Наши дни
Хрусталев сидел напротив Петра Сергеевича, и лицо его, обычно строгое и невозмутимое, выражало сильнейшее волнение. Он пришел в семь утра, и сразу, не заходя к себе и не переодеваясь, явился к Петру Сергеевичу.
– Вы что, домой не ходили?
– Нет, – коротко ответил Петр Сергеевич.
Вид у него был помятый, лицо бледное от бессонной ночи. Он очень устал и чувствовал себя из рук вон плохо. Его знобило: видимо, поднималась температура. Ломило затылок, горло саднило.
«Заболеваю», – подумал он.
– Дочитали? Что скажете?
Сам Хрусталев, прочтя историю Марьяны, поначалу в нее не поверил – просто не мог поверить. Но когда сопоставил данные, проверил приведенные в рукописи факты о смертях… Если она говорила правду в одном, то зачем лгать в другом? Какой в этом смысл? Тем более когда решаешься на такое.
– Скажу, что нам нужно в конце концов перейти на «ты», – проговорил Петр Сергеевич. – К чему ритуальные танцы с бубнами?
Внутри у Петра Сергеевича все дрожало, он толком не мог сказать себе, что чувствует, что думает, но понимал, что сегодня Хрусталев раздражает его сильнее, чем обычно, и хотелось сделать что-то по-своему, не по правилам, которые диктовал этот человек.
– Хорошо, – после небольшой паузы ответил Хрусталев.
– Как к тебе попала эта история?
– Ты не догадался? – Хрусталев дернул плечом. – Мать Навинской – наша пациентка. Я ее лечащий врач. Она не называет моего имени, но…
– Марьяна что, просто принесла папку тебе, прежде чем принять… Войти… Ну, ты понял. – Петр Сергеевич не мог заставить себя произнести это вслух.
Галка. Они убили Галку. Вот что занимало его мысли. Он столько лет гадал, кто она – плохая мать или опасная сумасшедшая, а она была невинной жертвой. Не выйди Галка замуж за этого Гаранина, предпочти его, Петра, была бы жива. Он сразу, не рассуждая, поверил каждому слову Марьяны. Это разбило в пух и прах его представления о жизни и мироздании, но потрясение от того, как погибла Галка, оказалось еще сильнее.
– Ничего она мне не давала, – признался Хрусталев. – Просто попросила положить папку туда, где мы храним личные вещи пациентов, а когда ее матери станет лучше, то отдать ей.
– А что, такое возможно? Чтобы стало лучше?
Хрусталев свел к переносице кустистые брови, напоминающие мохнатых гусениц, которые придавали его лицу нелепый и вместе с тем угрожающий вид.
– В последнее время Елена Ивановна стала узнавать дочь. Вспоминать отдельные моменты биографии. Марьяна надеялась, что она поправится.
– То есть девушка попросила отдать папку матери, а ты вместо этого…
– Ты же еще не знаешь! – сердито воскликнул Хрусталев. – Марьяна… Она же все равно умерла!
– Погоди! Как – умерла? – больным голосом спросил Петр Сергеевич. Он уже ничего не мог понять.
– Да вот так! Три дня назад. Я по телевизору увидел, в новостях. Ты тоже мог читать об этом или видеть!
– Нет, я не…
– Марьяна стреляла в Ефима Борисовича. Спланировала все! – быстро говорил Хрусталев, и Петру Сергеевичу показалось, что в голосе его звучат возмущенные нотки. – Даже договор заранее заключила, чтобы с ее счета ежемесячно деньги списывались за содержание матери в клинике…
– Ладно, не важно, – перебил Петр Сергеевич. – Как это случилось?
– Пришла в кабинет, достала из сумки пистолет и выстрелила.
– Где она раздобыла пистолет? – не зная, что еще сказать, спросил Петр Сергеевич.
– Пишут, что он принадлежит отцу девушки, с которой работала Марьяна. Этот мужчина – бывший военный, к тому же охотник, оружие в доме было. Имени не называют, но я думаю, это отец Люции.
«Если вам что-то когда-нибудь будет нужно, вы только скажите…» – вспомнил Петр Сергеевич. Марьяна наплела ей с три короба, девчонка и поверила, умом Люция не отличалась.
– Я не понимаю, как Марьяна умерла?
– Она выстрелила в Ефима Борисовича один раз и собралась сделать второй выстрел, но не успела. Прибежал охранник и убил ее.
– Вооруженная охрана – в деревенском музее? – автоматически проговорил Петр Сергеевич. – Никому это не показалось странным?
– Понятия не имею. Мы-то знаем, что к чему.
Петр Сергеевич чувствовал острую жалость. Он никогда не встречал этой девушки лично, но вместе с тем хорошо знал ее. К горечи сожаления примешивался стыд. Он снова, как это вышло с Галкой, ошибся: решил, что Марьяна приняла сделанное ей предложение, тогда как она не захотела смириться и попыталась остановить эту мерзость.
Впрочем, судя по всему, ошибся не он один. Ефим Борисович мог управлять силой Третьего круга, но мыслей читать не умел, иначе заподозрил бы, что Марьяна не захотела приобщиться к их братии. Зацикленный на идее власти и богатства, Ефим Борисович подумать не мог, что другой человек может и не захотеть всего этого, думая, что цена слишком высока.
Занятый своими мыслями, Петр Сергеевич отвлекся от разговора и снова вынырнул на поверхность, услышав, как Хрусталев говорит что-то про реанимацию.
– Прости, что ты сказал?
– Ефим Борисович в реанимации, – нетерпеливо повторил Хрусталев.
Разочарование было таким сильным, что Петр Сергеевич едва не застонал, словно от резкой боли. Ефим Борисович – смертный человек из плоти и крови. Выстрел мог остановить его, но не остановил.
«Что ж, – отстраненно подумал Петр Сергеевич, – так и должно быть, наверное. Иначе все было бы слишком просто».
Нелегко уничтожить ночного монстра, вбить в вампира осиновый кол, отлить для оборотня серебряную пулю. Чудовище будет сопротивляться. Погибнет много невинных, прежде чем оно сдохнет, провалится обратно в ад, который однажды исторг его из своих мрачных глубин.
– Будем надеяться, поправится, встанет на ноги, – донесся до Петра Сергеевича голос Хрусталева.
– Будем… надеяться… – эхом отозвался Петр Сергеевич.
Хрусталев встал и, сунув руки в карманы брюк, прошелся по кабинету, из одного конца в другой. Петр Сергеевич наблюдал за его передвижениями, думая, что он напоминает зверя в клетке. Наконец Хрусталев остановился перед столом, за которым сидел Петр Сергеевич, и посмотрел на него сверху вниз.
– Нам с тобой по сорок четыре года. Бо`льшая часть жизни прожита. Чего мы добились? Ты возглавляешь психиатрическую клинику, превратился в завхоза. Сидишь в замызганном кабинете, ищешь, где выкроить средства на ремонт, изворачиваешься, клянчишь у чиновников, как домохозяйка выпрашивает у мужа на колготки. Я науку забросил, сутки напролет вожусь с этими… – Он оборвал фразу на середине и дернул подбородком, словно отгоняя муху. – А, черт! Ты и сам знаешь! Заморыши, пешки, а хотели-то… У этой дуры была такая возможность! Это же надо – взять и все испортить!
Петр Сергеевич не верил своим ушам. Не отдавая отчета, что делает, снял очки и принялся грызть дужку. То, что говорил Хрусталев, было невероятно, немыслимо. Но он не перебивал, продолжая внимательно слушать.
– Я которую ночь не сплю – ни одной минуты. Глаз не могу сомкнуть. Поворачиваю все это в голове так и этак. И знаешь, что я понял? Можно сколько угодно рассуждать о том, что хорошо, а что плохо. Про совесть говорить, про добросердечие, порядочность. Но правда в том, что любой человек, который хоть чего-то добился в жизни, причинял другим страдания! Вынужденно или непреднамеренно. Иначе никак! Не может быть всем одновременно хорошо! Так что я думаю… Петр, я уверен, это наш с тобой шанс!
Хрусталев побарабанил пальцами по столу и сказал, уже гораздо тише:
– Пойми, у нас в руках – сокровище. Эти записи – бесценны. Если бы их не было, мы никогда не узнали бы о силе Третьего круга, о тех, кто с ней связан. Записи могут помочь нам!
– Ты хочешь… обнародовать их?
– Какой там обнародовать! Мы можем войти в число посвященных!
– Но ведь Ефим Борисович может и не выжить, – деревянным голосом сказал Петр Сергеевич.
– Я звонил вчера, сказали, он стабилен. Думаю, выкарабкается.
– В какой, кстати, он больнице?
Хрусталев ответил.
– Самая лучшая клиника, – задумчиво проговорил Петр Сергеевич. – Там Сабиров главврачом. Приятель мой.
– Отлично! – воскликнул Хрусталев и опять принялся расхаживать по кабинету. Петр Сергеевич никогда не видел его таким взбудораженным. – Надо сходить туда, навестить его, попробовать поговорить, предложить свою помощь! Ефим Борисович должен понять, что нам можно доверять, что…
Он говорил и говорил: грезил об открывающихся перспективах, размышлял, как построить разговор с Ефимом Борисовичем, задавался вопросом о сумме взноса.
Петр Сергеевич смотрел на него и думал о другом.
В мире много зла. Убийцы и социопаты. Изверги, которые бьют детей и издеваются над стариками. Жулики и мошенники, отнимающие у людей последние деньги. Коррумпированные политики. Расхитители могил. Растлители малолетних.
Это зло осязаемо, зримо. Его проклинают, осуждают, с ним пытаются бороться. Его стремятся искоренить.
Но, как он узнал, существует еще и зло безликое. Неведомое. Запредельное. Неподвластное повседневной логике. Притаившееся во мраке.
Это зло необоримо. Необоримо потому, что большинство не хочет в него верить, не допускает мысли о нем. Однако всегда находятся те, кто тянется к нему, жаждет прикоснуться. Они готовы преклонить перед ним колени, и черпать его полной ложкой, и впускать в свою душу, и…
– И это никогда не кончится, – неожиданно для себя вслух сказал Петр Сергеевич. – Это не остановить.
– Что, прости? – нахмурился Хрусталев.
– Я говорю, что Марьяне не удалось все разрушить. Пока Ефим Борисович жив, это никогда не кончится. Все сосредоточено на нем.
– А, ты в этом смысле. Да, повезло.
Хрусталев взглянул на часы.
– Черт, половина девятого! Бежать надо. – Он посмотрел на Петра Сергеевича. – Ты бы ехал домой, отдохнул. Выглядишь – краше в гроб кладут.
Он пошел к дверям и обернулся на пороге:
– Позже все обсудим, хорошо? Обговорим, как будем действовать.
– Конечно, – кивнул Петр Сергеевич. – Спасибо, что… дал почитать. Рассказал все.
Хрусталев изобразил подобие улыбки.
– Не первый год друг друга знаем. А потом… – На его лице вдруг появилось неуверенное, болезненное выражение: – Вместе как-то… лучше. Спокойнее. Верно?
Петр Сергеевич остался один.
Голова была ясной и холодной. Недомогание, растерянность, чувство беспомощности отступили. Он знал, что нужно сделать.
«Это мой долг», – подумал Петр Сергеевич. Высокопарное утверждение прозвучало просто и естественно. Ведь долг и в самом деле был. Перед Галкой. Перед Марьяной. Перед самим собой.
Как и Марьяна, Петр Сергеевич не был религиозным, но в том, что папка с рукописью попала к нему, видел руку провидения. И не собирался делать вид, что не замечает этого факта.
О собственной жизни не думалось. Зачем размышлять о том, что и так очевидно? Он знал, чем все закончится для него, и принимал это с равнодушным спокойствием и отрешенностью. Ничто не удерживало его в той точке бытия, в которой он находился. Единственную женщину, которую он всегда любил, у него отняли, погубили, а остальное значило слишком мало. Ему вдруг пришло в голову, что самые главные свершения, самые сложные миссии выполняются людьми, которым нечего терять.
У него, в отличие от Марьяны, не было времени на размышления. Действовать нужно быстро, пока паук наиболее уязвим. Петр Сергеевич понимал: у него будет только одна попытка, но не сомневался в том, что сумеет воспользоваться ею.
Доктору, к тому же руководителю медицинского учреждения, который вдобавок дружит с главврачом больницы, не сложно пройти в реанимацию. Сгодится любой предлог. Даже если Ефима Борисовича и охраняют, человека в белом халате пропустят беспрепятственно. Здесь осечки быть не должно. Он окажется с Ефимом Борисовичем наедине и сделает то, что нужно.
Петр Сергеевич сознавал, что кто-то другой может снова попытаться запустить цикл. Но тут уж ничего не поделаешь. Это не его забота. Он надеялся, что если появится тот, кто захочет вновь разбудить силу Третьего круга, то найдется и тот, кто встанет у него на пути.
Это никогда не кончится, сказал он недавно, думая о вечности зла. Но сейчас понимал: тех, кто готов противостоять злу раз за разом, тоже не остановить.
