Часть 27
Алиса. Сейчас
Просыпаюсь от того, что мне плохо. Тошнота душит – еще немного, и меня вырвет прямо на постель. Пытаюсь встать, но голова кружится, темнеет перед глазами. Согнувшись пополам, дышу часто. Но становится только хуже, спазмы скручивают желудок и, зажав ладонью рот, бегу в ванную. Меня рвет долго. А потом я сажусь на пол, прислонившись виском к холодному кафелю стены, и не знаю, что делать. Я сейчас и до кровати не дойду, не то что до аптеки: руки-ноги трясутся, в голове серая муть. Посидев немного и умывшись холодной водой, кое-как добираюсь до постели. Неторопливо переодеваюсь, в аптечке нахожу активированный уголь в пожелтевшей упаковке. Даже если просрочен – хуже не будет. Выпиваю сразу пять таблеток, с трудом сдерживаю очередной позыв к встрече с умывальником, завариваю крепкий и сладкий чай. После второй чашки становится немного легче, и заставляю себя сходить в аптеку. По дороге перебираю все варианты причин моего состояния. Отравление отметаю сразу: накануне я не ела ничего, чем могла бы отравиться. И понимаю, что пять таблеток «угля» были лишними. Ну и черт с ними. А если не отравление, тогда что? Нервное истощение? Может быть. К тому же страдала уже чем-то подобным. Врач еще тогда решил, что я беременна. К счастью, не оправдалось. Моя вовремя случившаяся пневмония и, как результат, всевозможные анализы – развеяли сомнения врача. Зато прописанные им лекарства после обследования моей многострадальной головы избавили от головных болей.
Кое-как добравшись до аптеки, я вспоминаю, что скоро должны быть критические дни, а у меня нет ничего на этой случай, и меня вдруг осеняет, что все сроки уже вышли. И у меня банальная задержка. Задыхаясь морозным воздухом, вхожу в аптеку, выстаиваю в очереди и, дождавшись, пока в помещении не останется ни одного покупателя, покупаю штук пять разных тестов. Дома все как один показывают две полоски. А мне становится смешно. До слез и истерики, до новых приступов рвоты. А потом захотелось позвонить Марку, сообщить радостную новость. Останавливает одно: я выставила его из своей жизни. Впрочем, ему сейчас наверняка не до меня. Ловит своего преступника на живца.
Он сделал все, чтобы я ушла сама. И даже не попытался меня остановить, потому что по правилам его игры я должна была уйти. Чтобы жить, кажется, так он сказал. И я не стала его разочаровывать: ушла, старательно вымеряя каждый шаг, чтобы не упасть. Не сойти с ума. Потому что стоило остановиться, стоило обернуться и увидеть его глаза – я бы не смогла. Наверное, умерла бы на месте от той боли, что разрывала в клочья только склеенную душу. Он сшил ее из лоскутов, разгоняя страхи и уничтожая все мои предрассудки. Сшил как куклу, чтобы одним махом сжечь в пламени своих слов.
В то утро я слонялась по выстывшему дому, не находя себе места. Даже растопить печь и то не хватало ни сил, ни желания. Проще было тулуп натянуть да валенки обуть. Ничего не ела и почти не пила. А если и выпивала стакан ледяной воды, то едва удерживала его в себе. Впрочем, именно эта ледяная вода, колыхающаяся в желудке, напоминала, что я еще жива. А хотелось просто исчезнуть. Чтобы не было меня никогда, чтобы и не рождалась вовсе. Зачем, если никому оказалась не нужна? Мама умерла. И хоть я испытала тогда неимоверное облегчение, потом мне ее до жути не хватало. И я долго считала, что она меня бросила, что ей легче было сдаться, чем бороться ради меня. Отец тогда дома почти не бывал: уходил с петухами, возвращался за полночь, пропадал в своих мастерских. Теперь вот умер и папа. Антон, за отношения с которым я хваталась как за соломинку, предал. Мне казалось, я ему нужна. Вышло, что нет. И Марку я оказалась нужна лишь наживкой. И слова о его любви, и беспокойство в черном взгляде ничего не значили. Он больше не вернется в мою жизнь. Я больше его не пущу. Так и убеждала себя, раз за разом прокручивая в голове его последние слова. Вспоминая его взгляд, в котором читалось так много эмоций и ни единой, за которую я могла бы зацепиться и не поверить ему. Он говорил правду, каждым словом воздвигая между нами бетонную стену и режа и без того кровоточащее сердце. И эта правда убивала меня медленно.
И вот спустя чертову кучу времени я сижу у камина, который я все-таки заставила себя разжечь, пью горячий чай с сушками и рассказываю всю эту чушь маленькому человечку в своем животе, и вдруг в голове отчетливо слышу голос Марка: «Я хочу, чтобы ты всегда знала – ты мне нужна. И никогда не думай, что это не так. Что бы ни случилось. Ты нужна мне».
Слова как спусковой крючок. Я выхожу из дома, за калитку, в соседний двор, где наконец появилась хозяйка и горит свет. Дверь открывают сразу, словно ждали.
– Алиса? Ты вернулась? – женщина на пороге подслеповато щурится. – А я только от сестры вернулась, гляжу, у тебя свет горит. Как раз собиралась с гостинцами…
– Я хочу знать, зачем ты приходила к Марку пять лет назад, – спрашиваю в лоб, оборвав на полуслове. – Тетя Аня! – окрикиваю, переступая ногами, в ответ на ее молчание.
– Проходи.
В ее небольшом доме тепло и уютно, но одиноко. Только сейчас замечаю ее сгорбленную спину, поседевшую голову и испещренное морщинами усталое лицо. А еще грусть в ее зеленых глазах, обычно таких веселых и задорных. Сколько себя помню, она была рядом. Лучшая мамина подруга и, как оказалось, безответно влюбленная в папу. Вот только она никогда не пыталась его отбить. Просто любила. Маму, папу и меня. Всегда была неотъемлемой частью нашей семьи.
Она выглядит подавленной. Вздыхает устало.
– Я приходила за деньгами. И нисколько не стыжусь этого. Я готова была на коленях ползать, но…
– Ему это не нужно, – перебиваю. – Ему плевать на людей. И он не дал денег, верно?
Тетя Аня кивает.
– Но не совсем, – добавляет, усаживаясь напротив. – Деньги бы все равно не помогли. Они были… потом. Но ты все равно умирала.
– Откуда? Деньги потом появились откуда?
Я однажды спросила об этом у папы, а он лишь отмахнулся: «Добрые люди помогли». Кто именно, он так и не ответил. А еще все старательно избегали темы моей травмы. Особенно Антон. Он чувствовал свою вину как будто. Приходил ненадолго, избегал смотреть мне в глаза. Пока в одно утро я не взяла его за руку и не сказала: «Ты не виноват. Хватит меня избегать». И все стало как прежде.
А он и правда не был виноват. Только я, что повелась на провокацию однокурсников, в пьяном веселье балансирующих на парапете моста. Мы отмечали выпускной, и парни бахвалились своей смелостью, красовались перед девчонками. Те восторженно замирали, испуганно ахали, когда кто-то зависал над черной гладью реки, и льнули к герою. К Антону тоже льнули подвыпившие девчонки, говоря, какой он смелый. И меня словно подтолкнуло что-то: глотнув шампанского для храбрости, скинула босоножки и вспорхнула на узкий парапет. Все замерли. А я смеялась, крича, какая я крутая у Антона. Он почти подошел, пытаясь меня снять. Но кто-то закричал: «Алиса!» – нога дрогнула, и я повалилась на асфальт. Меня накрыла боль и сизая пустота, в которой я провалялась, как потом сказал папа, двадцать восемь дней.
Тетя Аня выдергивает из воспоминаний.
– Катя нашла, но разве это важно? – горькая усмешка трогает губы.
Моя подруга нашла деньги на мое лечение и ни разу и словом не обмолвилась об этом. А теперь она ни видеть меня не желает, ни слышать. Действительно, разве это важно. Усмехаюсь.
– А что важно?
– Важно, что этот мальчик спас тебя. Он пришел, когда надежды уже не осталось. Врачи уговаривали Борю отключить тебя, а он пришел. Месяц ходил. Каждую ночь, когда тебя оставляли одну. И разговаривал с тобой. Так, будто ты отвечала. И сам оживал. Ведь когда я приходила к нему, он был мертвый. Внутри у него ничего не было, кроме боли. Вы спасли друг друга.
– А он говорит, что чуть не убил меня. Что видел, как я упала, а потом струсил, уехал.
Тетя Аня качает головой.
– Но он же вернулся.
– А я не понимаю, зачем? – спрашиваю обо всем сразу, и вряд ли тетя Аня поймет.
– В любви не бывает причин, Алиса, – отвечает она тихо, как будто понимает все, что я вложила в одно свое «зачем?». – Ты или любишь или нет. Без всяких почему.
Или любишь, или нет. Выходит, что уже тогда Марк любил меня. Но почему не признался еще тогда? И ответ напрашивается сам: в моей жизни был другой мужчина.
Уже на пороге я останавливаюсь.
– Почему мы перестали общаться с семьей Ямпольских? Ты знаешь, теть Ань?
– Отец боялся за тебя после пропажи Кати. Он принял решение уехать из поместья.
– А потом?
– Твой отец был хорошим отцом, а Ямпольский слишком занятым.
– И он ревновал к папе Марка…
Не спрашиваю, но кивок – мне ответом.
Я ухожу. На чердаке нахожу старые альбомы с фотографиями. И наши детские с Марком. Слезы катятся по щекам, а я вспоминаю наше детство. И родителей. И сердце сжимается в кулак от тоски.
А через неделю звонит однокурсница и предлагает мне работу. Я не отказываюсь и после зимних каникул возвращаюсь в школу. Работа отвлекает. Оказывается, я успела отвыкнуть от шумных детей, рассказывающих наперебой о весело проведенных каникулах. И от того, какими восторженными взглядами они смотрят на меня, когда я играю. А еще я отвыкла от скрипки. Но я привыкаю. И мне нравится моя жизнь. В холодильнике наконец появляются продукты. Я навожу порядок в доме: выметаю всю пыль, разгоняю пауков и даже осиливаю небольшую перестановку.
И еще возвращается Джун. Его привез Регин в канун Нового года. И мы втроем пили шампанское под бой курантов и закусывали мандаринами. А я смеялась, наблюдая, как Джун уплетает оранжевые плоды. И Регину понравилась тетя Аня, ведь неспроста он, заприметив ее, согласился-таки остаться на праздник, а потом весь вечер не сводил с нее глаз. А мне впервые за это паршивое время было тепло и уютно.
На Рождество приезжала Катя, привезла журнал с моим интервью. Я дала его через два дня после ухода от Марка: брачный контракт расторгнут, мы с Ямпольским теперь чужие люди и близкими никогда не были. И мы долго разговаривали, сидя у камина. Болтали обо всем, кроме важного.
– Прости меня, Кать, – всхлипнула я, уткнувшись носом ей в плечо.
– Хорош рюмсать, – ответила она преувеличенно бодро. – Все будет хорошо.
И уехала, оставив мне подарок. Карандашный рисунок, где я и Марк стоим на балконе. Он за моей спиной, обняв за талию, а я откинула голову ему на грудь. Красивый рисунок, а в самом углу подпись художника. Катькина. Она снова рисует. И от этого тепло становится на душе, а еще от того, что из ее взгляда исчезла обреченность. И я поняла, что ничего не имеет значения. Ни слова Марка, ни мои собственные. Только Катькин рисунок и взгляд, дающие надежду, что все может измениться.
Рисунок я приколотила на потолок над кроватью. Он давал силы жить и ждать.
И я дождалась. Она звонит воскресным утром. Приглашает на встречу. Женщина Лиля выглядит изможденной, но тем не менее красивой. Русые волосы крупными локонами ложатся на затянутые глухим платьем плечи. Синие глаза на кукольном лице смотрят с интересом. А на выкрашенных в броский алый губах играет легкая полуулыбка.
– Надо же, я оказалась права, – вместо приветствия произносит она, когда я останавливаюсь у столика кафе.
Подмывает спросить, в чем, но лишь вопросительно изгибаю бровь, понимая – сама ответит. Но Лиля отвечать не спешит, а я не выспрашиваю. Не дожидаясь приглашения, сажусь напротив. Заказываю зеленый чай. Лиля молчит. И меня как-то не тянет говорить, хотя понимаю, она не просто так пригласила меня чайку попить. И я не ошибаюсь. Лиля заговаривает, когда я почти допиваю чай.
– Я не хотела выходить замуж за Марка, но не стало Криса, и я потерялась, – в ее тонких пальцах появляется сигарета. Но она не прикуривает, задумчиво вертит ее. – Я без него потерялась. А Марк просто оказался рядом. Такой же потерянный. Он был очень похож на Криса, – улыбается странно, смотрит в окно. За ним льет дождь вперемешку со снегом. Паршивая погода. – У меня – зависимость. Врачи назвали ее умным словом «аддикция», – она с трудом выговаривает слово, несколько раз коверкая, как маленькая. – Моей зависимостью был Крис.
Она замолкает надолго, а я пытаюсь понять эту женщину. Ее слова. Она не так много и рассказала, но звучало все очень болезненно.
– Любовь тоже зависимость, – произношу я тихо, чтобы хоть как-то нарушить затянувшееся молчание.
– Нет, – в ее глазах блестят слезы. – Любовь – это дар. Но порой люди получают его незаслуженно. А порой этот дар оборачивается проклятием. У меня все гораздо хуже. Я не знаю, что такое любовь. Я никогда никого не любила. Зависимость – не любовь. Я пыталась заменить Криса Марком. Искала в нем похожие черты, слова, поступки. Я пыталась сделать из Марка Криса. Но у меня не получалось. Особо остро я поняла это, когда он впервые меня связал.
Я прикрываю глаза, вспоминая. Пока Лиля рассказывает, как билась в истерике, а потом называла Марка извращенцем и уродом, я вспоминаю нежность шелковой веревки и ласку его поцелуев. Вспоминаю собственные ощущения и восхищение в его черных глазах. Разве что-то может быть прекрасней?
– Я все-таки оказалась права, – повторяется Лиля. – Он нашел свою женщину. Я рада.
Вот только слова ее звучат неубедительно. Не верю я ее радости. Не может она радоваться за человека, мучившего ее столько лет.
– У Марка появились другие женщины. А я искала свою зависимость в других мужчинах.
Она говорит, как пропадала на сутки или двое, а потом приходила в себя то на улице, то в каком-то притоне. Не помнила ничего. Обычно после таких поисков Лиля притихала на некоторое время. Но все повторялось.
Она говорит тихо, иногда замолкая, иногда возвращаясь к самому началу. Я слушаю и ловлю себя на мысли, что что-то не так в ее словах. Не хватает чего-то. И я понимаю. За все время она ни разу не упомянула о дочери.
– А Лиза? – перебиваю на полуслове. – Где все это время была твоя дочь?
– Лиза? – спрашивает растерянно, будто впервые слышит это имя. И в светлом взгляде – пустота. Она действительно не понимает, о ком я спрашиваю. – Разве у меня есть дочь?
– Была, – киваю, отпив последний глоток давно остывшего чая.
– Она погибла? – и столько боли в простом вопросе, что нет сил сказать правду. Я отмалчиваюсь, глядя на дождь за окном.
– Ты ее убила, – отвечаю тихо. Потому что так и есть. Пусть не своими руками, но она позволила это сделать.
Лиля отшатывается, выпускает из рук стакан. Тот падает на пол, разлетается на осколки. Вода забрызгивает ее туфли. А когда я поднимаю взгляд, то сталкиваюсь с осознанным синим взглядом. Руки ее дрожат, когда она прикуривает сигарету. И голос дрожит, когда заговаривает снова.
– Она была слишком похожа на тебя. И Марк любил ее. Тебя любил. Не меня. И даже моя дочь не любила меня. А потом вернулся Крис… Я не помню, как согласилась. Не помню. Помню только сверток в клетчатом пледе на руках у Марка. У него не было Лизы. Он не забирал ее. Ее не было в его машине. Лизы там не было. Я не убивала ее! Не убивала!
Она зажмуривается и сжимается. Сигарета выпадает на скатерть. Я сминаю ее в пустой чашке. Отворачиваюсь. Я не испытываю к ней жалости. Ничего не испытываю. И никого не берусь судить. Только вот Лизу уже не вернешь, а она была замечательной девочкой.
По стеклу стекают кривые дорожки от снега и дождя, а на перекрестке останавливается черный джип. В сердце больно колет, и тошнота подкатывает к горлу. Я льну к окну, всматриваясь в номера. И перед глазами плывет, когда я узнаю номер. Зачем он здесь? Оборачиваюсь к Лиле. За несколько секунд она изменилась: вновь ровная спина, надменный взгляд и уравновешенность. Словно не она только что разрывалась болью и отчаянием. Действительно больна или настолько прекрасная актриса? Мне стало все равно. Главное: зачем приехал Марк? Я чувствую беду, холодящую затылок.
– Ты позвала Марка, – выдыхаю как можно спокойнее. – Зачем?
– Когда все только началось… моя болезнь… у меня был любовник. Он был первым. Я тогда напилась после… связывания, а он был нежен и внимателен. И я рассказала ему о Марке, о том, какое он чудовище. Тогда он пообещал, что отомстит за меня.
Я ничегошеньки не понимала из ее речи. Кто отомстит? Какой любовник?
– Кто отомстит? Андрей?
Она усмехается, глядит в окно.
– Андрей просто хотел денег. Говорил о каком-то завещании, – она отмахивается. – Но мне не нужны деньги.
– А что тебе нужно? – и голос все-таки срывается. – И зачем здесь Марк?
Но она молчит. А я перегибаюсь через столик, хватаю Лилю за ворот платья, притягиваю к себе.
– Говори! Ну же!
А джип тем временем прорезает перекресток, сворачивает на стоянку.
Лиля смеется. Громко, привлекая внимание других посетителей.
– Попробуй спасти, – шепчет, отсмеявшись. – Попробуй, когда он под прицелом. Сможешь? Спаси!
Доносится в спину. А я уже бегу. Забыв обо всем, не видя никого. Кто-то пытается перехватить, отталкиваю. Мимо гардеробщика, толкаю стеклянную дверь. На ступеньках оскальзываюсь, едва не падаю. Я вижу, как Марк выходит из машины, захлопывает дверцу и замирает вполоборота ко мне, задрав голову. Вижу, как на той стороне улицы идет мне навстречу Антон. Мимолетно удивляюсь, что он здесь делает. И понимаю, увидев, как он достает из-под куртки пистолет. И в ушах лишь одно: «Спаси». Я должна. Должна.
– Марк! – ору что есть мочи. Он опускает голову в тот момент, как я со всей силы толкаю его в бок. Он не теряет равновесие и валится на дорожку. Я выдыхаю, и жгучая боль разламывает грудь. Поскользнувшись, взмахиваю руками и падаю навзничь. И последнее, что я вижу – черные глаза, живые черные глаза.
– Живой… – выдыхаю, утопая в темноте.
