«Дело „пестрых“»
1958, «Мосфильм». Реж. Николай Досталь, в ролях Всеволод Сафонов (лейтенант Коршунов), Наталья Фатеева (Лена), Владимир Кенигсон (полковник Зотов), Владимир Емельянов (Папаша), Михаил Пуговкин (Софрон Ложкин), Иван Переверзев (шпион). Прокат 33,7 млн человек.
Тотчас со смертью Усатого страну накрыла волна разношерстного криминального террора. Как это обычно бывает в периоды ослабления режима и неизбежной нравственной дезориентации, преступный мир утратил кастовую чистоту и иерархию: на одной делянке паслись блатные ферзи довоенной выделки, поперхнувшиеся кровью фронтовые отморозки, безмозглые и жестокие студенты политехов, пролетарская шпана с молоточками ФЗО и конфронтирующие дети приличных родителей. Тысячеликая поганая малина становилась врагом общества № 1, реально угрожая безопасности государства.
Причин блатного ассорти было множество: действительно массовая бериевская амнистия неисправимых; растерянное смягчение законодательства; сопровождавшийся известной дезорганизацией развод НКВД на угрозыск, уличную стражу и госбезопасность; реабилитация политических и указников, по инерции ненавидевших жандармский наркомат; вступление не управляемых военных сирот в возраст уголовной ответственности; целина и промышленные новостройки, куда гораздо чаще комсомольцев-добровольцев вербовались лица со справкой об освобождении, а власть просто не успевала создать соответствующие полицейские институты (в каждом из «голубых городов, у которых названия нет» найдется улица активиста-оперотрядника, порезанного на танцах шпаной). Тогдашний дикий, смрадный, стайный, насильный быт Заречных улиц куда нагляднее рисовала повесть Лимонова «Подросток Савенко», нежели всяко-разные «Большие семьи», «Первые эшелоны» и «Неоконченные повести». Плюнув на царскую спесь, уголовный генералитет спешно вербовал несовершеннолетних волчат.
Именно с тех пор в детективной литературе укоренился мотив «впервые оступившегося подростка», которого требуется срочно спасать. Уже в 67-м его забавно спародировал в «Шпионских страстях» Ефим Гамбург — однако «впервые оступившихся» в реальной жизни было такое великое множество, что перевоспитательный канон приэмвэдэшной литературы и кино не иссяк до самого падения советской власти. Для героев «Стаи» и «Високосного года», «Сержанта милиции» и «Инспектора уголовного розыска», «Петровки, 38» и «Частного лица» первостепенной задачей было: отсечь криминальных дебютантов от злокачественных образований, изолировать рецидивистов, приструнить попутчиков, рассеять по стране сирот из ремеслушных шаек, взгрев по комсомольской линии блатизированную золотую молодежь, пока не доигралась до непрощаемого. Летом 56-го главным детективным писателем страны становится добровольный исследователь милицейских практик и быта Аркадий Адамов, а эталоном жанра — книга и фильм «Дело „пестрых“».
Картина Николая Досталя (1958), как и «Дело № 306» годом раньше, были первыми за 30 лет криминальными детективами (все прочие фильмы делались про шпионов) и отличались от последующих одножанровцев тотальным ощущением тревоги. Кислая мразь ночных электричек, нехороших квартир, пригородных танцплощадок с фонариками, садово-парковых шалманов с татароватыми лярвами-официантками, перемигивание ушлой привокзальной шоферни, работа старых сычей-«законников» под видом безобидных торговцев Птичьего рынка, тихие подмосковные змеюшники за глухими заборами — все это ни на грамм не уравновешивалось озорными физкультурницами в бассейне и воскресными лыжными прогулками под музыку «Доброго утра». Не «кто-то кое-где у нас порой», а сплошной шквал полуорганизованного бандитизма держал в страхе стремительно растущие города: долгожданная вольная колхозникам и дефицит рабочих рук, вызванный резким сокращением подневольного труда (помимо реабилитанса, сработал возврат пленных немцев и японцев), срывал массы полуобразованной молодежи на необжитые окраины, предельно люмпенизировавшие морально нестойкие трудовые резервы. Все это привело к широкому, преимущественно пролетарскому беспределу, признать который Советская власть была не в состоянии. На плечи принципиальных партийных художников легла сложнейшая задача: перекинуть хотя бы полтяжести за crime-time на центровую позолоченную молодежь.
За тем дело не стало. В ласковые сети марьинорощинского Мориарти по кличке Папаша (В. Емельянов) торопились пуще других мотыльки из академических семей, богемные пузанчики и гнусные студенты. Студент-очник в кино 50-х был если не конченой, то на крайний случай никчемной и пустой фигурой, мотомнахлебником-пижоном-попрыгуньей, — вплоть до самого 65-го, когда деловитый, подрабатывающий на стройке и сторожем практикант Шурик вернул студенчеству доброе имя. До той поры индульгенция за шашни с ворьем полагалась только фрезеровщику Мише («Рабочая косточка!») — а вот фраер в бабочке Арнольд, жонглирующий добром и злом и поощряющий кутежи, мог не рассчитывать на снисхождение суда. Это он и его дружки ослепляли красивой жизнью простых рабочих пареньков, разводили декаданс и плясали рок-н-ролл. За одно это уже полагался стопроцентный волчий билет: ненависть хрущевских времен к рок-н-роллу была поистине остервенелой, психически неадекватной, его танцевали самые мерзкие субъекты в «Повести о первой любви», альманахе «Совершенно серьезно», мультфильме «Большие неприятности» и даже «Заставе Ильича». Низкопоклонцы звали друг друга «бэби», чокались в объектив, прощались игривым «оревуар», их мамаши в горжетках пели в трубку «хэлло», а страдало, между прочим, общество. Направляя в органы демобилизованного лейтенанта Сергея Коршунова, горком напутствовал его именно «на передний край борьбы за нашу советскую мораль».
Сергей влился в боевой коллектив товарищей в кепках. Если форменной отличкой американских детективов 50-х были шляпа и кирпичеобразное выражение лица, наш сотрудник передвигался по городу в кепке и драповом пальто, скрывая поднятым воротником ясное и волевое лицо вчерашнего офицера-разведчика (ау, Шарапов!). Преследуя мохнатые брови Переверзева и Емельянова, растопыренную варначью губу Пуговкина, низкий лоб Гумбурга (барыга Купцевич) и крюкообразную челюсть Полякова (бандит Растягаев), сами опера предпочитали носить открытые овалы Всеволода Сафонова, Евгения Матвеева и Андрея Абрикосова (один Владимир Кенигсон вполне мог играть и какого-нибудь Горбатого — майор Зотов стал его первой положительной ролью).
В наглядно торжествующую теорию Ломброзо не вписывались одни вестернизированные хлыщи — что уже неплохо. Хватит и того, что расчувствовавшиеся преступники в покаянной истерике все время роняли головы на руки, а следователи то и дело подливали им из графина, продували папиросы и заявляли, что им и так все известно. Не упуская из виду гнусных студентов, органы все же прижали к ногтю настоящих граждан мазуриков под прикроватным ковриком с камышами.
Девять отпетых ушло по этапу — четверо запутанных начали новую жизнь.
И хотя уголовники цедили: «Ты меня не агитируй», а милиционеры возражали: «Ты у меня человеком станешь!» — все же юная и до поры до времени русая Наталья Фатеева, грызущий ногти под видом старосты драмкружка Олег Табаков и гонка на «победах» в снежной крупени и перекошенном кадре будущего оператора «Освобождения» Игоря Слабневича были замечательны.
Одного фильму простить нельзя — продолженной после «Тайны двух океанов» беспрецедентной и беспочвенной травли дорогой многим фамилии. В «Тайне» был шпион Горелов, здесь — убийца студент Горелов, в «Шоу-бое» (1991) — вороватый администратор Горелов. Нельзя так, товарищи кинематографисты. Надо с каждым разбираться по отдельности. А то: как Горелов — так сразу каналья. Обидно.
