Глава шестая

Мне нравятся заброшенные дома в седых зарослях паутины, аварийные здания с комнатами, где дети и время подрали обои, там до сих пор хранятся покрытые пылью вещи давно ушедших людей, пачки черно-белых фотографий, сделанных для памяти и оставленных для исчезновения, тихие места, тишину которых страшно нарушать, кладбища поездов на вечной стоянке и пустые цеха распиленных на металлолом заводов, там когда-то работали люди, чтобы жить и выплачивать ипотеку, а теперь никто не работает, иногда бродячий пес забредет, но чаще там совсем никого, пустота и забвение, мне нравятся покинутые детские сады, в которых настал вечный тихий час, мертвые церкви и деревни, заросшие мятликом и овсяницей, что прорастают сквозь ржавую плоть машин. Мне нравится умирание девяностых и нулевых.

Идея изучить заброшенные здания Ростова возникла неожиданно. Во-первых, я собирал материал для своей новой книги. Во-вторых, что гораздо важнее, меня тянуло к заброшенности и пустоте; необъяснимая внутренняя тяга. Как оказалось, тянуло не меня одного. На предприятии, где я работаю, нашлось еще несколько человек, которых интересовала индустриальная пустота. В первую очередь Крупковский. Крупковский — человек хороший и безотказный. Можно о чем угодно попросить: поможет. Отремонтировать что-нибудь, одолжить денег, переставить мебель — все, что угодно. С другой стороны — контркультурщик: читает Паланика и Уэлша. Слушает что-то такое тяжелое. Увлекается БДСМ. Периодически бросает пить и курить, потом снова начинает пить и курить — больше, чем раньше. Отращивает бороду, а затем сбривает бороду и бреется налысо. Купил синтезатор, чтоб серьезно заниматься музыкой: спустя неделю синтезатор погребен под завалами нижнего белья, брюк и носков. Хочет жениться. Потом говорит, что тян не нужны. Потом снова начинает с кем-то встречаться: и в этот раз все серьезно. Подыскивает квартиру, чтоб съехать от мамы и жить с девушкой вместе. Спрашиваешь: а как же твое БДСМ? Ему это уже неинтересно. Крупковский собирает деньги на съем жилья. Через месяц спускает все на подозрительный оккультный кружок. Теперь Крупковский исследует влияние чакр на организм человека. В его жизни появляется понятие эгрегор. Он переписывается с солисткой начинающей металлической группы откуда-то из Перми. Увлекается сатанизмом. Забывает про сатанизм. Увлекается славянским язычеством. Таскает на себе оберег. Двачует. Хочет испытать посмертные ощущения. Пробует аудионаркотики. По сети расследует происшествие на перевале Дятлова. Крупковского можно подбить на что угодно. Поэтому, когда я говорю: есть идея побродить немного по Аксайским катакомбам, Крупковский сразу соглашается. Оказывается, он сам давно подумывает о чем-то подобном. Так что в ближайшую субботу — обязательно. Надо только подготовиться. Купить подходящую непромокаемую обувь. Что-нибудь вроде берцев. Еще нужна теплая одежда. Конечно, сейчас лето. Но в катакомбах будет прохладно. Часть их затоплена. Некоторые коридоры завалены: придется ползти. Крупковский не задает вопросов, зачем вообще нам туда идти. Для него это очевидно.

Далее с нами собирается Рома. Бывший моряк, сейчас — заядлый фотограф. Рома знает о фотографии все. Какой фотоаппарат снимает лучше, какой — дрянь. Посоветует матрицу, поможет выбрать объектив. Мечтает о полнокадровом зеркальном фотоаппарате для себя, но денег на такой у него нет, даже подержанный. Поэтому обходится кропом. Предпочитает «Кэнон». Снисходителен к «Никону». Фотографирует все подряд: людей, архитектуру, животных, банки из-под пива, лист тополя ночью в электрическом свете тусклого фонаря, одинокие фигуры на пустых улицах недалеко от набережной, где дорога спускается вниз, как будто падает в пропасть, и черные тополя крестят узкий асфальтированный тоннель, ведущий к реке; он фотографирует тяжелый от ила и городских нечистот Дон, который не спеша тянет по себе прогулочный теплоход с флагами России и Ростовской области, мост через реку, залитый электрическим туманом, пустую сигаретную пачку возле бордюра, горелую спичку на бледном асфальте, взлохмаченную дворнягу, что подслеповато щурится в объектив, и кусок рекламной газеты прилип к ее подранному обстоятельствами хвосту. Рома размещает фотографии в крупном сетевом фотобанке в надежде, что какая-нибудь из них выстрелит и принесет ему приличный гонорар, но в результате зарабатывает несколько центов. Я говорю: как насчет выставки твоих работ? Ты ведь стараешься работать высокохудожественно, верно? Тут без выставки не обойтись. До-о, смеется он. Серьезно, говорю я, почему бы и нет? На это нужны деньги, говорит он. Это понятно, говорю я, но ведь стоит рискнуть и вложиться, верно? Окупится, прославишься. Ну конечно, прославлюсь, смеется Рома. До-о-о, говорю я. До-о-о, повторяет Рома. На предложение отправиться в Аксайские катакомбы он сначала отвечает: не знаю. Надо поговорить. У Ромы жена, с которой следует посоветоваться. Говорит: я тебе позвоню вечером. В назначенный срок он не звонит. Звоню я. Пока не знаю, говорит Рома. Давай завтра скажу. Тут есть одна проблема. Нет, погоди. Сейчас перезвоню. Перезванивает через час: пока точно не знаю. Может, в субботу будут дела. Пока неясно. Я говорю: хорошо. С Ромой такое бывает: ничего не ясно. Все зыбко, ненадежно; жена. Я говорю: но ты там постарайся все-таки. Нужны первоклассные снимки. Как же мы без нашего великого фотографа. До-о, иронически тянет Роман. До-о, говорю я и вешаю трубку. Через десять минут звонок: в общем, я с вами. Что взять? Фотоаппарат, говорю. Ну это понятно, говорит, а что еще? Ладно, разберемся.

Третий в нашей компании Дима. Дима — самый молодой в отделе. Скоро он уволится с нашего предприятия: здесь у него никакого будущего. Все козырные места в отделе заняты. Будущее для каждого расписано, и для него места в этом расписанном для других будущем нет. Он уйдет работать менеджером в магазин покрышек. Но пока что работает. Ему интересна любая движуха. В Аксайские катакомбы? — переспрашивает он. Круто! Он соглашается сразу. Вау, говорит он, конечно, погнали. Это будет интересно. Я и Аню с собой возьму. Аня — его девушка. Потом выяснится, что раньше она работала медсестрой в ростовском онкодиспансере. Но это выяснится очень потом, после того, как мне поставят диагноз. Уже после того, как я буду ждать квоту на операцию. Аня с Димой придут в гости. Принесут гостинцы. Мы будем пить чай с конфетами. Я все это смутно помню. Я тогда был немного не в себе. Все нормально, говорил я им, справлюсь. Все вырежут. Потом облучат. Все будет хорошо. Может, химию дадут. Мы вовремя обратились. Я повторяю слова профессора Светицкого. Повторяю слова Виктории Львовны, которая принимала меня в десятом кабинете. Может, потеряю глаз. А вообще — вылечусь. Прорвемся. Это ясно как божий день, смеюсь я. Наверно, мой голос звучит несколько истерически. Аня с Димой сидят за столом напротив. Стараются не смотреть на меня. У меня в руке платок, иногда я вытираю им под глазом. Из-под глаза сочится прозрачная клейкая жидкость. Я говорю: в онкоинституте такое лечат. Дорого, конечно. Но туда ходят именно лечиться, а не доживать. Да, говорит Аня, там хорошие специалисты. Я сама была медсестрой, правда, в онкодиспансере. Многие лечились в онкоинституте, а у нас в диспансере им давали химию. Ты работала в диспансере? — удивляюсь я. Она кивает. Слушайте, а что такое химия? — спрашивает Дима. Просто слышишь: химия, химия. А что это? Лекарства, говорю я. Капельницы, говорит Яна. Ну не всегда, говорю я, иногда и в таблетках бывает. Значит, просто лекарства? — спрашивает Дима. Да, говорю я, просто лекарства. Только они обычно и на здоровые клетки нехорошо действуют. То есть можно в принципе умереть от химии, а не от рака. Я произношу эти слова с каким-то нездоровым удовольствием. Как будто гораздо лучше умереть от химии, чем от рака. Как будто это такая в своем роде победа: заболеть раком, но умереть не от рака, а от чего-то другого, пусть даже от химии. В этом есть успокоение. Я замечал такое отношение у других. Например, человек рассказывает: не волнуйся, рак можно победить! Например, моя мама. Такой диагноз поставили! Четвертая стадия. Врачи давали полгода, не больше. Полечилась и десять лет прожила. Умерла от сердечного приступа.

Это такая победа: умереть от сердечного приступа. Не дать этой мерзости победить тебя. Умереть от чего угодно, но не от рака. Попасть под машину. Получить инфаркт. Подхватить воспаление легких. Что угодно, только не онкология. Довольно часто это все равно рак. Химия бывает кардиотоксичной: сердце не выдерживает. Облучение — серьезнейшая нагрузка на организм. Помню, как после киберножа в 2016 году мы возвращались из Москвы в Ростов, и ночью в поезде меня догнала головная боль, тошнота, спать было совершенно невозможно. Большую часть ночи я как зомби бродил по тихому вагону, не в состоянии прилечь. Меня несколько раз стошнило: к счастью, я успевал добежать до туалета. Вагон спал, и туалет все время был свободен. Я устал ходить, хотелось прилечь хотя бы на полчаса. Но только ляжешь — выворачивает наизнанку. В тамбуре кто-то покурил: запах долго не выветривался, проник в коридор, даже в купе. От запаха мутило. К утру полегчало, кое-как уснул. В Ростове потом сходили к радиологу, Алие Катифовне, описали симптомы. А, это ничего, сказала она, это у вас отек мозга был после сильного облучения. Дексаметазон кололи?

Прозвучало как черный юмор.

Кроме Димы, Крупковского, Ромы и Ани с нами поехал Влад, мой сын. Ему было десять, он был тихий парень, обожающий все, что связано с компьютерами, и уже тогда, кажется, мечтавший стать программистом; но и ему хотелось приключений: огромных пещер, таинственных артефактов, загадочных катакомб. Яна сначала была против. Потом передумала: ладно, бери его.

— Хочешь с нами? — спросил я.

— Ну ты же знаешь, что я не могу с моей ногой, — сказала она. — Куда мне с вами?

— А что? Мы аккуратненько. Побродим по подземельям!

Она засмеялась:

— Не, я не любительница такого.

В субботу рано утром мы выехали. У нас были координаты GPS, несколько фонариков, у меня на ногах непромокаемые ботинки, одежда обычная, рубашка и джинсы. Дима с Аней и Рома вообще никак не подготовились, Дима надел шлепки: очень смешно он потом прыгал в этих шлепках с камня на камень в затопленной части катакомб. Аня нацепила на голову налобный фонарик, но лучше всех подготовился, конечно, Крупковский: в «горке», в берцах, с фляжкой в кармане. У Ромы и у меня с собой были фотоаппараты. У меня совсем старый, мне его вручили в качестве утешительного приза в 2006 году за попадание в финал литературной премии «Дебют». Писатель Маканин, председатель жюри, после вручения сказал, что у меня есть талант, но фантастика ему не близка. Слова про талант, конечно, польстили. Но я все равно, помнится, выпил лишнего. У меня было веселое боевое настроение. После церемонии награждения я опоздал в помещение, где на столах лежала закуска, стояли фужеры с шампанским и рюмки с водкой. К моему появлению закусок и шампанского почти не осталось: пресса, писатели и критики успели все съесть и выпить. Но водки оставалось вдоволь — и я пил водку. Хватал рюмку за рюмкой, вливал в себя. У меня успела взять интервью девушка из какого-то небольшого окололитературного издания. Не помню, что я ей сказал, и не уверен, что интервью где-то появилось. Подошла представительница то ли «АСТ», то ли «Эксмо» с предложением показать им мой роман для издания. Дала мейл, куда именно предлагать. Впоследствии я выслал файл, но ответа не дождался. Но это все потом: тогда я просто пил. С кем-то здоровался, кого-то поздравлял. Помню, там была писательница Мария Галина. Это она посоветовала мне выдвинуться на соискание премии. Или даже выдвинула сама — не помню точно. Я был уже не совсем трезв, подошел к ней. Помню, мы за что-то выпили. По крайней мере, я выпил точно. Кажется, она посоветовала мне не переживать, все еще впереди. Я сказал: не буду.

Среди прочих на фуршете был Ллео Каганов, известный в интернете писатель-фантаст; я его заранее пригласил на церемонию. Он спросил Маканина про фантастику: какую фантастику тот считает хорошей. Маканин признался, что вообще-то давно не читает фантастику. А какую последнюю фантастику вы читали? — спросил Ллео. Маканин задумался: если не ошибаюсь, «Гулливера».

Помню, как поэт Виталий Пуханов предостерегал финалистов премии: не очень-то переживайте из-за поражения. А то вот был случай: один молодой человек по всем признакам должен был победить. Он ждал этой победы. Но вышло так, что победил не он. И вот в полном расстройстве он куда-то пошел. Где-то заблудился, среди каких-то деревьев, в каком-то из парков Москвы. Его еле нашли, замерзшего, в снегу. Слава богу, обошлось. Это была смешная история. Я-то никуда не собирался уходить. Не собирался теряться. Вообще что-то похожее будет потом, когда Яна скажет мне по телефону: ты только ничего с собой не сделай. Как будто моя болезнь — это самый настоящий, единственно верный проигрыш. Впрочем, тогда в СМИ часто появлялась информация об онкобольных, покончивших с собой; фейсбук бурлил по этому поводу: смотрите, до чего наша медицина довела онкологических больных, что-то в этом роде. Неудивительно, что Яна волновалась.

Итак, победителям вручили денежные призы, проигравшим — фотоаппараты. В то время это была дорогая вещь: цифровики недавно появились в широком обращении. Сейчас тот старый цифровик не работает, с ним играет дочь: залепила объектив пластилином. А в Аксайских катакомбах он еще как-то снимал.

Всех восхитила экипировка Крупковского. Вот настоящий диггер, сказал я. Крупковский прихватил запасные батарейки: если в фонариках кончится заряд и мы окажемся в темноте посреди километрового подземного лабиринта, это может плохо кончиться. К счастью, батарейки нас выручат.

По дороге в Аксай мы травили байки. Дима говорил: давайте потом как-нибудь на Зеленый остров рванем. Болтают, там подземная база пришельцев. Или НЛО упало. Что-то такое.

Мы хохотали.

— Рен-ТВ насмотрелся?

— Ну а что? — горячился Дима. — Не зря же такие слухи возникают?

— А про катакомбы что-нибудь знаете? — спросил Рома. — Какие-нибудь слухи?

Никто толком ничего не знал.

— Говорят, там люди пропадают, — сказал Дима. — Потом их находят без ног, без рук.

— Без мозгов, — сказал я.

— До-о, — протянул Рома.

— Ну а что вы смеетесь? Всякое может быть!

Никто из нас раньше не был в этом месте, поэтому пришлось немного покружить. Наконец мы подъехали в нужную точку, припарковались. Аксайские катакомбы — это сеть штолен, вырытых в середине прошлого века. Говорят, строили эти катакомбы по ночам, в обстановке строгой секретности. Неудивительно, что вокруг возникло много слухов и легенд: пропадают люди; какая-то тварь обитает в кромешной темноте, ловит и жрет случайных диггеров; где-то среди коридоров спрятан клад, до которого не успели добраться мародеры. Многие ходы штолен завалены или затоплены. Есть бункер в толще холма, который якобы способен выдержать ядерный удар. Ходит упорный слух, что в катакомбах раньше находилась засекреченная лаборатория. В любом случае в начале девяностых все это было опустошено и разграблено. Рядом с одним из входов в штольни, у подножия холма, соорудили военно-исторический музей под открытым небом: поместили домик и некоторое количество военной техники. Танки, БМП, самолеты и так далее. Мы приехали сюда в июне: зелень на холмах погрубела от жары, солнце расплывалось в белизне неба. Мы вышли из машины и подошли к домику с табличкой «КАССА». Домик выглядел пустым.

— Платить тут надо? — спросил Дима.

— Давайте найдем вход в катакомбы, — сказал я.

— Погодите вы со своими катакомбами, гляньте, какие тут танчики. Я бы полазил. Давайте сначала по танчикам полазим, а? — предложил Дима.

— Влад тут бывал раньше со школьной экскурсией, — сказал я. — Влад, вы платили за посещение?

Влад кивнул: да, в этом домике.

— Но сейчас там никого нет, — сказал Дима, — погнали так.

Мы двинулись вперед, и как раз в этот момент появился охранник. Или кассир. Пожилой мужичок в защитных брюках и пропитанной жиром тельняшке выбрался на грунтовую дорогу из густых зарослей лебеды. Он лениво почесывал под майкой загорелый живот, но, увидев нас, оживился.

— Вы куда это? — Голос у него был визгливый и злой. — Посещение платное!

— Мы готовы платить, — сказал я. — Просто не знали, кому и куда. У вас тут совсем никого вокруг.

— Пожалте в кассу, — смягчившись, произнес мужичок.

Мы пожаловали. Касса представляла собой обжитое помещение со столом посередине, с древним шкафом в углу. У стены располагался продавленный диванчик. На столе лежала тарелка с недоеденным бутербродом. Мужичок отодвинул тарелку, чтоб было куда положить деньги. Билеты стоили что-то около сорока рублей с носа. Мы скинулись.

— Билеты давать? — с надеждой спросил мужичок, пересчитав наличность.

— Не надо, — махнул рукой Крупковский.

— Тогда добро пожаловать в наш музей, — сказал мужичок подобревшим голосом.

Мы медленно, чувствуя себя шпионами, двинулись в сторону замершей у холма техники. Нам казалось, что мужичок следит за нами в окошко кассы. Рома принялся фотографировать БМП.

— Надо по-любому тут немного полазить, прежде чем переться в катакомбы, — сказал Дима. — И следить, чтоб этот не засек.

— Думаешь, ему не все равно? — спросил Рома.

— Может, и все равно, конечно…

— Давайте аккуратнее, мальчики, — сказала Аня.

— Да-да. Посмотрим технику, а потом осторожненько, осторожненько…

Кроме нас в музее никого не было. Техника стояла никому не нужная, обрастала травой. Всю электронику давно поснимали. Дима тут же полез в танк. Влад осторожно последовал за ним. Помню, было жарко, лениво и спокойно. Кроме наших голосов, не раздавалось ни звука. Мужичка тоже не было видно. Поначалу мы опасались, что он будет ходить за нами по пятам, что-нибудь рассказывать своим визгливым надоедливым голосом про отжившую свой срок технику, но, похоже, ему действительно было все равно.

Дима наконец забрался в танк и выглядывал из люка, довольно улыбаясь.

— Эй, сфоткайте меня! — крикнул он.

Крупковский оседлал зенитную установку. Его тоже надо было сфотографировать. Мы сфотографировали сначала Диму, потом Крупковского. На танк залез Влад — сфотографировали и его. Потом самолет: в самолет хотели залезть почти все.

— Эй, подсадите!

— Ром, давай теперь ты!

Рома лезть никуда не собирался: он только фотографировал. Это было единственное, чего он хотел: запечатлеть чужой момент; свой момент его не интересовал.

По тропинке мы поднялись на холм. Наверху была небольшая площадка для пейнтбола. Укрытия собраны из сподручного материала: доски, сетка-рабица, старые покрышки. Крупковский загорелся: надо и нам как-нибудь собраться, пострелять друг в друга краской. Какое-то время мы бродили по площадке. Влад попытался взобраться на укрытие из старых досок, но у него не вышло, и он отошел в сторону, притворившись, что занят изучением земли под ногами. Трава выгорела на солнце. Ветер совсем стих. Пели сверчки. Горячий пот заливал глаза. Крупковский пыхтел в своей «горке». Дима позвал нас: эй, что вы там торчите, давайте сюда. Он нашел вход в катакомбы. Арку широкого входа закрывала косая решетка, но между прутьями было несложно пролезть. Один за другим мы протискивались внутрь, включали фонарики. У меня с собой была примерная карта штолен, скачанная в интернете и распечатанная на обычном листе А4. Мы периодически светили на нее: сверялись. В штольне после зноя наверху было очень холодно. Градусов шестнадцать. Помню, пожалел, что не взял для Влада свитер. Но Влад не жаловался: смело шел вперед. Сначала было страшновато: такая приятная жуть. Затем на стенах штольни появились надписи краской: «Удача с тобой, диггер», «Здесь был Вася» и так далее. Некоторые участки стен буквально залиты краской: надписи ложились одна на другую. Большая часть таинственности испарилась: стало ясно, что катакомбы давно превратились в проходной двор для скучающей молодежи. Мы стали фотографироваться возле живописных поворотов в неизведанные коридоры, возле особенно мрачных дыр в стенах, ведущих неизвестно куда, возле обвалов. Под ногами попадался банальный бытовой мусор: пустые пачки сигарет, банки, смятые пластиковые бутылки. Пару раз приходилось преодолевать каменные завалы. Довольно скоро мы попали в затопленный коридор. Кто-то заботливый проложил тропинку из кирпичей в неглубокой воде. Рома, Дима, Влад и Аня стали перешагивать с кирпича на кирпич, подсвечивая себе дорогу фонариками. Мы с Крупковским, как единственные в непромокаемой обуви, смело шагали прямо по воде. Дима ловко прыгал в своих шлепанцах и успевал помогать Ане. Я шел рядом с Владом: если что, хватайся за мое плечо. Но Влад справился без моей помощи; он уже был достаточно взрослый. Вода была ледяная — ноги быстро замерзли. К счастью, затопленный участок быстро закончился. Мы свернули на одной из развилок вправо и вышли наружу через другой вход. Военно-исторический музей оказался где-то за холмом. Мы присели на камни отдохнуть. Тепло, протянула Аня. Ну как? — спросил я. Крупковский показал большой палец: отлично, сейчас дальше пойдем. Все о чем-то оживленно болтали, делились впечатлениями. Всем было интересно. Помню, за день до этого Яна сказала мне: господи, вы же взрослые люди. Тебе тридцать, Крупковский еще старше. Зачем вам это? Как дети: по подземельям им захотелось побродить. Я не знал, что ответить. Я сказал: ну что ты такое говоришь. Мне просто нужно собрать материал для новой книги. Я не врал: материал нужно было собрать. Но это было не главное. Главное — мне действительно хотелось побывать в брошенных местах. Хотелось сделать то, что лет десять назад я так и не сделал. Меня и тогда тянуло к пустоте и заброшенности погибших зданий, подземных бункеров, бомбоубежищ, военных частей и пионерских лагерей — всего того, что вдруг стало не нужно в девяностых, провалилось в ад пустоты. Поначалу это было подспудное чувство. В твердое желание оно оформилось за пару лет до этого, в Крыму. Мы с Яной и Владом попали на экскурсию в подземную базу подводных лодок в Балаклаве. Это было монументальное сооружение внутри горы, умершее во время слома системы. Помню, как экскурсовод, женщина лет сорока, рассказывала, как здесь все попилили на металлолом в девяностые, как все разграбили. А ведь раньше это была секретная база. Она была построена таким образом, чтоб выдержать прямой ядерный удар. Теперь мы здесь потихоньку все восстанавливаем, делаем музей. Экскурсовод говорила все это с нежностью, едва не гладила сырые стены, металлические лестницы, гермодвери. Она говорила: а здесь стояли подводные лодки, смотрите, прямо здесь, теперь их нет, и мы послушно смотрели вниз, на пустую черную воду. Помню, с нами в группе были две красивые девушки в топиках и джинсовых шортах с бахромой; они фотографировали друг друга на фоне ржавеющих конструкций, лестниц, гермодверей, высоких пустых коридоров, уводящих в засекреченный мрак, мило прикусывали мизинчики, хлопали на камеру ресницами и отставляли в сторону длинные ножки. Поймите меня правильно: в обычной ситуации мне нравится смотреть на красивых девушек. Но тогда это раздражало. Более того: казалось кощунством. Будто они решили осквернить кладбище. Впрочем, нет: кому какое дело до фотосессии на кладбище. Тут было что-то другое. Думаю, это место просто не предназначалось для фотографирования девушек, недавно обновивших маникюр. Казалось ужасной нелепостью, что работа многих тысяч людей, строивших базу, в конце концов оказалась нужна лишь для того, чтоб девушки снимали друг друга в топиках рядом с вагонеткой, что когда-то предназначалась для транспортировки торпед. Пустые коридоры, тяжелые противоатомные двери, мертвый док, цеха для ремонта подводных лодок, густая черная вода, стоящая в пустом канале, — это было место захоронения древнего северного гиганта, в котором еще теплилась слабая жизнь, и здесь не было места для ярких красок, яркие краски вызывали тут страх и раздражение.