвонил по случайному телефону и обещал подошедшей машинистке Володиной жениться, а потом еще раз и еще раз позвонил, а потом взял-таки и женился. И встречался с ней у почтамта, и катал на теплоходе «Таджикистан», и никто не умер, кроме ее закадрового первого мужа, что иногда случается.
А потом произошло то, что всегда происходит с полупроводниками: новые берега, оформившись, определившись, окрепнув, скинули в Лету шаткий мосток. Промежуточные храбрились, отчаянно танцевали, чалили к выстроенным с их помощью бортам, как все пограничники всех времен — демкоммунисты горбачевского призыва, русские вольнолюбцы в Прибалтике, — а поезд их, так коротко и ярко сверкнувший, уже уходил. Усталой семидесятнической естественности не ко двору пришелся театральный доронинский надрыв, ее закушенная губа с рукой у лица; роли ее и молчаливые мужчины стали уплывать к по-настоящему горькой Гурченко. Игривый метеошансон и пахмутовский доменнобуровой официоз слились в единую лирико-производственную ресторанщину, под трудовые вахты и будни стали растрясать ужин отпускники. Радзинский — опять для жены — написал сценарий «Чудный характер» про взбалмошную певицу Надю, принявшую «очень длинного товарища» за давнего знакомца с парохода, предвестника зыбкого и неведомого счастья, а он оказался не тем, к тому же женатым. Радзинский мотив случайной, но предначертанной свыше встречи раскололся о прозаичный угол батареи, к которому и вело все его возвышенное творчество. Заземленные 70-е, вопреки стереотипу, были удивительно честны в быту: кончились в них цельные, однозначные характеры, вечные любови и счастливые встречи на прогулочных катерах.
Экзальтированная Надя и ее исполнительница в этом мире были не кем иным, как Бланш Дюбуа из «Трамвая „Желание“», с тихим бреньком увозящего свою пассажирку в крупноблочный, светлый, модерновый дурдом.
Фильм провалился. В следующие 12 лет Доронина появлялась на экране всего трижды. Абитуриентки ВГИКа, всю первую половину 70-х имитировавшие ее грудной прононс, так и не поняли, за что их отчисляют прямо с первого тура назад в Выборг.
