Любовь и мешкотара
Шел тысяча девятьсот тридцать первый год…
Однажды секретарь Крайрозыска принес мне пухлое дело. «О хищении мешкотары кладовщиком конторы Заготзерно Свиридовым П. И.», – прочитал я безо всякого интереса. Всего-навсего статья 182, п. «д» Уголовного кодекса.
– На доследование, – сказал секретарь. – Начальник велел предупредить: очень серьезное дело. Так что благодари за оказанное доверие и – начинай срочно.
– Мешкотара – серьезное? Что вы, оба не выспались, что ли?
– Мое дело маленькое. Расписывайся! А между прочим, краевой прокурор интересуется.
– Гм… Не было печали!
Какой следователь любит «чужие дела»! Да еще с надзорным производством в прокуратуре. Кто-то напортачил, а ты изволь, отдувайся за чужой грех.
На обложке первого тома – лиловый штампик: «Арестантское».
– Один человек в домзаке. Зачислили за нами…
– Спасибо!..
– Не на чем! Читай себе на здоровье! – И секретарь ушел.
Нехотя я стал перелистывать двухтомник. Добрался до обвинительного заключения:
«…На основании изложенного гражданин Свиридов Петр Иннокентьевич, рождения тысяча восемьсот девяносто восьмого года, имеющий низшее образование, беспартийный, женатый, ранее, со слов, не судимый, обвиняется в том, что, состоя в должности кладовщика базисного склада Заготзерно, систематически расхищал имевшуюся у него на подотчете мешкотару и таким образом похитил всего…»
Ого! Две тысячи мешков! А, впрочем, что такое – две тысячи мешков? Две тысячи по четвертаку, по двадцать пять копеек – «казенная» цена – это пятьсот рублей. Ну, допустим, сплавил по базарной цене – сорок копеек мешок, – тогда восемьсот. Зарплата кладовщика, материально ответственного, триста рублей.
Охота же администрации Заготзерно возбуждать уголовное дело! Начет на зарплату, иск – и вся недолга. Подумаешь, мешки! Взыскали бы стоимость, выгнали воришку – и дело с концом. А теперь изволь, копайся!..
На последнем листе печать краевого прокурора и резолюция:
«Направить в УР для доследования. Тщательно выяснить социальное происхождение обвиняемого Свиридова, его связи, знакомства прежде и в настоящее время, умонастроения».
Подумать только: «умонастроения»! А в анкетных данных протокола допроса записано: «образование – два класса начального училища»…
Обыкновенный малограмотный недоучка.
Ба! Да ведь и недостача-то по складу погашена: к делу приобщена квитанция о внесении в кассу пятисот сорока трех рублей. Чего это начальство так взъелось на этого воришку?
Вызвал Свиридова из тюрьмы. И удивился.
Каждая профессия оставляет свой отпечаток на внешности человека. Кладовщик в те времена – это обычно такой живчик средних лет с начинающимся брюшком и низкорослый. У него бегающие глазки и точно рассчитанные движения, и всем своим видом он как бы спрашивает: «Ну-с, что требуется? О чем пойдет речь?» Это – один тип. И второй – флегматичный, безбородый старикан с ревматическими пальцами, перепачканными химическим карандашом, и в очках, скрывающих глаза, уже выцветшие от долгой, но бессодержательной жизни.
Но Свиридов не походил ни на того ни на другого.
Передо мной стоял чисто выбритый, высокий брюнет, красавец с густыми вьющимися волосами и черными подстриженными усиками: видать, и в тюрьме следит за собой. Глаза его смотрели на меня прямо и внимательно, не было в них ни обычной настороженности, ни угодливости.
– Садитесь, Свиридов! Ваше дело обращено на доследование и поступило ко мне.
– Знаю…
– Я не в восторге от нашей встречи. Как это вас угораздило? Уж если падать, так с высокого коня, а вы…
– А я не падал. Ни с «высокого», ни с «низкого»…
– Как это понимать? Не признаете себя виновным?
– Как вам сказать… Прочитайте на листе «дела» сто первом… Вот-вот, здесь…
«…Использование мешкотары на складе носило обменный характер. К нам приезжало много колхозников, и на складе всегда вертелось множество сторонних людей, особенно весной и осенью. При отсутствии в Заготзерне контрольно-пропускной системы похитить тысячу и более мешков не составляло особых затруднений…»
– Так! Следовательно, не признаете себя виновным? Спрашивается: зачем же вы уплатили стоимость недостачи – пятьсот рублей с лишним? Если уже следовать логике, оплата – есть признание вины.
– Деньги не я внес, а моя жена, без моего согласия. Вы взгляните на квитанцию – там не моя фамилия…
Да, правильно: деньги уплатила Е. Логинова.
– Вы что ж, с женой под разными фамилиями живете?
– Да. Она под девичьей.
– А почему?
– Ну, это к делу никакого отношения не имеет.
– Хорошо-с! Вернемся к началу. Что вы хотели сказать еще по поводу признания или непризнания виновности?.
– Как советский человек, считаю себя немного виноватым.
– В чем же?
– В недосмотре. Не догадался настоять перед начальством на организации контроля за отпуском и приемкой мешкотары. Вот если вы меня привлечете по сто одиннадцатой, то есть за халатность, вину свою признаю. Хочу предложить компромиссное решение: вы привлекаете меня не по сто шестьдесят второй, а по сто одиннадцатой, я признаю себя виновным. Музыка играет туш, и народный суд воздает мне по заслугам, а вас начальство увенчает лаврами… Ну что скажете, гражданин инспектор? – Свиридов с веселой издевкой глядел на меня. – Между нами: дело выеденного яйца не стоит. Это все – принципиальность краевого прокурора: я нагрубил старику при тюремном обходе. А так – сами понимаете…
Все это походило на какую-то сделку. Ведь преступник часто готов вставить голову в петлю поменьше, чтобы не быть захлестнутым большой петлей.
– Прокурор интересуется вашей биографией, – ответил я уклончиво. – Прежде всего я должен выполнить указания прокурора.
– А… а! Ну, здесь у меня все в порядке. Известно многим: сам – рабочий, сын рабочего, внук рабочего и правнук рабочего…
– Доказывайте!
– Нет ничего легче: при «деле» имеется пакет с моими документами личного права – куррикумом витэ. Вскройте и убедитесь.
В пакете была старенькая истрепанная метрика, из которой следовало, что отец и мать новорожденного, нареченного Петром, происходят из крестьян и являются рабочими какой-то путевой дистанции Сибирской железной дороги. Были и еще документы. Получалось – рабочий класс.
– Хорошо, назовите адреса ваших знакомых, приятелей, друзей.
Он назвал десятка полтора. Тут были и беспартийные, и комсомольцы, и два-три коммуниста из числа колхозников, приезжавших в Заготзерно.
– Но ведь это ваши служебные знакомства, Свиридов? А вы мне просто ваших приятелей дайте, таких, с которыми у вас обычные человеческие отношения. Ну, возможно… выпивали вместе?
– Я не пью.
– Совершенно?
– Абсолютно.
– И никто к вам в гости не ходит? И вы ни к кому?
– Да. Мы с женой – домоседы.
– Ну ладно, распишитесь! Вот здесь…
И я прекратил допрос.
– Долго намерены меня держать в тюрьме?
– Нет, недолго. Выполню указания прокурора и освобожу вас под поручательство или подписку.
– А жена может являться поручателем по закону?
– Может.
Отправив Свиридова, я призадумался.
Судя по материалам дела, Свиридов в течение последних двух лет работал на складе один, если не считать грузчиков. Там не было даже охраны. Неудивительно: мог недоглядеть, вот и растащили по десятку мешков. Привлекать его за хищения? Пожалуй, тут больше виноваты администрация, бухгалтерия, создавшие такие удобства для воришек.
Только… если Свиридов не виновен, какого ж черта он напрашивается на «компромиссную» сто одиннадцатую?! Зачем ему это? Почему не хочет добиваться полной реабилитации? Однако не следует упускать из виду и то, что Свиридов уже четыре месяца в заключении. Не шутка! За это время можно вообще утратить веру в социальную справедливость и любой «компромисс» предложить.
Может, ученые когда-нибудь придумают такой просвечивающий прибор: наложил следователь на лоб и на сердце обвиняемого пластинку, вроде фотографической, включил прибор, потом проявил пластинку в особом составе и – пожалуйста: чистый негатив, белый – значит, обвиняемый невинен, как агнец. Серая пластинка, мутная – получай статью!
Может быть, и появится в будущем такая «криминально-психологическая рентгеноскопия», а пока ничего такого в распоряжении следователя не имеется.
Только тщательный, внимательный отбор фактов, мысленное их процеживание. А после – анализ и выводы.
И все это чертовски трудное дело!
Вот и со Свиридовым: с одной стороны – обыкновенный кладовщик, рабочий с двухклассным образованием. С другой – словесные изыски: «вы, вероятно…»; «компромиссное решение»; «увенчивают лаврами…»
Да и собственноручно написанные показания Свиридова блистательно грамотны.
Нет, не зря прокурор требует «покопаться» не столь в «деле», сколько в личности обвиняемого!..
В таких розмыслах я и проводил вечер, когда в дверь несмело постучали и вошла…
– Логинова? Катюша?..
– Как видишь, я…
Смотрел и глазам не верил: Катя Логинова! Друг комсомольской юности… Ну и ну!.. В девятьсот двадцатом году была Катя Логинова в нашем городке видным комсомольским работником, членом губкома, секретарем районного комитета…
– Ну, никогда б не поверил, что доведется еще встретиться!.. Тебя ведь ЦК куда-то на юг перебросил, а ты – опять здесь?
– Да… Много воды утекло. Ты очень изменился: повзрослел…
– Еще бы! Десять лет… Ну, садись, бывшая любовь!.. Замужем?
– Ага, а ты?
– И я «замужем». Сыну уж девять.
– Как время летит, Гошенька!.. А я к тебе с горем.
– Ну и правильно сделала, что пришла, – выкладывай!..
– Я… жена Свиридова.
Я опешил.
– К…какого Свиридова?
– Того самого.
– Постой… Да ведь он беспартийный. Что у вас общего?..
– Я тоже беспартийная.
– Вот как!.. Да… Нэп многие биографии изменил. Значит, это ты погасила недостачу, внесла деньги за мешки?
– А как же!..
Заглянул в Катюшины, по-прежнему прекрасные, глаза, опушенные густыми ресницами. Бедная, бедная моя Катя!..
– Ну, рассказывай, все рассказывай про своего благоверного!
Из слов Катюши Логиновой можно было составить такую характеристику Свиридова: чудесный муж, золотой человек. Умница, но не любит выделяться и не стремится к житейским благам. И слишком доверчив. Вот и результат: оклеветали, обманули, опутали.
– В Заготзерне все злы на него за то, что он умнее и честнее всех, благороднее, – в волнении рассказывала Катюша. – Они спали и видели: как бы Петю сжить со света, убрать с дороги, чтобы можно было безнаказанно жульничать. Особенно этот Павлов, бухгалтер… Наверно, сам и воровал. Петя часто выезжал в деревню за тарой и ключи от склада оставлял Павлову.
– Павлов? Он сейчас в командировке. Но, думаю, ты ошибаешься. Вот его показания…
Павлов, учетчик материальной группы бухгалтерии базисного склада, дал по делу объективные правдивые показания. Он заявил, что у Свиридова в течение двух лет не проводилось снятия остатков, не было документальных ревизий в складе, и доступ к таре имели многие, в том числе и бригады грузчиков.
Львиную долю ответственности за все эти нарушения Павлов брал на себя.
Так и было сказано в протоколе: «…За все эти нарушения правил складского учета ответственность должен нести я. Правда, бухгалтер я молодой и только недавно пришел из армии, но все равно – считаю себя виновным».
– Видишь, Катюша, вовсе не хочет Павлов гибели твоему мужу, напротив, – старается выгородить.
– Неправда! Он – хитрющий. Человек с мелкой душонкой. Лишь притворяется другом, а сам только и делал, что наушничал краевому начальству.
– А зачем бы ему это?
– Он мне прохода не дает… – потупилась Катюша.
– Вот что!..
Был четверг. Мы условились встретиться с ней в воскресенье. А в субботу я опять вызвал Свиридова.
– Видел вашу жену. Мы с ней, оказывается, старые знакомые, друзья по комсомолу. Хотите свидания?
– В вашем присутствии?
– Конечно!
– Нет. Не хочу…
Вот когда я почувствовал в его тоне вызов.
– Дело ваше. Ну, расскажите о своей жизни, Свиридов, подробно и с хронологическими датами.
– Значит, где учился, где лечился, как женился и почему прабабушка не была декабристкой?
– Вы производите впечатление вполне интеллигентного человека, Свиридов. Как-то неубедительно звучат анекдоты и… двухклассная школа.
– Я много занимался самообразованием, постигал премудрость, так сказать, эмпирическим путем… Ну слушайте!
Он начал рассказывать спокойно, плавно, уверенно. Это была обычная биография любознательного рабочего человека.
Кончив рассказ, он снова поинтересовался:
– Так когда же вы меня освободите?
– Я же говорил вам: выполняю требование прокурора. Не следовало дерзить ему…
– Да, погорячился… – Свиридов задумчиво поглядел на меня и вдруг спросил: – Вы сами никогда в тюрьме не сидели?
– Сидел. У белых.
– Это совсем другое дело. А вот когда у своих сидишь…
– Да, у своих, конечно, и вовсе невесело… Вы в Красной армии служили?
– В документах есть военный билет, прочитайте!
Да, служил добровольцем, даже участвовал в событиях на КВЖД.
После допроса, отправив его в тюрьму, я снова подумал: не освободить ли? Разве какие-то старые мешки стоят человеческой жизни? (Двух жизней – вспомнил я о Катюше.) И чего это прокурор взъелся?
Но прокурор есть прокурор.
В воскресенье поехал я к Катюше Логиновой, на квартиру Свиридова. Я ожидал увидеть – ну хотя бы внушительную библиотеку, но ничего подобного не было, лишь на этажерке стояло несколько запыленных книг.
– Слушай, Катя, давай мне твоего Свиридова! С потрохами давай! Как на комсомольском собрании: все его письма, книги, которые он читал и любил, фотографии – словом, все человеческие штрихи. Понимаешь? Забудь на часок, что он – муж, покажи мне его беспристрастно, объективно. Особо – в быту: пьет, курит, распутничает, картежничает, бьет тебя, не любит и не хочет детей?..
– Какую ты гадость плетешь на Петра! И не стыдно?
– Нет, не стыдно. Вот если бы пьянствовал, картежничал, изменял, все было бы намного проще.
Увы, Катюша ничего не поняла, взглянула на меня искоса и улыбнулась не без самодовольства, по-бабьи: эге, мол, уж не прошлое ли зовет?
Да, ничего не поняла. И я разозлился:
– Предлагал твоему суженому-ряженому свидание с тобой – отказался. Наверное, стесняется… Ну давай, что у тебя имеется. Есть семейный альбом? С него и начнем.
Принесла альбом, а у самой руки дрожат. Видать, очень хочется ей спросить, о чем мы говорили со Свиридовым касательно свидания, да бабья гордость мешает: ведь сам же отказался!
Открыла альбом – нарядный, с бархатным верхом. Нервничает, однако овладела собой и больше о свидании – ни слова.
– Вот, смотри, это Петя. Правда, забавный ребятенок? Совсем крохотуля, а смотрит серьезно-пресерьезно!.. А это – когда он учился.
Гимназическая форма… Шести-семиклассник… Так вот откуда словесные изыски в свиридовской лексике! Вот оно – «куррикулюм витэ»! Классическая гимназия и латынь – неразрывны.
И это – уже открытие.
Маскировочка! Но… зачем? Однако «двухклассное начальное» значится не только в протоколе допроса, но и в анкете, написанной три года тому назад при поступлении Свиридова в Заготзерно.
Нет, все это не так просто…
– Ты где же его встретила-то?
– В Барнауле. Случайно, в театре.
– У вас брак официальный, зарегистрированный?
– Нет. Петя говорит: надо пожить лет пять, узнать друг друга получше, а зарегистрироваться никогда не поздно.
– Гм…
– Чего ты хмыкаешь? Тут нет ничего особенного.
– Значит, сошлись, а думаете о разрыве? Не узнаю тебя, Катюша! Была ты комсомолочкой – по-другому рассуждала: брак, мол, дело очень серьезное. Помнишь?
– Ну, все это юношеские бредни! Мы тогда были очень уж хорошие.
– А теперь плохие стали? Впрочем, это дело твое.
– Я Петю очень люблю! – сказала она с силой. – Прикажи он под поезд броситься – ни секунды раздумывать не буду!
Это уже было слишком. Я назвал ее бабищей, потом взял с ней официальный тон. Достал бланк «Протокола выемки» и уложил в портфель все Петины семейные реликвии.
Катя обиделась и заплакала.
На многих фотографиях в альбоме стоял штампик-факсимиле какого-то фотографа из Иркутска. Карточек было много, и я решил, что солидная клиентура должна бы фотографу запомниться…
Так и оказалось. Через десять дней передо мной лежало отношение Иркутского угрозыска:
«Присланные вами фотографии Свиридова в действительности являются снимками семьи купца второй гильдии Карасева Василия Фомича. В гимназической форме снят сын купца Николай Васильевич Карасев. В Гражданскую войну семья Карасевых бежала из Иркутска в Харбин. По непроверенным сведениям, там сейчас и находится.
Личность Свиридова нам неизвестна. В адресном столе Свиридова не значится».
После такого сообщения дело Свиридова, казавшееся мне малозначительным, предстало в другом свете.
Мешкотарное дело становилось интересным.
Значит, Свиридов и Карасев – одно лицо? Почему Свиридов-Карасев скрывает свою биографию? Зачем ему это? Служил у белых? Но тогда – как же Красная армия, конфликт на КВЖД?
Уравнение со многими неизвестными… Как быть? Попробовать взять Свиридова в лоб? Мол, вы Карасев, а не Свиридов, и никакой не рабочий, а купчик. А он заявит, что альбом купил на барахолке, для «представительности». Таких случаев немало.
Почему-то в те годы было много дураков, которые от своего рабочего первородства открещивались и лезли даже в незаконные графские сыновья.
Надежда на гражданское мужество Катюши Логиновой? Ерунда! Ничего в ней не осталось от прежнего комсомольского деятеля. Нет, если что и знает, все равно останется при ней. Хватит и того, что Петеньку своего в гимназической форме показала. Но сдается мне, что есть еще где-то его фото с золотыми погонами на офицерских плечах. Провести экспертизу на базисе двух фотографий? Ох, сомнительно! Одно дело – пятнадцатилетний юнец, другое – зрелый мужчина. Думай, инспектор, думай! И вдруг…
Хмурым, дождливым утром в кабинет вошел с решительным видом худощавый молодой человек лет двадцати трех. На нем был военный плащ, под которым я увидел старенькую гимнастерку с воротником без петлиц. Выправка военная.
– Разрешите? Я – Павлов…
– Из Заготзерна? Бухгалтер Павлов? Очень кстати. Я вызывал вас, да ответили, что вы в командировке.
– Сегодня лишь вернулся. Вот, пожалуйста… – и он протянул сложенную вдвое бумажку.
«…Не могу больше молчать, – читал я, – когда по моей вине гибнет человек. Мешки со склада похищал я. Продавал их на базаре, пользуясь отсутствием Свиридова. Свиридов исполнял обязанности экспедитора и часто выезжал в районы для сбора мешкотары, а ключи от склада и пломбир оставлял мне».
– Вот тебе раз! Почему же вы не пришли с повинной в начале следствия?
– Не так просто это…
– Ну, доказывайте!..
– Что доказывать?
– Что вы похищали мешкотару.
– А разве признания недостаточно?
– Нет, недостаточно, нужны доказательства. Отвечайте на вопросы: лично сами выносили мешки со склада?
– Когда как. Иногда сам, иногда поручал случайным возчикам из «летучки».
– Куда отвозили?
– Ко мне на квартиру, а потом договаривался и продавал.
– С кем договаривались? Фамилии? Даты?
– Н…не помню…
– Где хранили мешки до реализации?
– У себя, я же сказал…
– Вы женаты?
– Нет. Только мать у меня.
– Мать может подтвердить, что мешки хранились у вас на квартире?
– Какая мать подтвердит преступление сына! Да зачем вам это нужно? Кто будет на себя наговаривать?
Меня начинал забавлять этот курьезный допрос, где следователь шел «от обратного».
Постепенно я укрепился в мысли, что тут самооговор. Но для чего, с какой целью? В следственной практике самооговоры не столь, правда, часто, но встречаются. Главным образом они имеют целью скрыть другое, более серьезное преступление, хотя бы на время пребывания в тюрьме. А там, глядишь, и вовсе удастся избежать разоблачения. Бывают и другие самооговорщики: «страстотерпцы» – по религиозным мотивам – или нанятые за крупные деньги отсиживать за другого. Так нанимали в старину рекрутов.
Бывает… А здесь – что? Хищение – грошовое. Павлов не похож на религиозника-«страстотерпца». По словам Кати, он добивается ее благосклонности и, казалось бы, должен обратить создающуюся вокруг Свиридова конъюнктуру в свою пользу.
Что-то странное. Очень странное.
Наконец я принял решение и позвонил, чтобы прислали конвойных.
– Арестуете? – угрюмо посмотрел на меня Павлов. – А под подписку нельзя?
– Нельзя.
– А Свиридова освободите?
– Ни в коем случае.
– Как же так? Говорю вам: Свиридов не виноват. Он честный человек, и его надо немедленно освободить. Вы не имеете права держать под замком невинного, если нашелся настоящий преступник. Можно ведь и прокурору обжаловать.
Я жестко оборвал:
– Вы арестованы, пойдете в тюрьму! Тогда жалуйтесь хоть прокурору Республики!
Пришел милиционер, я отправил Павлова во внутреннее арестное помещение, а через час уже вел в доме Павловых душевный разговор с его матерью.
– Что заставило, Мария Никитична, вашего сына принять такое самообвинение? Может, подкупили его?
– Что заставило?.. А вот, батюшка, что заставило…
И старушка протянула мне распечатанное письмо.
– От Катьки Свиридовой недавно получила. Читай, читай, сынок!..
Вот что писала Катюша:
«Уважаемая Мария Никитична! Уже два года мы работаем вместе с вашим сыном Владимиром Николаевичем Павловым в одной конторе, и нет мне покоя от него. Владимир Николаевич любит меня, неоднократно объяснялся, упрашивал порвать с мужем и выйти замуж за него. Я очень уважаю чувства Павлова, но не могу ответить ему взаимностью: я люблю своего мужа. Как-то нужно сделать, чтобы Владимир Николаевич образумился.
Он сказал, что ради моего счастья пойдет на все, но мне от него ровным счетом ничего не надо. У меня и так сейчас большое горе, а тут еще и эта история… Воздействуйте на вашего сына, ведь я не могу полюбить нелюбимого, не могу!..»
Мария Никитична снова вложила письмо в конверт и сказала со вздохом:
– Дурак!.. Как есть – круглый дурак. Ради замужней женщины решил своей свободой пожертвовать. И на меня ему наплевать. Доказывает, вишь, любовь!.. Вы бы, товарищ начальник, подержали его в тюрьме месяца два – авось поумнеет.
Я взялся за фуражку.
– Нельзя, мамаша! За любовь тюрьмы не полагается, такой статьи нет… А Свиридов-то знает об этой истории?
– Нет. Кабы знал – пришиб бы Вовку. У него, у Петьки-то, не заржавеет, недаром офицер бывший…
– Позвольте, Свиридов… офицер?
– А как же! Только они скрывают это.
– Но ведь Свиридов служил в Красной армии?
– Служил, батюшка, служил!.. И на китайской чугунке воевал от красных. Это все было. А только он – офицер белый.
Я снова присел к столу.
– Как же это стало известно, Мария Никитична?
– Слухом земля полнится… А ты разыщи, батюшка, такого человека – Лихонин его фамилие. Командир Миша Лихонин, то бишь, Михаило Михайлыч. Он все про Петьку выложит как на ладошке…
Все это я занес в протокол, но когда предложил старушке подписать, она отмахнулась:
– Нет! Я ни с которой стороны к этим делам непричастная.
Вернувшись к себе, я прошел в одиночку, где находился добровольный узник.
– Хороший вы человек, Павлов!.. Но если будете сбивать следствие с толку, можете вправду очутиться в тюрьме. По обвинению в сознательном попустительстве Свиридову. У меня есть все основания привлечь вас за безобразия на складе, но я не сделаю этого, учитывая, что вы недавно демобилизованы и бухгалтер еще неопытный. Но, повторяю, если будете болтаться под ногами со своей неумной филантропией… У вас же мать, об этом вы подумали? Ведь помимо любви существует еще и чувство сыновнего долга. Сейчас вас освободят…
Между тем у меня на столе лежало напоминание прокурора: все законные сроки по делу Свиридова вышли.
Увы – это так. Но ведь в резерве есть еще Лихонин.
– Смир-р-рна! Товарищи командиры!..
– Здравствуйте, товарищи! Продолжайте занятия!
– Тут к вам, товарищ комбат, командир из милиции…
– Товарищ Лихонин?..
– Так точно: комбат Лихонин.
– Я инспектор Крайрозыска.
Вот что я узнал в тот день от Лихонина.
10 июля 1929 года белокитайские войска, в числе которых были две дивизии русских белогвардейцев, стали обстреливать нашу пограничную территорию. Была захвачена КВЖД.
Наркомвоенмор приказал сформировать Особую Дальневосточную армию. Начались жестокие бои…
В те дни к командиру одной из наших частей явился небольшой отряд китайской охраны КВЖД, укомплектованный бывшими русскими белогвардейцами. Командир отряда, некто Свиридов, от имени всех принес повинную, просил применить амнистию, зачислить отряд в Красную армию.
Так и было сделано. После ликвидации конфликта на КВЖД новоявленных красноармейцев демобилизовали. Все они стали обладателями советских военных билетов и разъехались – кто куда. Тогда-то и произошло знакомство командира роты Лихонина со Свиридовым.
– Позже я получил письмо от бывшего прапорщика Васильева, – закончил свои воспоминания Лихонин. – Тот сообщал, что их командир, Свиридов, покончил самоубийством и что якобы он, Васильев, присутствовал на похоронах. А теперь получается, что Свиридов жив. Интересно взглянуть на него…
Дело скромного кладовщика становилось все интереснее, и я, вызвав Свиридова, решил взять быка за рога.
– Почему и при каких обстоятельствах вы превратились в Свиридова, гражданин Карасев? Зачем понадобилось такое превращение «карася» – в «порося»?
Вздрогнув, он взглянул на меня с лукавым одобрением.
– Ловко!..
– Не даром свой хлеб едим, Николай Васильевич!.. Ну-с, как? Расположены к воспоминаниям?.
– Могу отвечать на вопросы – не больше.
– Хорошо. Так давайте по поводу превращения…
– Хотелось учиться. Мечтал о горном институте, а сыну купца попасть в институт – что верблюду в игольное ушко.
– Одну минуту! Где же вы документы Свиридова приобрели – в Москве на Хитровке или… в Харбине?
– Ах, вы и о Харбине осведомлены?
– Как видите.
– Документы купил в Харбине у русского босяка, курильщика опиума. Наркоман.
– И весь китайский период вашей деятельности так и жили по документам Свиридова?
– Так и жил.
– Фамилия Лихонина вам ничего не говорит?
Он снова одобрительно посмотрел на меня и качнул головой:
– Ну и ловкачи!..
– А прапорщика Васильева не припомните?
– Черт его знает! Мало ли их было – не помню…
– Допускаю, запамятовали. Тогда скажите: за каким лешим вам все это понадобилось? Я имею в виду превращение офицера Карасева в офицера Свиридова еще до перехода в советское гражданство, затем «умерщвление» Свиридова в письме к Лихонину и, наконец, место кладовщика взамен рабочего факультета? Чтобы облегчить вам процесс воспоминаний, я представлю вам сейчас одного человека…
Я постучал в дверь, и на пороге появился Лихонин.
– Позвольте, Михаил Михайлович, представить вам Свиридова! Узнаете?
Комбат недоумевающе глядел на Карасева.
– Это… это не подпоручик Свиридов…
– А кто же?
– Кажется, этого человека я видел в составе перешедшего к нам тогда отряда. Но фамилии не помню.
– Карасев?
– Н…нет… Не помню. Их было человек двадцать. Свиридова помню отлично, он жил со мной в палатке. Да, чуть не забыл: письмо прапорщика Васильева, о котором вам говорил, я отыскал.
Порывшись в полевой сумке, Лихонин протянул мне конверт. Я бегло пробежал написанное.
– Вот вам перо и бумага, – сказал я Карасеву. – Пишите: «…должен с прискорбием сообщить вам, Михаил Михайлович, что приказал долго жить наш общий знакомый, бывший комвзвода вашей роты Петр Свиридов. Я был на его похоронах…»
При этих словах Карасев засмеялся и положил ручку.
– Хватит! Увольте меня от лицезрения бравого комбата! Пусть старый благородный рубака отправляется восвояси, а ваша настойчивость будет вознаграждена. Раскрою карты: это дурацкое письмо, что я составил в пьяном виде, окончательно испортило всю игру…
Утром я был у краевого прокурора.
– Выяснил биографию? – спросил он.
– Свиридов – это Карасев. Сын купца, бывший белый офицер. Одно время жил под фамилией Васильева.
– Так я и предполагал, – кивнул прокурор.
– Карасев показал, будто воспользовался документами Свиридова после его смерти. Но мне сдается, что Свиридов был… убит Карасевым. Иначе зачем ему понадобилось посылать Лихонину письмо о смерти Свиридова?
– А разве было такое письмо?
– Вот оно…
– Так… Февраль тридцатого года… Значит, убил и с его документами… что делал? Как думаешь? Что делал Карасев в Заготзерне?
– Воровал.
– Э, нет! Ты понимаешь, что такое кража мешков?
– Ну, мешки… мешкотара…
– Вот именно: «мешкотара»! Хищения мешкотары в колхозах и в системе Заготзерна наблюдаются повсеместно. В чем дело? А вот в чем. Бестарная перевозка хлеба на пункты Заготзерна очень неудобна: тут и потери, и невозможность вести точный учет. А мешков нет. Почему нет? Потому что воруют вот такие Карасевы, которым, собственно говоря, эти мешки и ни к чему, но навредить неокрепшим колхозам можно основательно… Передавай Карасева в ГПУ! В таких делах социальное лицо обвиняемого и его прошлое – решающий фактор обвинения. Помнишь, Ленин говорил относительно вора и контрреволюционера?
– Как не помнить!..
– Вот-вот! А этот прохвост в убийстве Свиридова не признал себя виновным? Ну ладно, передавай дело.
Через некоторое время в Чите был обнаружен труп действительного Свиридова с пулевой дырой в затылочной части черепа, а в складе местного отделения Заготзерна вновь назначенный кладовщик, когда меняли подгнившие половицы, нашел хорошо смазанный наган.
Член антисоветской вредительской организации, бывший подпоручик Карасев, он же Васильев, он же Свиридов, был расстрелян…
Однажды навестила меня старушка Павлова.
– Сын-то совсем сдурел!.. Пьет – не просыхает. Боюсь, руки на себя наложит. Посадите вы его, сделайте милость! Катька уезжат к своей родне, а Павлов мой все к ей липнет…
– Ничего, Мария Никитична, не волнуйтесь, обойдется! Эту повестку вручите сыну. Я ему внушение еще раз сделаю… Да, вот что: скажите, каким образом вы узнали о знакомстве человека, выдававшего себя за Свиридова, с Лихониным?
– Это в лагерях началось. Мой-то дурак нонешний год оставался на сверхсрочную – он старшиной служил у этого Лихонина. Тот и спроси как-то: мол, не примет ли мать, я то есть, на постой после лагерей? А у нас тогда в аккурат Свиридовы квартировали. Владимир и скажи Лихонину: мол, постоялец Свиридов сулился съехать, тогда – пожалуйста, ежели одинокий. Только Лихонин-то детный оказался, а мне такое беспокойство вовсе даже без надобности. Шутка – двое ребятишек! Не вышло дело у нас. А у Свиридовой Катьки началась любовь с моим Вовкой. Я и отказала Свиридовым, тьфу, Карасевым… Никак не могу привыкнуть!.. И, видя такое ихнее дело, я и стала Свиридовых-Карасевых сживать с квартеры и сказала Катькиному супругу, что, мол, въезжает к нам родня, Лихонин. А супруг Катькин, услыша такое, аж с лица переменился, и, когда Павлов мой на короткую побывку из лагерей приехал, Свиридов и спроси Вовку: мол, не служил ли Лихонин на китайской чугунке, не воевал ли в двадцать девятом? Павлов обещал поинтересоваться, а Карасевых-Свиридовых после этого разговора из моего дома словно ветром сдуло. И я понимать стала, что у их с Лихониным что-то есть, какой-то секрет…
В 1951 году возвращался я с далекого Севера в родную Сибирь.
От Владивостока моим единственным попутчиком в двухместном купе старомодного вагона – «международки» оказался уже пожилой офицер – майор, с орденской колодкой и с лицом, отмеченным ожогами войны.
В первый же день путешествия он заметил:
– Люблю помолчать в дороге…
Так мы и молчали четыре дня: молча читали, молча пили пиво и чай и курили молча, хотя давно узнали друг друга.
Наконец перед какой-то станцией майор стал собираться, подтянул подпруги офицерского чемодана и подал мне ладонь.
– До свидания, и прошу извинить. Не хотелось ворошить прошлое…
Мне тоже не хотелось, но я решил узнать судьбу Кати Логиновой.
– Она – моя жена.
– Вот как! Что ж… Передайте привет от меня.
– Не нужно. Вас она ненавидит.
– Гм… В какой-то мере правильно. Ну, тогда кланяйтесь матери.
– Умерла… Давно, еще до войны.
– А вы счастливы, майор Павлов?
– Иногда жалею, что вернулся домой с войны. Я одинок. Катя меня не любит, порой даже ненавидит. Так же, как и вас…
Промелькнули домики пригорода, колеса загремели на стрелках, вагон качнуло; поплыло за окнами многолюдье перрона; состав дернулся и остановился.
Я выглянул из тамбура и увидел широкую спину Павлова. Он медленно шагал по перрону, и его никто не встречал.
