Глава 7
Прошла весна, вслед за нею незаметно промелькнуло и лето.
Когда в годовщину смерти Жанны и Дашули я пришла к ним на кладбище, то увидела на могилах девочек огромные роскошные венки. На папиной – тоже. Илья побывал. Специально пришел пораньше, чтобы не столкнуться со мной, поняла я, но это меня ничуть не задело.
Я стояла возле дорогих могил и думала о том, как бесконечно, непоправимо поздно мы осознаем, что наши любимые, близкие не вечны. Уже завтра может наступить день, когда их не окажется рядом, и тогда все, что нам останется, – горечь сожалений и неуемная, непрерывная боль. Я глядела на памятник, недавно установленный на могиле Жанны, на фотографию, с которой сестра улыбалась мне, и меня пронзило ощущение, что она стоит возле меня.
Это не было похоже на тот страх, что я испытала, увидев ее ночью сидящей на моей кровати. При свете дня убедить себя в том, что бояться нечего, довольно легко. Кладбище никогда меня не пугало, здесь было тихо и безмятежно. Солнечные лучи скользили по ветвям деревьев, легкий ветерок доносил издалека тягучий, медовый запах луговых трав.
Нет, я не боялась. Было просто ясное, совершенно отчетливое знание: Жанна сейчас подле меня. Я прислушивалась, готовясь услышать ее голос, смотрела в глаза сестры на фотографии, и меня словно затягивало куда-то в глубину. Секунда – и рука ее коснется моей руки…
– Вы ничего покушать не принесли? – раздалось за спиной.
Я ахнула от неожиданности и обернулась так резко и неловко, что ударилась бедром о металлическую ограду. Неподалеку от меня стояла девочка-подросток. Одета чистенько и опрятно, волосы гладко зачесаны, а сверху – ободок с бантиком. По нелепому украшению и тихой, блуждающей по безмятежно-гладкому лицу улыбке я догадалась, что девочка больна. Блаженная, юродивая – так называли подобных ей людей в старину.
– На Пасху яички крашеные на могилы приносят, куличи, – продолжила девочка. Голос у нее был чистый, звонкий, но слегка подрагивающий, вибрирующий, как будто неуверенный.
– Пасха уже прошла, – откашлявшись, проговорила я.
– Может, ты просто так принесла конфетки или яблочко? Я люблю яблочки. Только не зеленые. Они бывают кислые, а мне нравится, когда сладко.
Речь ее лилась свободно, певуче. Прежде я никогда не видела эту девочку в Ягодном. Наверное, приехала с родственниками навестить чью-то могилу. Может, мать или отец выпустили ее из виду и она заблудилась?
– У меня с собой ничего вкусного, – с сожалением сказала я.
Мне вдруг захотелось чем-то угостить девочку, порадовать. Та подошла ближе и вдруг улыбнулась еще шире, глядя на что-то за моей спиной и вытягивая руку в сторону.
– Та малышка тоже любит сладкое. Она сама мне сказала.
Я оглянулась, но в той стороне, куда указывала девочка, были только могилы моих близких.
– Кто сказал? Там никого нет, – прошептала я.
Обычный летний день вдруг перестал быть таковым, приобретая черты ирреальности. Что-то вокруг стало иным, словно весь мир, вся Вселенная сдвинулась с привычного места. Неведомое нечто глянуло на меня из-за обычно непроницаемой завесы, которая отделяет наш мир от сотен тысяч других миров.
Девочка засмеялась, продолжая тянуть руку в ту же сторону.
– Да есть же, есть! Эта девочка меньше меня. Она говорит, что любит персики. Они пушистые. Когда плыла на кораблике, кушала такой персик.
В голове эхом отдались слова Ильи: «Жанна скормила ей большущий персик. "Пушистый", – сказала Дашуля. Она очень любит персики. Любила…».
– Откуда ты знаешь? – не в силах сдержаться, выкрикнула я.
Улыбка на губах девочки погасла. Лицо сморщилось, стало обиженным, недовольным. Она опустила руку и плаксиво сказала:
– Ну вот! Ты ее напугала! Зачем так громко? Мама говорит, воспитанные люди говорят тихо.
– Прости! Прости, пожалуйста, я просто… Не буду кричать… – Я никак не могла прийти в себя, собраться с мыслями.
– Верочка! Вот ты где! – К нам, обходя ограды и могилы, спешила женщина. – Разве так можно? Ушла и ничего не сказала!
Девочка обернулась и пошла ей навстречу, по-видимому позабыв обо мне. Женщина поздоровалась со мной, поглядев с недоверием, будто опасалась, что я могла причинить вред ее ребенку. В том, что передо мной мать девочки, я не сомневалась: они были очень похожи, только в чертах женщины не было блаженной неподвижности.
– Мама! – проговорила девочка, и улыбка вернулась на ее личико.
Мать взяла ребенка за руку, и они пошли прочь. Я смотрела им вслед, все еще слишком потрясенная произошедшим. Но оказалось, что ничего еще не закончилось.
Девочка внезапно вырвалась от матери, остановилась и снова уставилась в мою сторону. На меня и на что-то за моей спиной. Туда, где, по ее словам, совсем недавно стояла Дашуля. Глаза ее стали большими и внимательными. Теперь в них светился ясный ум – то, чего прежде не было.
Мне казалось, я вросла в место, на котором стояла, и больше не сумею с него сдвинуться. Замерла, застыла, язык прилип к гортани. Я покорно ждала, понимая, что сейчас услышу еще что-то, способное перевернуть мир с ног на голову.
– Верочка, ты что? Пойдем!
Но девочка не реагировала, продолжая смотреть и прислушиваться к чему-то. Женщина стояла рядом, беспомощно глядя то на меня, то на дочь.
– Она просит сказать тебе: «Не надо», – на этот раз голос девочки был глухим и безжизненным. – Тебе покажется, что надо ехать, но ты не должна. Ни за что не надо туда ехать.
– Куда? – Я до сих пор не понимаю, как не потеряла рассудок от всего происходящего, как могла стоять, слушать, говорить.
– Да не слушайте вы ее! – громко и надрывно сказала женщина. – Видите же, ребенок болеет. Она у меня…
– Пойдем домой, мама! – Девочка снова взяла мать за руку, словно ничего и не случилось и она не произносила своего предупреждения. Хотя, скорее всего, девочка уже позабыла об этом.
Я смотрела, как они уходят, скрываются из виду – что еще оставалось делать? Жанна снова пыталась связаться со мной, теперь через больного ребенка, который, видимо, более восприимчив к таким вещам. Выходит, «не надо» – это предостережение. Но от чего меня предостерегали? Я не планировала никаких поездок, никаких командировок.
Мне стало не по себе на безмолвном кладбище, где теперь никого, кроме меня, не было. Или, наоборот, они были рядом? Просто я не могла увидеть их, как юродивая девочка. Я-то не могла, но они старались дотянуться до меня, прикоснуться, заговорить.
Волоски на руках встали дыбом. Казалось, чьи-то ледяные пальцы скользнули по коже, погладили меня по затылку. Мне стоило невероятных усилий сдержать крик, я выскочила за оградку и побежала прочь, боясь оглянуться.
Мама про день памяти старшей дочери и внучки не вспомнила. Она вообще не подозревала теперь, что когда-то была счастливой матерью и бабушкой.
Я постаралась примирить свой разум с тем, что произошло на кладбище, – мне было не впервой. Уговорила себя перешагнуть и постараться не думать об этом. Это стоило мне новой дозы успокоительных, бессонных ночей при неизменном свете ночника, иногда – алкоголя, но в итоге сцена у могилы постепенно отошла в прошлое. Тем более что больше ничего не происходило, да и ехать я никуда не собиралась.
Прошло еще полтора года. Третья моя одинокая зима осталась позади. Выпавший снег растекся ручьями и сгинул, и уже в конце марта сложно было поверить, что морозы и метели и вправду бывают на свете. Весна летела вперед и хлопотала над просыпающимся от стужи городом, наводила уют и красоту, как хорошая хозяйка. Жаркие лучи прогревали стылую землю, и первая травка торопилась пробиться на поверхность.
Дворники забросили снеговые лопаты и хрустко шаркали по асфальту растрепанными метлами. Время от времени улицы умывались дождем, который звенел и гремел по дорогам и крышам. Так яростно шуметь умеют только весенние или летние ливни. Это осенний дождь шепчет, шелестит и печалится, а весенний быстро заканчивается, проносится над городом и мчится прочь. Машины после него задорно сверкают влажными разноцветными боками, и даже лица на билбордах кажутся посвежевшими.
Каждый день по пути на работу я жадно вдыхала, вбирала в себя весеннюю суматоху. Она будила надежды, будоражила душу, обещала перемены, и я начинала верить в возможность грядущего счастья.
Раны мои затягивались, и даже маме полегчало, она выглядела лучше, хотя по-прежнему не узнавала меня. Доктор не уставал повторять, что состояние ее стабильно и она окрепла физически.
На Восьмое марта я подарила ей платье-халат из мягкой сиреневой ткани. На подоле цвели фиолетовые ирисы. Сверкали золотистые пуговки, похожие на крошечные солнышки. Мама долго разглядывала подарок, а потом улыбнулась почти забытой улыбкой.
– Цвет красивый, – сказала она. – Ирисы я люблю. Как они пахнут!
– Знаю, мамуль, – пробормотала я, стараясь не расплакаться. В прошлом году мне не разрешили навестить ее на этот праздник: ей тогда стало хуже.
В начале апреля я встретила в торговом центре Илью. Он ехал на эскалаторе вниз, а я поднималась наверх. Илья хорошо выглядел: отпустил волосы чуть длиннее, чем раньше, и это ему шло, придало лицу утонченность.
В последний раз мы виделись давно, еще на похоронах отца. Разговор вышел формальный, мне было не до общения. Но я видела, что папина безвременная смерть потрясла его. Они были близки: Илья считал папу не свекром, а почти отцом. Илья принес огромный траурный венок, и глаза у него были красные и воспаленные. Наверное, чувствовал себя виноватым, потому что избегал отца в последние месяцы, отталкивал и не оказался рядом, когда был так нужен.
Смерть близкого человека – всегда тяжкий удар, но если к горю примешивается чувство вины, то горечь утраты становится еще горше, а тяжесть еще неподъемнее.
В тот день в торговом центре мы с Ильей встретились взглядами, кивнули и улыбнулись друг другу. Оба почти одновременно сделали какое-то неловкое движение, вроде бы рванувшись навстречу один к другому. Я хотела крикнуть, чтобы он подождал меня, что я сейчас спущусь, и, по-моему, он хотел сделать то же самое.
Однако мы оба промолчали.
Движущаяся лента унесла нас в разные стороны, на разные уровни, и Илья затерялся в толпе. Жалела ли я, что мы так и не перебросились ни словом? Пожалуй, нет. Что могли мы сказать? О чем нам было разговаривать? В прошлом нас связывало слишком многое, но ни мне, ни ему не хотелось об этом вспоминать. А в дне сегодняшнем точек соприкосновения не было.
Да и вообще есть что-то нездоровое в том, чтобы говорить о погоде и ценах с человеком, который видел, как твоя сестра прыгнула вниз с высоты почти пятидесяти метров.
С момента, когда я узнала о трагедии с Жанной и Дашей, мне казалось, что в районе солнечного сплетения у меня заложена бомба. Я почти слышала тиканье часового механизма и постоянно ожидала взрыва. Засыпала с трудом, просыпалась по утрам с ощущением противного холодка в желудке и готовилась к худшему. Худшее наступало, подтверждая мои опасения. Отсчет не прекращался.
Но спустя год тиканье стало значительно тише. А спустя почти три года я начала думать, что смогу вернуть свою жизнь в относительно нормальное русло.
Постепенно я смирялась со своим одиночеством, сживалась с ним. Как написал в одном рассказе Михаил Зощенко, человек не блоха – ко всему может привыкнуть. То, что вчера казалось невозможным и мучительным, сегодня составляет часть жизни.
Мои любимые: отец, сестра, племянница – были мертвы; мама лишилась рассудка, оказалась в психиатрической лечебнице. Я же, которая и представить себе не могла, что могу лишиться родных, свыклась с этим фактом и продолжала жить. А временами даже получала от этой жизни удовольствие.
Любимых не было больше со мной, но еда не теряла вкуса, фильмы и книги оставались занимательными, шутки смешили, желание путешествовать манило в дорогу. Деньги зарабатывались. Вещи покупались и хорошо сидели на фигуре. Я общалась с друзьями, ходила на работу, погружалась в новые проекты.
Иногда я ненавидела себя за это врожденное умение предавать, за способность забывать, перешагивать через прошлое. Но потом думала: если не готова умереть, то надо радоваться, что способна на такое предательство.
Призрак сестры больше не напоминал о себе, трагедия становилась достоянием истории.
Тем оглушительнее был грохот взрыва, который прогремел в середине июля.
