Часть 25
Марк. Сейчас
Марк бросает беглый взгляд на задремавших на заднем сиденье девчонок и невольно улыбается. Впервые за много лет ему спокойно. И впервые за много лет он сам ведет машину. И это невероятное ощущение свободы, которое ему подарила Алиса, заполняет его всего, балует. И он не понимает, почему? Да и страшно задумываться. А вдруг все это исчезнет, стоит только закрыть глаза? Вдруг ему все это только снится? И утром он снова обнаружит себя в мастерской, уснувшим прямо за рабочим столом. Нет, нельзя об этом думать. Но мысли сами лезут в голову, напоминая, что еще ничего не закончилось. Четыре дня назад отзвонился врач, сказал, что с Марьяной все будет в порядке. И звонит ежедневно, отчитывается о состоянии особенной больной, которая медленно, но идет на поправку. Это радует. А вот что ей внезапно стало нехорошо – это настораживает.
Марк встряхивает головой, сворачивает на обочину. Передохнуть немного. Сжимает и разжимает дрожащие пальцы. А по бедру ползут судороги. Медленно стягивая колючей болью мышцы. Белые хлопья снега липнут к лобовому стеклу, сплетаясь в причудливый узор. Марк откидывается на спинку, в зеркало заднего вида глядя на девчонок. Полина растянулась на все сиденье, голову положив на колени Алисы, и чему-то улыбалась во сне. Наверное, представляет даже там скорую встречу с мамой – та обещала прилететь через два дня.
Ему бы такую легкость. И братец спокойствия не добавлял. Спасибо ему, конечно, что разрешил пожить у него, пока дела с Андреем не решатся, но настрой его Марку не понравился. Он приехал позавчера ночью, уставший, злой. Ему бы выспаться, но отказался. Торопился. И разговор их короткий, полночный, Марк помнит отчетливо.
– Я должен, понимаешь? – сказал он на пороге. И было в его голосе что-то… что Марку стало страшно. Ему стало страшно, потому что Крис боялся. Боялся, что у него ничего не получится.
– Крис, ты боишься? Ты? Не верю, – Марк был потрясен, наблюдая, как брат пытается прикурить дрожащими пальцами. – Ты же боец, Крис!
На этих словах он вздрогнул, как от удара, и усмехнулся криво.
– А еще я убийца, – холодно в ответ. – Но ты прав, я боюсь. Да разве это что-то изменит? Я все равно не отступлю.
Марк понял, а Крис уехал.
А вчера случился пожар. Алиса примчалась к нему в мастерскую, задыхаясь и не в силах произнести и слова. Только указывала рукой на окно. И Марк, встревоженный не на шутку, посмотрел на улицу. Среди темноты ночи в небо взмывал огненный столб там, где были конюшни.
Он рванул вниз, на ходу крича: «Регин!» – и приказывая Алисе оставаться дома. Попутно вызывал пожарных и «Скорую». Когда Марк добрался до конюшен, пожар уже тушили, в машину «Скорой помощи» грузили Плаху, а рядом сидела перепачканная сажей Катя. Марк не задерживал врачей, только спросил, куда их везут, и рванул следом. По дороге отзвонился Крису, и тот примчал, едва закрылась за врачами дверь операционной. Просидел до появления врача, баюкая Катю, а после забрал ее и уехал. Марк провел в больнице всю ночь, ожидая пробуждения Плахи после наркоза и разговаривая по телефону с пташкой. Утром он забрал Алису и Полину и уехал из поместья.
– Марк? – встревоженный шепот вытряхивает Марка из воспоминаний. Поворачивается. Алиса смотрит растерянно, и в голубых глазах беспокойство. – Почему мы стоим? Тебе плохо?
– Я подремал чуток, – и даже улыбнуться получается. – Ухайдакала ты меня, пташка, – не смог не понежиться утром рядом с ней, не поцеловать, а стоило коснуться губ, как все остальное отошло на второй план. Ему стоило больших усилий удержаться от желания не выбираться из постели несколько суток.
На припухших губах Алисы расцветает улыбка, а по щекам разливается румянец. А Марк позволяет себе вспомнить ее губы на своих, вкус земляники. Вспомнить, как отзывается ее тело на его ласки. И то нереальное чувство восторга, когда он понял – ей нравится. Ей нравится все, что он с ней делает. Как связывает, как целует и ласкает там, где она нуждалась больше всего. И собственное восхищение, когда увидел ее лишь в алой веревке. Она действительно прекрасна. Восхитительна. Необыкновенна. И только его. В этом, наверное, и весь смысл. Чтобы они были вместе. Потому что такой, как она, – у него никогда не было. И не будет, когда она уйдет. А она уйдет – Марк знает. И он позволит, потому что так будет нужно. Но это будет потом. А пока. Пока он позволит себе улыбнуться и представить, что это никогда не кончится. Что ему, наконец, подарили прощение. За все.
– Марк? – снова Алиса. – Может, я поведу?
– Нет, – он проводит по лицу ладонью, слегка задевая маску. Снять бы ее к чертовой матери, да только нельзя. Страшно почему-то. – А ты умеешь водить? – спрашивает, изображая удивление.
Алиса фыркает.
– А то ты не знаешь…
Он изгибает бровь, требуя разъяснений. А она не спешит ничего объяснять. Бережно перекладывает голову Полинки на сиденье. Та недовольно мычит сквозь сон, переворачивается на другой бок. Алиса укрывает ее пледом и выбирается из машины. Марк внимательно наблюдает, как она поддевает носком сапога сноп снега, ловит на ладошку одинокую снежинку и усаживается рядом на пассажирское сиденье. На черной перчатке все еще блестят снежинки. Она сдувает их и неожиданно придвигается совсем близко, заглядывает в глаза. И в ее синих-синих омутах вьются снежинки. Марк зачарованно смотрит на этот диковинный танец, как вдруг… Холодная ладошка касается шеи, вверх, ероша волосы на затылке. Ее губы тоже холодные, но мягкие и по-прежнему пахнут земляникой. А еще снегом. Земляника под снегом. А язычок настойчиво проникает внутрь, сплетается с его в их персональном танго, лаская и дразня.
– Аля, – выдыхает ей в губы. – Родная моя… – зарывается носом в ее волосы, глотая такие нужные и такие правильные сейчас слова. Он не может. Не имеет права. Так будет еще больней. И закусывает губу до крови, прижимает ее к себе. Чтобы она поняла. Без слов поняла, как нужна ему. Вся. До кончиков волос. Со всеми своими заморочками. С задорной улыбкой и дикой болью. С горькими слезами и отчаянием. С криком и нежностью. Вся. Настоящая. Живая. Только его. И она понимает, потому что целует часто. Его скулу, нос, глаз. Там, где нет маски. И слезы душат. А боль рвет мышцу, сводит судорогой не только бедро, но и лицо. Ту половину, что казалось, давно умерла. Жжет и нарывает. От ее нежности. И глубокого синего взгляда, полного…
И он отворачивается. Потому что смотреть в такие глаза невыносимо. И потому что боль становится нестерпимой, а сказать те самые слова – все легче. Так легко, что он до онемения стискивает кулаки. Молча заводит машину и едва не рвет с места, удерживаемый в последнюю секунду. Легким прикосновением тонких пальчиков. И осознанием, что на заднем сиденье спит ребенок, а рядом та, что стала смыслом его серой и пустой жизни. Давно стала.
Марк выворачивает руль, набирает скорость и только тогда выдыхает. Потому что вот-вот задохнется от мыслей и чувств. Бросает беглый взгляд на Алису и ловит ее, чуть смущенный. И в нем лишь понимание и нежность. Такая необходимая сейчас, сносящая к черту все барьеры. И как же хорошо, что Полина спит на заднем сиденье. Иначе не доехали они бы сейчас до места. Ничего, он еще все успеет.
Дом встречает тишиной и теплом, а еще ароматом пирога с черникой. А еще вычищенными от снега дорожками, улыбчивым охранником и ледяными статуями у заснеженных клумб. Только сонной Полине, уткнувшейся носом в пальто Марка, не до красоты, устроенной во дворе. В громадном стеклянном доме, в котором, на чудо, уютно и комфортно, Марк безошибочно находит детскую, где осторожно раздевает Полину и укладывает спать. Осматривается: просторная комната с минимумом мебели и максимумом техники, книг, дисков и постеров на стенах.
– Добрых снов, – шепчет Марк, поправляя кудрявые локоны. Полина улыбается во сне. А Марк прикрывает дверь и уходит. На поиски Алисы, потерявшейся в недрах этого стеклянного чуда, на запах черничного пирога. Находит домработницу: худощавую женщину средних лет.
– Добрый вечер, – Марк прислоняется плечом к стене у входа, окидывает взглядом напичканную техникой кухню, просторную и очень светлую, с огромными от пола до потолка окнами, выходящими на террасу.
– Здравствуйте, Марк Давидович, – женщина торопливо вытирает руки о полотенце. На плите жарится мясо, в духовке тоже что-то запекается. А на столе красуется тот самый пирог, чей запах разносится по всему дому. – Сэр Ямпольский уже распорядился, – отвечает на невысказанный вопрос. – Еще пять минут – и можно будет подавать ужин.
– Я думаю, мы поужинаем позже, – Марк переступает с ноги на ногу, морщится от накатывающей боли. Горло стискивает противная тошнота. Ему сейчас точно не до еды.
Женщина кивает.
– Я все приготовлю и оставлю. Поужинаете, когда захотите. Но теплое оно гораздо вкуснее.
– Спасибо, – Марк старается улыбнуться и, наверное, даже получается, потому что женщина улыбается в ответ. А он даже не спросил ее имени.
– Простите…
– Алла Матвеевна я.
– Алла Матвеевна, – повторяет Марк, – а вы, часом мою спутницу не встречали?
– Алиса Борисовна в гостиной, – не отвлекаясь от плиты, отвечает Алла Матвеевна. А Марк ловит себя на мысли, что хорошо выдрессировал сэр Ямпольский свою прислугу. Марк благодарит и отправляется в гостиную. По просторному коридору с расписанными стенами. Черно-белая графика…тонкие линии, в которых столько нежности и ни единой четкой грани. И в каждой угадывается рука одного художника.
Кофейная гостиная расписана алыми мазками закатного солнца. И в робких его лучах нежится его пташка, задремавшая на угловом диване. Волосы слегка растрепались, на щеках румянец, и ручки сложены под щекой. Ресницы слегка подрагивают, а на губах слабая улыбка. Сон? Или же спит чутко и чувствует его рядом?
Марк переступает порог гостиной и медленно по стене оседает на пол. Вой застревает в горле, вырывается хриплым кашлем. Ноги выкручивает, и позвоночник превращается в раскаленный штырь. Нет ничего, кроме этого штыря. И дикой, выворачивающей наизнанку боли. Перед глазами расползается багровая пелена, и дыхание срывается, а на губах привкус металла. Марк пытается подняться, но боль выкручивает судорогами тело. Он заваливается на бок, пытается сгруппироваться, подтянуть ноги к животу. Должно получиться. Но ступни выворачивает, мышцы каменеют. И боль становится нестерпимой. А из пересохшего горла вырывается хрип. И чьи-то руки касаются лица. Теплые, бережные. Тревожный голос врывается в сознание.
– Марк…
Зовет.
– Марк!
И руки пытаются поднять его. Рвут рубашку. Поворачивают голову, омывают холодной водой. Что-то нашептывают. Марк не различает слов. Но голос – нежный, звонкий – вытягивает из ада боли. И еще запах. Земляники и серебра. Алиса.
– Да, я здесь.
Он смотрит в ее напряженное и побелевшее лицо. В глазах паника пополам со страхом. И жалость. Только ее не хватает. Он пытается сесть. Отбрасывает ее руки. Алиса отпрянула, села на пятки. Спина ровная, в глазах – непонимание и обида. А ему плевать. Ему не нужна ее жалость. Все что угодно, только не жалость. А что еще он может вызывать сейчас? Калека и урод. Разве может она чувствовать что-то другое? Прислоняется спиной к стене. Снова прикрывает глаза. Выдыхает. Но воздуха по-прежнему не хватает. И огонь из спины расползается по всему телу, выжигает.
– Марк, где лекарства? – снова ее настойчивый голос. Лекарства? Он тихо стонет. Идиот. Напряжение последних дней плохо на нем сказывается. А вся его аптечка осталась в поместье. А ему нужен укол. Похоже, Алиса понимает без слов.
– Дурак, – выдыхает, придвигаясь ближе. Марк ощущает ее частое дыхание совсем рядом. – Разве можно было так себя вести, а?
Ее пальчики ловко избавляют его от верхней одежды. Прохлада окутывает вспотевшее тело. И дышать становится легче. Но боль не отпускает, резвится мелкими судорогами и огнем в позвоночнике.
– Надо «Скорую» вызвать, – Алиса аккуратно обтирает его влажным полотенцем. Лоб, лицо. Касается маски. Хмурится. Марк наблюдает за ней из полуопущенных ресниц. А Алиса делает то, что Марк не ожидает, – снимает маску. Он и среагировать не успевает. Она глухо выдыхает, закусив губу. Но не отворачивается. Смотрит внимательно. И не позволяет Марку прикрыть свое уродство. Да и на что там смотреть? Скелет, обтянутый кожей, сморщенной, омертвевшей. Ни ресниц, ни бровей. Не на что там смотреть!
– Ну как? – хрипит, сглатывая боль. – Нравлюсь? Красавец, да? – заходится кашлем.
И Алиса сбегает. Марку становится тошно. И сил нет хотя бы перебраться на диван. Боль вгрызается в мышцы, срывает с губ вой. А перед глазами расползается мрак, но ему снова не дают туда рухнуть. Голос пташки что-то шепчет, плечо неприятно стягивает. Он смотрит помутневшим взглядом, как Алиса вводит ему лекарство.
– Сейчас… сейчас отпустит. Потерпи, миленький.
Шепчет она, как заклинание. И когда его действительно отпускает, Алиса берет его лицо в ладони и целует. Едва касаясь губами, словно боится причинить боль. Ее губы нежные, мягкие. От них не может быть больно. Но где-то там, внутри, что-то глухо отзывается на ее касания. То ли мука, то ли наслаждение. И отголоски боли прячутся под новым чувством, будто укрытые спасительным покрывалом. А пташка не останавливается. Покрывает поцелуями каждый шрам, лоскут кожи, натянутый на кости, каждый росчерк мышцы, неумело залатанный, каждый натянутый до предела нерв.
– Это все… – шепчет, тихо всхлипывая, – все, что я могу… вот так… любить…
Марк замирает. А она прижимается щекой к его обугленной. И он ощущает, как по его коже скатывается ее слеза. Не может быть! Напрягается. Алиса слегка отстраняется. А он касается кончиками пальцев влажной дорожки. Давно мертвая кожа отзывается легким покалыванием. Давно обугленные нервы оживают нервным тиком и ощущением ее теплого дыхания. А он смотрит растерянно на влажные пальцы. Ощупывает, не веря. Семь лет он прятался под маской. Семь лет позволял себе умирать. Семь лет никакой чувствительности. И ненависть к собственному отражению. А сейчас… поднимает взгляд на раскрасневшуюся пташку. На ее припухших губах – неуверенная улыбка. Синие глаза искрятся золотом и нежностью.
И то чувство, что глухо отзывалось где-то внутри еще мгновение назад, прорывается сквозь покрывало боли и собственной черствости, сквозь отмершую душу и россыпь затихающих судорог. Затапливает нежностью, перекрывает дыхание и вырывается хриплым «Люблю» в ее губы.
И все остальное теряет смысл под лавиной новых чувств. Марк притягивает Алису к себе, усаживает на колени. Целует губы, наслаждаясь их вкусом. Скользит губами по шее, там, где пульсирует жилка. Слизывает капельки пота. Распускает волосы, зарывается в них пальцами. Ловит каждое мгновение. Жадно. Не пропуская ни единого кусочка ее идеального тела. И она поддается ему. Выгибается навстречу. Отдается так же неистово и жадно, как и он сам. Торопится. Как будто может опоздать. Спешит ему навстречу. И он не останавливает, когда она касается губами его залатанного тела, когда целует каждый шрам и как выдыхает: «Люблю», – ему в ухо. И прижимается теснее, тихо постанывая, и позволяет ему разорвать на ней блузку. Поторапливает. И ловко справляется с его джинсами. Она не дает ему шанса на передышку, а он не оставляет ей возможности передумать. Сходит с ума. От того, какая она страстная, мягкая и податливая в его руках. Как горит желанием и выгибается навстречу от каждого движения в ней. И как выдыхает его имя на пике наслаждения, унося его за собой. А потом лежит на нем, блаженно улыбаясь. И он чувствует, как у самого расплываются губы в идиотской улыбке. И как счастье уселось на подоконнике, а за окном давно стемнело.
– Марк, – они так и лежат на полу, только Алиса притянула откуда-то подушки и большое теплое одеяло.
– Ммм? – ему не хочется разговаривать. А хочется повторить все снова. И он подтягивает ее повыше, не давая задать вопрос. Целует. И все повторяется. Жадные поцелуи. Легкие укусы. Погоня. И волна наслаждения, затопившая обоих.
– Ты – маньяк, – смеясь, выдыхает Алиса, когда они оба уже могут разговаривать. – Маньяк и извращенец.
– Это точно, – тоже смеется. Он согласится на все, лишь бы продлить эти мгновения их близости. Лишь бы ее дыхание щекотало его шею, а ее пальчики гуляли по груди, очерчивая каждый шрам. – Полина спит?
– Угу, – она привстает на локте, заглядывает ему в лицо. Серьезная. – Марк… – она нервничает.
– Ты чего, пташка? Что случилось? Я сделал тебе больно? – он ощупывает взглядом ее напряженное лицо, закушенную губу, нахмурившиеся брови. И ни черта не понимает.
Вместо ответа она отрицательно мотает головой.
– А тебе не больно? – переспрашивает так же обеспокоенно, как он только что. Марк прислушивается. Ему хорошо. Невероятно. Так, как не было никогда. Он так и отвечает, обхватывает ладонью ее затылок, притягивает, но она уворачивается от поцелуя. Вздыхает, обхватив себя за плечи.
– Алиса, в чем дело? – он осторожно садится, разворачивает ее лицом к себе. И снова в синих глазах страх. Что за напасть? – Да что я из тебя все клещами должен вытягивать?! – рявкает, сам не понимая, откуда взялась злость. А он злится. И держит крепко. Так, что Алиса морщится, но не пытается высвободиться из его хватки.
– Скажи, – заговаривает после нескольких долгих и мучительных мгновений, – ты больше не бросишь меня? Ведь не бросишь? – и вцепляется коготками в его плечи.
Марк выдыхает с облегчением и прижимает Алису, зарываясь лицом в ее волосах.
– Никогда.
– Обещаешь? – тихо и с надеждой.
– Конечно…
