Часть 8
Марк. Сейчас
Сентябрь злится за окном, горстями швыряет на землю колючий дождь. Обожженные ели клонятся под натиском ветра, стучатся в окна. И Марку отчаянно хочется избавиться от этого стонущего скрежета, рвущего барабанные перепонки, вынимающего душу. Он сминает в пепельнице окурок и выходит из кабинета. Дом встречает его сонной тишиной. И только снизу, из гостиной, доносится музыка. Марк останавливается, прислушивается. Скрипка. Ее мелодия заполняет каждый уголок, скользит по коридору, ластится, будто кошка. Марку трудно дышать. Воспоминания вихрем врезаются в память. Яркие, красочные.
– …Папа, ты опять подслушивал? – звонкий голос заставляет вздрогнуть.
Марк оборачивается и видит перед собой маленькую девочку. Она хмурится, уперев ручки в бока. В одной сжат смычок.
– Это же был сюрприз, – обиженно протягивает она, и ее голубые глаза наливаются слезами.
Марк подхватывает дочь на руки, целует в нос.
– Не плачь, принцесса моя, я ни за что не расскажу маме, какую прекрасную мелодию ты сочинила.
– Правда? – она шмыгает носом.
Марк улыбается.
– Конечно. Разве я когда-нибудь тебя обманывал?
Она мотает головой, юлой выворачивается из его объятий, хватает за руку и тянет за собой. Садится на ковер посреди гостиной, усаживает его рядом. И играет. Сперва неуверенно, знакомясь, потом насыщенней, сильнее, прикрыв глаза, едва касаясь смычком струн. И каждое движение, каждый взмах рождает дивные звуки, сливающиеся в нежную и трогательную мелодию…
И вдруг музыка обрывается резким падением, свистом рвущейся струны, тонет в тишине дома. Марк стряхивает воспоминания и заглядывает в гостиную. Алиса сидит на полу, не сводя глаз с экрана телевизора. У ее ног старая скрипка с порванной струной. Забытая на подоконнике семь лет назад. Марк и не думал, что она лежит на месте. А Алиса нашла и даже играла.
Марк прислоняется спиной к стене, тяжело дыша, сдерживая разрывающую надвое тоску. Так хочется кричать. До хрипоты срывая голос. Чтобы хоть немного заглушить ту дикую боль, затянуть гноящийся нарыв, так умело расковырянный печальной мелодией скрипки.
Марк выдыхает, спускается в гараж. На полках куча инструмента: молотки, пилы, гвозди, – все не то. В самом углу находит бензопилу, заводит. Та рычит, подрагивая. Выключает.
На улице вспыхивает молния, гром эхом раскатывается над ночным парком. На ходу Марк натягивает плащ, висящий тут же, на крючке у ворот, выходит под ледяной дождь. Прохлада приносит облегчение, мгновение Марк наслаждается дождем, стягивает с лица маску. Так легче дышать. Вдыхает полной грудью, переступает с ноги на ногу – судороги отступили. Марк знает – лекарство будет действовать еще несколько часов. Ему хватит.
Снова заводит пилу. Та радостно вздрагивает, с охотой вгрызается в сухое дерево. Во все стороны летят щепки. В нос ударяет запах гари. В этих деревьях больше нет ничего живого. Мертвое нужно удалять. И он спиливает, не замечая, как вскрывает собственные нарывы. Как сочится гноем его почерневшая душа. Как лопаются шрамы, струйками крови стекая по залатанной коже. Он чувствует лишь облегчение. И когда на землю падает черный ствол ели, Марк не сдерживает крика. Он кричит, выдавливая из себя боль и тоску. И гром принимает его крик, впитывает в себя и смывает колким дождем. Марк улыбается. Откладывает в сторону пилу. Приваливается плечом к каменной стене, подкуривает. Руки дрожат, и огонек то и дело гаснет. Прикрывает глаза, наслаждаясь такой странной и пьянящей легкостью.
Телефон звонит неожиданно громко – сигарета выпадает из длинных пальцев, прочертив короткую дугу из рыжих искр. Красный огонек вспыхивает в темноте и гаснет, упав на мокрую дорожку. Марк чертыхается, выуживая телефон.
– Что случилось, мартышка? – беспокойство серой крысой прокрадывается в мозг, вынуждает напрячься.
– Марк, я так больше не могу, – вздыхает в трубке Катерина и тут же спохватывается. Марк усмехается, представив, как сейчас округляются ее глаза и приоткрывается рот. – Как ты меня сейчас назвал?
– Мартышка.
– Как в детстве, – он слышит, как она улыбается. – Ты уже сто лет меня так не называл.
– Да ладно, дня два как…
– Нет, – нетерпеливо перебивает она, и Марк знает, что сейчас она всунет ноги в свои смешные тапочки и поплетется на кухню, где усядется на окно и будет курить. – Ты вообще как? – в голосе проскальзывает тревога. – Чего запыхавшийся такой? – в трубке щелкает зажигалка.
– Да так, – Марк тоже подкуривает новую сигарету, – дровосеком подрабатывал.
– Дровосеком? – фыркает весело Катерина. – В три часа ночи?
– Я сегодня Лизу вспомнил… – произносит и притихает, прислушиваясь к себе. Ничего. Ни единого отголоска боли, только глухая тоска и неистребимое чувство вины. Впервые так. И Марк кивает, будто убеждая самого себя, что так и должно быть.
– И?.. – напрягается Катерина – по голосу слышит.
– Алиса на скрипке играла, и как-то вспомнилось, – спокойно отвечает, выдыхая клубок дыма.
– Веселая у вас ночка, однако, – не зацикливается на теме, и Марк благодарен ей, что не задает больше вопросов. А ее слова сопровождаются грохотом и скулением, переходящим в вой.
– Да я смотрю, ты тоже не скучаешь, – хмыкает Марк, поражаясь, как легко ей удается справляться с опьянением и спровадить Криса.
– Да ну тебя, – в трубку. – Джун, убью, засранец! – где-то далеко. Марк не вслушивается, как она ругается отборным матом. А с виду интеллигентная женщина.
– Марк, – злится, – забери своего пса, Богом прошу. А то я за себя не ручаюсь.
– Что? Неужели он сгрыз твои тапки? – посмеивается Марк. Странное у него настроение. Самому страшно.
– Хуже. Он ничего не жрет и постоянно воет. Днем и ночью. Соседи уже полицию вызывали. Жалко его, – вздыхает Катерина, – сдохнет же от тоски.
– Ладно. Через час буду. Готовь чай и свои коронные кексы. Хотя нет, чая будет достаточно.
Катерина на прощание радостно взвизгивает – ну точно та смешная девчонка, его маленькая сестренка.
Марк выбрасывает сигарету и возвращается в дом. На ходу стягивает плащ, поднимается в спальню. Наспех принимает душ, смывая кровь. Обрабатывает засочившиеся шрамы, одевается. Подхватывает трость – снова судороги подкрадываются. Спускается в гостиную. Алиса все так же сидит на полу. На экране мелькают фотографии. Она раскачивается вперед-назад. Марк выключает телевизор. Она вздрагивает и смотрит на него полными слез глазами. И сердце сжимается в кулак от этого взгляда.
– Вставай, пташка, поехали, – говорит неожиданно сорвавшимся голосом. Алиса вытирает упавшую на щеку слезу, и только сейчас Марк замечает багровую полосу на пальцах. Взгляд невольно падает на скрипку с порванной струной. Тихо ругается, приседая рядом. Перехватывает ее руку. Пташка пытается выдернуть, но Марк держит крепко, осматривает внимательно. Достает из кармана белоснежный платок, осторожно отирает не успевшую засохнуть кровь. Пташка шипит, закусывая губу.
– У мишки заболи, у собачки заболи, – шепчет Марк тихо, вновь вспоминая дочь с ее вечно разбитыми коленками и содранными в кровь ладонями. Она хотела быть скрипачкой, а вела себя как хулиганка, – а у пташки заживи.
Прячет платок.
– По-хорошему обработать надо, – встает, старательно не смотря на пташку. Не хочет видеть ее глаз. Чувствует – плохо закончится, если заглянет. Нельзя ему. – Но в целом до свадьбы заживет. А скрипку Регину покажи. Он мастер.
На мгновение воцаряется молчание. Всего несколько ударов сердца в полной тишине. Марк слышит шорох шагов. Алиса подходит к окну.
– Хватит страдать, пташка. Поехали, – повторяет он.
– Куда? – равнодушный тон, сгорбленная спина. Она руками обхватывает себя за плечи, дрожит. Марк подавляет желание ее обнять, согреть своим теплом. Стискивает набалдашник трости до боли в пальцах.
– Ты спрашивала о Джуне, – бросает он уже на пороге. – Поехали.
