Часть 12
Алиса. Сейчас
Похороны. Поминки. Все как один день. Серый и тягучий, как непрекращающийся дождь.
Марк замкнулся в себе, днями пропадал за закрытыми дверями запретного крыла. А ночами прижимал меня к себе, зарываясь носом в волосах. Сперва это пугало, и я отталкивала его. Он молча уходил, а утром я обнаруживала его спящим на диване в гостиной. Но следующей ночью он упрямо возвращался, выгоняя из постели Джуна. И я привыкла. К его сильным горячим рукам, пышущему жаром телу и щекочущему затылок размеренному дыханию.
Он чутко спит, отзываясь на каждое мое движение, но за ночь почти не меняет позы и не выпускает меня из кольца своих рук, как бы я ни вертелась. Даже во сне доказывает, что я принадлежу ему. Кто бы спорил. Ближайшие два с половиной года вряд ли что-то изменится.
А еще Марк сильно похудел и перестал есть стряпню Марьяны. И та, проработавшая в семье Ямпольских более десяти лет, обижалась до слез. Я даже пыталась подсовывать Марку приготовления его поварихи, но он, словно зверь, чуял обман, и тогда к нему невозможно было подступиться. Не говоря уже о взывании к голосу его разума. Я пыталась с ним разговаривать, но упрямства ему не занимать. И тогда мне пришлось отвоевывать кухню у Марьяны. Поначалу та искоса поглядывала на меня, демонстративно покидала кухню и даже грозилась уехать к дочери в какую-то Тмутаракань воспитывать внучку и коров доить. Но после того, как Марк начал есть мною приготовленное и – о чудо! – спускаться к завтраку, признала во мне если не полновластную хозяйку ее кухонного царства, то по крайней мере союзницу.
Размешав в чае сахар, обхватываю чашку ладонями и с ногами забираюсь на стул с резной спинкой. На кухне тепло и уютно, пахнет выпечкой. Сегодня Марьяна испекла мои любимые пирожки, которые я уплетаю за милую душу.
Вспоминаю, как мама каждое воскресенье пекла любимый яблочный пирог папы, накрывала праздничный ужин на террасе и мы до полуночи чаевничали и играли в лото. А потом папа относил меня в спальню, укладывал в постель, и я засыпала в обнимку с любимой куклой. Мама говорила, что она на меня похожа и что ее сделали с любовью. По мне так то рыжее лупоглазое чудо из разноцветных лоскутов больше смахивало на озорную Пеппи из сказки. А на мой вопрос: «Кто же ее сделал?» – отвечала: «Один хороший мальчик». Но никогда больше не вспоминала о нем, только в тихие полуночные часы воскресенья. Потом я выросла, и рыжеволосая Пеппи была надолго заброшена на чердак. Я отрыла ее в ворохе старых вещей совершенно случайно, когда искала старые папины чертежи. Выстирала, причесала и долго с ней носилась. Она как будто приносила удачу. И мне было плевать на подколки сокурсниц, дразнящих «малюткой». Это прозвище отцепилось лишь на выпускном, когда я шагнула на парапет моста. А куклу подарила маленькой девочке, потерявшей маму в парке. Она сидела на лавочке и плакала. А я через этот парк ходила каждый день в универ и обратно. Увидела ее. Наверное, стоило позвонить в полицию, но я просто села рядом, словно случайно. Начала говорить. И девочка стала прислушиваться, перестала плакать. А совсем скоро мы с ней болтали и ждали ее маму. Но вместо мамы приехала дорогая иномарка, из которой вылез мужик. Девочка бросилась к нему с криком: «Папа!» Ее звали Лиза. И мы виделись еще несколько раз в этом же парке, где она гуляла с красивой статной женщиной, которую звала бабушкой. И та же машина приезжала за ними, долго стояла, но Лизин папа так и не появился ни разу. Пеппи я подарила Лизе в тот самый первый вечер.
Интересно, что стало с Лизой? Она сейчас наверняка уже взрослая.
– О чем грустишь, красавица? – Марьяна ставит на стол яблочный пирог, улыбается ласково.
Потираю виски.
– Так, вспоминаю.
– Надеюсь, хорошее? – Она присаживается рядом, поправляет белоснежный фартук.
Просто вспоминаю и не знаю, хорошее или нет, потому что давно отучила себя заглядывать в прошлое. Но с появлением в моей жизни Марка – что-то меняется. И это немного пугает.
– Хочу на лошадях покататься, – неожиданно выдаю я. – Меня папа до двенадцати лет на конюшню возил. Там такой замечательный конь был. Гром. Я с ним дружила.
В глазах Марьяны мелькает удивление, но она быстро отворачивается, и мне не понять, почему.
– Здесь недалеко Конный двор, – говорит Марьяна тихо.
Я встрепенулась, ощутив, как губы расплываются в улыбке.
– Можешь съездить, – кивает Марьяна. – Думаю, Марку тоже не помешает конная прогулка. После таких событий.
И уходит с тяжким вздохом.
Да уж, последние события даже меня выбили из колеи. Вдруг некогда стало себя жалеть и вообще сожалеть о прошлом. Стало необходимо как-то отвлечь Марка, вытянуть из болота безысходности и молчания, в котором он себя с невиданным усердием топил.
Регин ходит злой до чертиков, грозится уволиться. На днях они с Марком даже поссорились. Громко так. С хлопаньем дверью и брошенными в запале колкими словами. Что было необычно, потому что с Регином Марк не скандалил никогда.
Похороны так вообще превратились в театр абсурда, когда братец Марка заявился на кладбище с початой бутылкой виски и откровенно веселый, словно на празднике. Он так искренне радовался, видя тело своего отца в гробу, что мне захотелось сбежать оттуда, прихватив с собой Марка. Крис казался безумцем, насвистывая веселую мелодию и забавляясь, расписывая, как он счастлив, что это наконец случилось. Многие ему сочувствовали – каждый переживает горе по-своему, – пытались утешить, но он паясничал, раздавал реверансы. Мне показалось, что он свихнулся. Напился и слетел с тормозов, но, когда я наткнулась на его убийственно-серьезный стальной взгляд, стало страшно… до озноба и колких мурашек. До сцепленных намертво пальцев. Он был вменяем и абсолютно трезв. А Марк злился, не сводил глаз с брата, и в его взгляде бушевал ураган эмоций. Но, когда я вцепилась ему в руку и попросила разрешения уйти, он не колебался. В ресторане тоже надолго не задержались, так, выслушали очередную порцию соболезнований. С поминок меня утянул Марк. Домой ехали молча. Только Марк всю дорогу кому-то звонил. Катька на похоронах так и не появилась.
Отставляю остывший чай, гляжу за окно. Солнце игриво ласкает кожу, улыбается последними теплыми денечками. Впервые за последние несколько дней. И хочется туда, где рыжеет листва, где пахнет хвоей и свободой. На улицу хочется. Взлететь на спину лихого скакуна и помчаться навстречу ветру. И эта картинка так ярко разворачивается перед глазами, что я не выдерживаю и несусь на поиски Марка.
На лестнице сталкиваюсь с Регином. Тот угрюм, натянут и в ответ на приветствие лишь кивает. Похоже, снова поссорились.
– Святослав, – Регин останавливается, чуть улыбнувшись. – Я Марка ищу. Не встречали?
– Сэр Ямпольский был у себя, – отчеканивает едва ли не по слогам и, круто развернувшись на пятках, уходит в сторону кухни.
– Сэр Ямпольский, – передразниваю Регина себе под нос и взбегаю по ступеням, даже не запыхавшись. Ничего, сейчас будем вытряхивать из него «сэра». И его самого из кокона злости и отчужденности. А то горе совершенно его раздавит.
Дверь кабинета слегка приоткрыта. Значит, Марк там. Проезжаю по скользкому полу до самой двери, хватаюсь за круглую ручку, но тут же одергиваю руку и перестаю дышать от взорвавшего тишину коридора мужского смеха. Отступаю назад, удивляясь, как вообще могу двигаться, потому что от этого смеха все заледеневает внутри. Такой смех может принадлежать только сумасшедшему. Но я точно знаю – психике Криса Ямпольского сумасшествие не грозит. Как и то, что смеется именно он. Нужно уходить, пока никто не застукал, но ноги не слушаются. А хриплый голос Марка заставляет прислушаться.
– Я знаю, что ты был у отца накануне, – смех обрывается. – Зачем?
– А зачем ты к Лильке ездишь каждый месяц? – Крис расслаблен, слышу по его ровному, с мягкими переливами голосу. А вот вопрос заставляет меня напрячься. Снова Лилька. Помнится, Катька мне уже говорила однажды про Лилю, которую до сих пор любит Крис. Но та Лиля, по словам подруги, уже лет семь как мертва.
– Да я охренительно счастлив, – снова Крис. Марк на его выпад с Лилькой не ответил, – что эта падла сдохла. А коль уж от моего визита, так сердцу радостней вдвойне, – напел игриво. – Или может, ты думаешь, что я ему Катю прощу? Или маму? Да он у меня в могиле кувыркаться будет, потому что не будет ему покоя. Даже в аду спокойно жариться не будет. Я же его и там достану…
Звон разбитого стекла поземкой разлетается по коридору. Марк молчит. И в его молчании чувствуется угроза. Как и в тихих словах Криса.
– Но тебе этого не понять, братишка, – его горечь оседает на языке. – Вы с ним одной крови. Он заставил всех поверить, что его дочь умерла. Всех смог убедить, даже маму. Я же только недавно узнал, что она с собой покончить пыталась, когда увидела Катю… мертвую. Не смогла из-за тебя. Боялась, что станешь таким, как он. Правильно боялась. Ты таким и стал.
– Откуда? – севший голос Марка заставляет сердце замереть.
Но Крис игнорирует его, давит монотонным откровением, будто бетонный пресс на плечи бросает.
– Жену заживо похоронил, – он ходит по кабинету, и под его шагами хрустит стеклянная крошка. Его шаги тяжелее, увереннее. А у меня от его слов внутри все цепенеет, и дышать становится невозможно. Я жду слов Марка, его возражений, объяснений – хоть чего-нибудь! Но он молчит. – Весь белый свет убедил, что Лиля с собой покончила. Даже памятник на ее могиле поставил. Браво!
– Откуда? – повторяет Марк глухо.
– А сам запер ее в психушке и душу из нее вытягиваешь. У нее же после твоих визитов одна пустота в глазах. Пус-то-та. Лучше бы убил.
В щель между дверью и косяком я вижу, как Марк отворачивается от окна, медленно подходит к брату. Его шаги не слышны, или я просто оглохла из-за грохочущего в ушах сердца – не знаю. Вижу, как он замирает напротив брата – только руку протяни и сомкнет пальцы на его шее. Смотрит всего мгновение. А потом говорит тихо, надломленно, и голос его разбивается глухими словами о каменный пол.
– Это у меня пустота внутри с того самого дня, как я увидел вас в своей постели. С того момента, как ты похлопал меня по плечу и сказал, что не стоит волноваться. Что эта шлюшка не достойна твоего брата. Что жизнь – дерьмо и нет в ней правды.
– Так и не стоило волноваться, – усмехается Крис. – А то не прилетела бы к тебе пташка твоя.
Марк бьет точно. Крис не успевает среагировать, отшатывается. Он не дает сдачи, лишь смотрит зло, стирает кровь с разбитой губы.
– Хочется руки почесать? – выпрямляется. – Так пойди, займи их чем-то более приятным, а то упорхнет твоя пташка.
Сплевывает кровь на белый ковер.
Марк сжимает и разжимает кулаки, смотрит на разбитые костяшки, будто не верит, что ударил. Может, и не верит.
– Даже заперев Лильку в психушке, ты не вернешь дочь, понимаешь? Ты не изменишь того, что она ее убила. Ты ничего не изменишь.
Колени подгибаются, и, чтобы не упасть, прислоняюсь боком к стене. Перед глазами плывет, и что-то горячее опаляет щеку, разъедает кожу кислотой. Касаюсь пальцами влажных дорожек. Просто слезы. Тогда почему так невыносимо больно от этих слов? Почему хочется выть от безысходности и нестерпимого желания помочь Марку? Пожалеть, спасти, пусть и от самого себя. Особенно от самого себя. И я подаюсь вперед, войти туда, обнять, делаю шаг, но натыкаюсь на кого-то. Взглядом скольжу по лицу: то кажется знакомым, но расплывается.
Запах смородины забивается в нос, дерет глотку. А сильные руки разворачивают и толкают вперед, прочь от кабинета. Я пытаюсь возразить, вернуться, но меня подгоняют, не позволяют остановиться. У двери в гостевую ванную я останавливаюсь и резко оборачиваюсь, сталкиваясь с серыми глазами Криса, теперь я его узнаю.
– Тебе нужно привести себя в порядок, – говорит, подталкивая к ванной. Запирает дверь. Открывает кран с холодной водой. Я даже не шевелюсь, не понимая, чего он от меня хочет. Тогда он резко наклоняет меня над раковиной, умывает. Я пытаюсь отбиться, кашляю, когда вода попадает в рот, нос. Кусаю его за руку.
– Твою мать, – ругается и отдергивает руку. – Дура!
– Сам придурок! – огрызаюсь, вытирая лицо. В зеркало не смотрюсь, страшно. Страшно, что впаду в истерику и братцу Марка вряд ли удастся меня успокоить. Сейчас нельзя истерить. Нужно собраться и постараться вернуть себе прежнюю легкость, настроиться на конную прогулку, поддержать Марка, отвлечь его и просто быть рядом. Вот только как? И что от меня нужно Крису?
– Успокоилась?
Киваю, поймав на себе оценивающий взгляд. Крис нагло меня рассматривает и даже не скрывает этого. По спине пробегает холодок.
– Что тебе от меня нужно? – спрашиваю, отступив в дальний угол комнаты.
Он слегка приподнимает правую бровь. То ли в растерянности, то ли в удивлении.
– Мне от тебя ничего не нужно. Особенно то, о чем подумала, – ухмыляется.
– Откуда тебе знать, о чем я подумала? – впрочем, ни о чем еще и не успела.
– Да у тебя на лице написано, что я затолкал тебя сюда либо убить, либо изнасиловать.
Я невольно отступаю назад, и Крис не сдерживает усмешки.
– Можешь успокоиться, пташка. Меня не интересуешь ты ни в каком качестве. Но не хотелось бы, чтобы Марк увидел тебя такой… растрепанной. Он нервный очень нынче. А я, видишь ли, радею за семейное счастье брата, – он говорит серьезно, как будто научный доклад читает, и только в пепельных глазах роятся смешинки.
Я выдыхаю, чувствуя странное облегчение, стягиваю волосы в хвост.
Крис кивает одобрительно, щелкает замком.
– И мой тебе совет, – оборачивается на пороге, – не говори Марку, что ты подслушивала. Не простит.
