Часть 21
Алиса. Сейчас
Я не могу уснуть. Так странно. Вроде не спала всю ночь, а стоило Марку уйти – сон как рукой сняло. Отбрасываю одеяло и плетусь в ванную. Прохладный душ приносит облегчение и слегка бодрит. Закутываюсь в махровый халат, пропахший Марком, и возвращаюсь в спальню. Ощущение разбитости ломит мышцы, будто накануне марафон пробежала. Усмехаюсь. Марафон длиною в сорок дней. Усаживаюсь на кровати, раздумывая, чем бы заняться. И взгляд натыкается на маленький ключик, отливающий золотом в робком ноябрьском солнце. Ключ от мастерской и записка: «Делай все, как скажут, и ничего не бойся. Марк». Не веря собственным глазам, осторожно кладу ключ на ладонь. Вскакиваю с кровати и несусь к заветной двери, убеждая себя, что он не мог… не мог пойти на это. Он слишком дорожит своими творениями. Руки дрожат, и ключ выпадает из пальцев. Поднимаю, с трудом попадаю в замочную скважину. Замок щелкает.
– Нет, – тихо шепчу, потянув на себя дверь. Та открывается легко, будто приглашая. И я принимаю приглашение. Побыть здесь, проникнуться особой атмосферой и, быть может, – попрощаться. А иначе зачем чужаку проникать сюда? Разрушить самое ценное. Разбить. Растоптать Марка. Выбить из колеи. И он поддался на это. Почему?
Я обхожу выставочный зал – а иначе не назвать это громадное помещение, уставленное стеллажами под самый потолок с самыми разнообразными куклами. И хочется познакомиться с каждой, заглянуть в жизнь Марка. Какой он был, когда творил этого грустного клоуна в несуразных штанах и пестром колпаке? Что чувствовал, когда под его пальцами рождалась белокурая золушка или зеленоглазая русалка? О ком думал, когда вылепливал лицо скрипачки? Впрочем, последнее как раз не было тайной – эта юная белокурая скрипачка была точной копией той храброй девочки Лизы. Я не сдерживаюсь, снимаю скрипачку с полки, куда ее перенес Марк. Попутно забираю Пеппи и еще не до конца высохшую Эсмеральду. Теперь они будут жить в спальне.
Я ухожу с тяжелым сердцем, чувствуя, что больше не увижу этих чудных маленьких людей. Запираю дверь на три оборота, в спальне расставляю кукол. Пеппи кладу на подушку. Выдыхаю и набираю номер.
Мужской голос отвечает не сразу, заставляет понервничать и сто раз обдумать свое решение, но мне не отступить.
– У меня есть то, что вам нужно.
– Через два часа в кафе на набережной у старого моста. Передашь курьеру. Через полчаса заберешь там же.
Курьером оказывается самый обычный подросток. Я отдаю ему бумажный конверт, в котором спрятан ключ. Заказываю чай. На улице падают хлопья снега, припорашивают мостовую. Черные воды реки волнуются от порывов ветра. А в кафе тепло и уютно. Большая чашка удобно ложится в ладони, греет. Вот только все равно зябко как-то. Невольно тянусь к мобильному телефону, набрать номер Марка, услышать его голос. Как же быстро мне стало не хватать его. Странно. Набираю номер, но сбрасываю вызов – возвращается курьер. Молча отдает запечатанный конверт. Усмехаюсь, пряча его в сумку.
Выхожу на улицу. Холодный ветер швыряет в лицо горсть снега. Зажмуриваюсь, вдыхая морозный воздух. Поднимаю воротник пальто, перехожу дорогу. Река подернулась тонкой ледяной пленкой, кое-где растрескавшейся от напора неуемных волн. Им не хочется быть закованными. Они хотят свободы. Вырваться из холодного плена.
Совсем недавно я тоже этого хотела. Останавливаюсь на переброшенном через реку висячем мосту. Старый, он скрипит и раскачивается на ветру. Всматриваюсь в норовливую реку.
И как теперь все изменилось. Марк все изменил, прочно застряв в моей жизни.
С мыслями о муже возвращаюсь в поместье. Навещаю Зевса на конюшне. Меня встречает Егор. Вместе мы кормим Зевса. Он показывает, как его мыть. И это доставляет мне неимоверное удовольствие.
– А вы давно знакомы с Марком? – не удерживаюсь от шанса узнать что-то большее о муже.
– Лет двадцать, наверное, – немного подумав, отвечает Егор, смывая пену с холки Зевса. – Нас его брат познакомил. Мы с Крисом выросли вместе.
– Вы тоже сирота?
Егор улыбается мрачно.
– Хотелось бы, но, увы. А Марк меня приютил, можно сказать, когда я оказался в трудном положении. Дал кров и работу, – он разводит руками, будто хочет обнять всю конюшню.
Он много рассказывает о лошадях, проводит экскурсию, а потом я еще долго гуляю по парку. И день проходит незаметно. Уставшая, падаю на кровать, желая только одного – уснуть.
Но сон не идет. И мысли странные лезут в голову.
Я так и не съездила к Кате, не позвонила Марку, а стоило. День провела на конюшнях, а вечером долго бродила по парку. Теперь я не сходила с тропинки и все время не выпускала из виду серую глыбу поместья. А то в прошлый раз так догулялась, что заблудилась, попала под дождь, промокла. А потом неделю провалялась в горячке с воспалением легких. Помню, как открыла глаза и первое, что увидела – стены больничной палаты. В тот же вечер Марк забрал меня домой.
Подхожу к окну, за которым искрится в лунном свете снег.
Марьяна рассказывала, сколько времени Марк проводил в больнице. Переживал. Похудел. Потому что волновался за меня и за Катю. Оказалось – ее похитили.
Крис сходил с ума. Я видела его лишь однажды за то время. Марк встречался с ним, чтобы выяснить, как движутся поиски. Он осунулся и стал еще злее. В серых глазах – лихорадочный блеск и щетина на лице. Еще недавно отутюженный и выхоленный, сейчас он походил на бродягу, даже брендовая одежда не спасала от этого ощущения. Помятый, он все равно оставался хищником, только его загнали в угол и опрокинули на спину. А он выцарапывал свое право на жизнь.
Крис был недоволен нашим появлением, много курил и без конца повторял какие-то стишки, пытаясь уловить в них смысл. Этими детскими стишками были исписаны горы листов – я видела их. В них не было ничего опасного, обычные считалочки. Кроме одной. Ее Катька очень часто повторяла. Вклинивала удачно в разговорах по фразочке. Раньше. В студенческие годы. А потом я написала на них музыку. И она пела эту странную песенку про грустного клоуна. Говорила, что когда-то сочинила ее для близкого человека. Я спрашивала, но она все время отшучивалась. И я рассказала Крису. А через несколько дней он нашел Катю. Нашел и запер в клинике, а сам уехал. Я просила Марка забрать ее в самый первый день, убеждала, что ей не станет там лучше, но Марк решил, что Кате нужна медицинская помощь.
А теперь сам захотел ее забрать. Пытался. Но врачи не отдавали. Марк считал, что Крис запретил. Не понимал только – зачем, если бросил.
Я вздыхаю, забираюсь на подоконник. Укутавшись в плед, так и просиживаю, пока не начинает сереть.
С первыми робкими лучами солнца набираю номер Марка. Он отвечает сразу, будто только и ждал моего звонка.
– Привет. Что делаешь? – спрашиваю на одном дыхании и тут же понимаю, какую глупость сказала. Что можно делать в шесть утра? А у него сейчас так вообще четыре, если я правильно помню разницу во времени: утром специально нашла в Интернете, чтобы знать, когда звонить. И все равно не угадала.
– Ну… – протягивает Марк странно бодрым голосом, – учитывая, что сейчас четыре утра – лежу в постели и разговариваю с тобой.
– А почему не спишь?
– А ты?
– Я первая спросила!
Он хрипло смеется.
– Сон приснился, – вздыхает и замолкает, не желая развивать тему.
– Плохой? – не отстаю я. Мне нужно с ним говорить – сам же просил. Ну вот.
– В моем состоянии не особо хороший, – снова вздыхает, а у меня закрадывается чувство, что он смеется надо мной. Вот только где подвох – не могу уловить.
– В каком твоем состоянии? – не унимаюсь, пытаясь понять, в чем уловка.
– Неудовлетворенном, – легко отвечает Марк, а я понимаю, что попалась-таки на его уловку.
– А если бы лежала рядышком? – и откуда только смелость для таких слов взялась.
– Провоцируешь? – слышу, как он улыбается. – Это хорошо, пташка. Очень хорошо. Но будь ты рядом – вряд ли лежала бы, дорогая.
– Ну ты же не всегда будешь торчать в своем Копенгагене.
– Ты доиграешься, пташка, – выдыхает угрожающе, но вот не страшно только. Уже не страшно. И порой я даже ловлю себя на мысли, что мне хочется чего-то большего, чем разговоры и робкие поцелуи. Хочется ощутить, каков Марк Ямпольский в постели. Попробовать на вкус его желания. – А Копенгаген – красивый город, – перебивает он мои мысли, не видя, как щеки горят стыдом. – Игрушечный. Уверен – ты влюбишься в него. И я обязательно покажу тебе его. Обязательно.
– Ты нашел Криса? – пользуюсь моментом перевести разговор в другое русло.
– Почти.
– А я отдала ключ. Все как ты и говорил. Сделали слепок. Оригинал вернули. Марк.
– Ммм?
– Зачем ты согласился? А если они все разрушат?
– Все будет хорошо, не переживай. Но… мне приятно, что ты волнуешься.
Разве я могу иначе? Он хоть и хорохорится, но я не забыла его взгляд, когда я разбила всего несколько кукол. Что же с ним будет, если уничтожить всю коллекцию?
– Все будет хорошо, – повторяет он, словно мысли подслушивает.
Я киваю, будто он может меня видеть. Прикрываю глаза.
– Знаешь, а я вспомнила, – говорю неуверенно, сомневаясь, стоит ли. – Как мы катались на лошадях. Ты сильно испугался, да?
Он вздыхает и не отвечает долго. Но тишина не угнетает. Дает передышку. Вспомнить его выражение лица, когда я пустила в галоп Зевса. И иррациональный страх на дне черных, как бездна, глаз. И этот взгляд заставил натянуть поводья. Резкий рывок и злость, разбивающая вдребезги эйфорию. Его злость. От отчаяния и бессилия что-то изменить. Наверное. А может, я вновь себе напридумывала невесть что.
– Конечно, испугался, – все-таки отвечает Марк. – Потому что ты нужна мне. Я хочу, чтобы ты всегда знала – ты мне нужна. И никогда не думай, что это не так. Что бы ни случилось. Ты нужна мне.
И ты мне. Очень нужен. Но я не скажу об этом. Не сейчас. Потому что не знаю, когда случилось так, что без тебя стало невыносимо тяжело. И что я чувствую на самом деле, тоже не знаю. Слишком часто я путала одни чувства с другими, подменяла реальность вымыслом. И вместо признания совсем другие слова, едкие, язвительные. Но Марк легко парирует, и от его неожиданной веселости становится тепло. Настолько, что я чуть не попадаюсь на его расспросы о ласточке на талии. И воспоминания оживают, от которых мороз по коже. И Марк как будто понимает, не настаивает.
– Какие планы на сегодня?
– Хочу к Кате съездить, – спрыгиваю с подоконника, плетусь в ванную.
– Регин тебя отвезет, – как приказ. – И пожалуйста, будь осторожна.
– Буду.
Он поспешно сворачивает разговор, говоря, что со мной невыносимо разговаривать и не видеть. И что вообще глупо было не позвонить ему по «скайпу». И еще что-то напутствующее говорил, пока я не рассмеялась.
Просит передать Кате привет и купить ей цветные мелки и бумагу.
Я выполняю просьбу, осторожно кладу на кровать упаковку мелков и бумагу. Катя даже не оборачивается. Не отвечает на мое «привет». Смотрит в зарешеченное окно. В темных волосах, остриженных короткими неровными прядями, блестит седина. И слезы наворачиваются на глаза.
– Катя… – голос срывается, и слезы катятся по щекам. И боль сжимает сердце. – Прости меня, пожалуйста.
Осторожно шагаю к ней, но замираю в середине палаты, обращая взгляд на разбросанные по полу рисунки. Черным углем на девственно белых листах она рисовала его: острый взгляд, широкая улыбка, легкий прищур и сигарета в кулаке. Такой разный. И такой настоящий.
– Катька, – выдыхаю с восторгом и приседаю на корточки. – Ты снова рисуешь.
Собираю рисунки, краем глаза улавливая, как обернулась подруга. Смотрит внимательно, вот только… сглатываю комок. Глаза ее как будто выцвели: безжизненные, блеклые. И ни капли жизни в заострившихся чертах бледного лица. Она всю жизнь отдала ему. На бумаге жизнь ярилась и бурлила эмоциями, даже в черных линиях. В нем. И пальцы дрожат, невольно сминают край стопки. Вздрагиваю, расправляю загнутый край.
– Прости… – шепчу, откладывая листы на кровать.
Под ними обнаруживается газета с фотографией Криса на первой полосе. Яркая такая и неживая. Поднимаюсь, перевожу взгляд на портрет, где он смеется чему-то, запрокинув голову. И снова на газетный снимок. Будто два разных человека. И если на Катькиных портретах он настоящий, то в газете – фальшивка.
– Не верь, – говорю решительно, с непонятной злостью сминаю газету, заталкиваю в сумочку. – Он любит тебя, Катя. Слышишь?
– Любит? – голос ее хрустит и крошится, как лед. Я вздрагиваю. А она смотрит холодно в самую душу. – Что ты знаешь о любви, пташка? – ухмыляется и бросает слова, словно плевок. – Ты же не видишь ничего дальше своего носа? Тебя же не волнует никто, кроме тебя самой? Ты же… ты… Уходи.
И отворачивается, сжав кулаки.
– Катя, я…
– Убирайся, – рычит, уткнувшись лбом в решетку. – И Марку передай, чтобы не приходил больше.
– Ты права, Катя, – соглашаюсь. – Я отвратительная подруга. Но я знаю, что Крис любит тебя. И он отомстит.
– К черту его месть вместе с ним, – бросает устало, и кажется, злость немного откатилась в сторонку. – Не нужна мне его любовь. Ничего не нужно. И жизнь эта гребаная! – кричит, саданув кулаками по решетке.
– Катя! – оказываюсь рядом, но она разворачивается резко, отталкивает меня. Наступает.
– Я сказала – убирайся, – подхватывает рисунки с кровати, швыряет в меня. Я зажмуриваюсь, вжавшись в дверь. – И его с собой забери. Ненавижу!
Прижимаю рисунки и выскальзываю за дверь. Санитар запирает ее за моей спиной.
– Кто вас просил лезть в мою жизнь?! Ненавижу! – доносится из-за двери крик, переходящий во всхлипы.
Отчаяние душит. Устало останавливаюсь у окна в коридоре. Машинально складываю рисунки, которые расплываются перед глазами. Санитар проявляет участие, но я отмахиваюсь – все в порядке. И Катька права. Во всем.
Выхожу на улицу и замираю в проходе. А этот что здесь делает? Проворно ныряю за колонну недалеко от входа. Юрист оборачивается, но не замечает меня вроде. Осторожно выглядываю, рассматривая женщину рядом. Худая, нескладная какая-то. Но красивая, несмотря на болезненную худобу и бледность. Андрей держит ее за руку, что-то говорит, а она улыбается рассеянно.
Врач пожимает ему руку, и юрист уводит женщину. Но в конце аллеи она оборачивается, окидывает взглядом здание клиники и кажется мне знакомой. Где-то я определенно видела ее. Но где? А Андрей тем временем усаживает ее в свою машину, оставленную со стороны реки, в то время как я заехала через центральные ворота. А в той стороне, насколько я успела узнать от таксиста по дороге, – небольшой поселок в три двора. Любопытно. Что же это за женщина такая интересная и где я ее видела?
– Наконец-то я тебя нашел, – вкрадчивый голос заставляет вздрогнуть. Рисунки выпадают из рук, разлетаются.
Я оборачиваюсь, сталкиваюсь с синим взглядом.
– Ты? – выдыхаю, пытаясь отступить, но сильная рука хватает запястье, притягивает.
– Малышка, – улыбается Антон. – Как же долго я тебя искал. Родная.
Он пытается поцеловать, но я уворачиваюсь. Смотрю растерянно, не понимая, что делать. И необъяснимый страх размывает реальность. И воздуха не хватает.
– Малыш, ты чего?
Он теребит меня, целует в щеки. А меня будто парализует: ни пошевелиться, ни слова сказать. И мое молчание подталкивает Антона: он подхватывает меня на руки и сбегает по ступеням.
