Ангел в синей суконной форме нудно брюзжал, бренча связкой ключей:

– Ближе чем на десять сантиметров друг к другу не подходить… руками не касаться… ничего не передавать… не целоваться… не обниматься…

– Да слышал уже! – злобно сказал Калашников. – Замучил повторять.

Он был изрядно раздражен тем, что ему пришлось ждать целых четыре часа, пока были подписаны все бумаги на допуск к Алевтине. Потребовались оригинал справки с места работы, отпечатки пальцев и ступней, гипсовый слепок ушной раковины, заполнение печатными буквами двух анкет на арамейском языке (помог царевич Дмитрий), страховка, свидетельство о финансовой состоятельности в Городе, фотографии, чтобы на них крупно были видны глаза, официальное приглашение от представителя Небесной Канцелярии. Анкеты привели Калашникова в полное расстройство чувств, особенно вопросы «собираетесь ли вы въехать на территорию виллы с целью совершения плотского греха» и «участвовали ли вы когда-нибудь в разрушениях офисов Голоса на Земле». Райская бюрократия показала себя во всей красе, и даже Варфоломей, к которому перешли габриэльские полномочия, не смог ничего ускорить. Он лишь лично привез его к вилле, на которой Алексея ждала Алевтина, и тактично сказал, что подождет в колеснице. Малинин же уехал на квартиру – отсыпаться.

Поддавшись ключу, дверь наконец-то отворилась. Держа в дрожащих от нетерпения руках букет с четным количеством роз и сразу утратив всю свою злость и гонор, Калашников робко вошел внутрь большой комнаты, окрашенной в унылый, уже привычный ему бледно-голубой цвет. Этого же цвета были пол и потолок. Окон не наблюдалось. Комната была абсолютно «голой» – разделительная полоса и две привинченных к полу табуретки на разных сторонах создавали убогую видимость меблировки. Снова пробурчав о жестком соблюдении правил, пожилой ангел с лязгом захлопнул дверь. Подняв глаза от разделительной полосы, Калашников замер.

НА ДРУГОМ СТУЛЕ, СМОТРЯ НА НЕГО, СИДЕЛА АЛЕВТИНА.

Сердце Калашникова залило холодом. Алевтина выглядела точь-в-точь, как в тот день, когда он в последнее утро ее жизни на Земле уходил на службу. Грустная, с распущенными волосами, бледная от ночных недосыпов (второй месяц беременности как-никак) и удивительно красивая. Не видя стула, он сел мимо него – прямо на пол, не отрывая глаз от лица Алевтины.

Оба молчали, и от этой тишины им становилось страшно.

– Любовь моя, – сказал Алексей и понял, что ничего не сказал – пропал голос.

– Любовь моя, – повторила Алевтина. – Лешка, нежность моя единственная.

Калашников чувствовал нарастающий в горле комок, на глаза навернулись слезы. Алевтина заплакала – выражение ее лица совершенно не менялось, но из обоих глаз мокрыми дорожками бежали крупные прозрачные капли.

Внезапно тревожная морщинка пересекла ее лоб.

– Лешка, я это уже где-то слышала, – сказала она. – В одном триллере читала. Ты что, специально всю ночь такую фигню зубрил, чтобы меня впечатлить?

– А ты? – извернулся Калашников. – Ведь твоя фраза из той же книги.

– Да, – смутилась Алевтина. – Знаешь, я столько десятков лет представляла себе эту встречу в деталях, тысячу слов тебе говорила – выучила каждое наизусть, наверное, в сердце шипами засело. А увидела тебя – и сразу все забыла. Ты слышишь музыку? Это ведь Рахманинов… наша песня, Леш.

Калашников прислушался – действительно, в ушах звучала тихая, красивая музыка, исполняемая, вероятно, на великолепной антикварной скрипке.

Он резко обернулся.

– Тебе чего здесь надо, козел? – душевно спросил Калашников скрипача, стоящего за спиной. – Иди отсюда, играй где-нибудь в другом месте, а?

– Да, но мне Варфоломей приказал… типа романтика…

– ПОШЕЛ ВОН! – заорал Калашников.

Когда помертвевший от испуга скрипач, не помня себя, вылетел за дверь, он снова встретился глазами с Алевтиной. Поправляя волосы, она улыбалась сквозь слезы, губы ее кривились от сдерживаемого смеха.

– А ты все такой же, Лешка… добрый с людьми… Ты ИХ поймал?

– Кого? – не понял Калашников. – А, этих… ну конечно. Когда я кого-то хоть раз да не ловил? Разумеется, попались как миленькие.

– То-то я смотрю – у тебя лицо все в ссадинах, как обычно, когда ты после работы домой приходил. Эта дурочка меня заставила тебе письмо написать, – тихо смеялась Алевтина. – Смешная такая… думала, ты ради меня расследование бросишь… а я ж тебя знаю… поэтому и написала спокойно.

– Я это понял, – с усмешкой кивнул Калашников. – Аля, да хрен бы с ними, со всеми. Я не хочу об этом говорить. Я их в гробу видал, и плевать, что эта фраза здесь не имеет смысла, слышишь? Я глазам не верю, что тебя вижу.

– И я, – покорно кивнула Алевтина. – Может, это нам снится?

– Возможно, – охотно подтвердил Калашников. – А на самом деле мы обкурились – сидим, едим пирожные с марихуаной в Амстердаме.

Внезапная догадка пронзила его болью. Он с тревогой посмотрел ей в лицо.

– А где… где наш ребенок? Ты же была… ты была на тот момент… ты…

– Да, – прошептала Алевтина. – Души нерожденных детей становятся здесь ангелами, ты разве не знаешь? Он сейчас на Земле, в служебной командировке. Очень хотел приехать, чтобы увидеть тебя, но не смог.

– ОН? – переспросил Калашников и почувствовал себя таким счастливым, как лишь один раз прежде, в детстве, когда его забыли в кондитерской. – Ну, надо же, весь в отца. Работа на первом месте.

Не сговариваясь, они встали, медленно подошли друг к другу и остановились прямо у разделительной черты. Их счастье было разделено ровно пополам линией с желтой полицейской надписью do not cross. За дверью что-то тревожно лязгало и шуршало. Оба знали – какое бы наказание их ни ожидало впоследствии, линии больше не существует. Она исчезла прямо сейчас, когда Алевтина, как порыв ветра, прикоснулась рукой к его лицу.

– Аля, – сказал Калашников.

– Лешка, – ответила Алевтина.

Он взял ее за руки, отметив, что ее пальцы такие же, как и ТОГДА: теплые, живые. Он целовал их, и терся щекой об ее щеку, словно щенок. Алевтина обхватила его за шею и застонала громко, словно от сильной боли.

Шум за дверью усилился.

– Не могу, – твердо сказала Алевтина. С непривычной силой она разорвала на себе шелковый хитон, переступив через упавшую на пол ткань. – Пусть сейчас, Леша. Пусть все будет. В Ад попаду? Плевать.

– Плевать, – эхом отозвался Калашников и, схватив ее в объятья, сходя с ума от запаха бархатистой кожи, вдавился поцелуем в подставленный рот. Розы рассыпались по полу.

Привлеченный непонятными звуками, доносящими изнутри комнаты, пожилой ангел лениво доковылял до двери и заглянул в глазок. Увиденное заставило его выронить ключи и содрогнуться в первобытном страхе. Старик рванул на себя ручку, но она не поддавалась – видимо, дверь чем-то предусмотрительно заперли с той стороны. В панике ангел забарабанил по железной поверхности, но ему не только не открыли, но и, судя по всему, не собирались этого делать. Задохнувшись от ужаса, ангел побежал по коридору, выскочил на крыльцо. Неподалеку в колеснице сидел Варфоломей, перелистывая неизменные «Жития святых» и то и дело поглядывая на наручные часы.

– В чем дело? – с удивлением осведомился он у испуганного ангела.

– Там… там… – задыхался ангел. – Там они… прямо на полу… они такое… надо тревогу объявить… кошмар… как они посмели вообще… прелюбодейство…

Варфоломей прыснул, прикрыв рот рукой, но понял, что не сможет удержаться – откинувшись на сиденье, он громоподобно расхохотался. Ангел жалобно округлил глаза. Надо же, начальник ему не верил.

– Я сам видел, – попытался он исправить ошибку. – Я туда заглянул, а они…

– Заглянул? – взревел Варфоломей. – Люди сто лет друг друга не видели, уединились всего на минутку! А ты, корова иорданская, на них в дырку пялишься, как на парижском пип-шоу? Не смей им мешать…

Он сунул под нос ангела волосатый кулак размером с небольшую дыню.

– ТЫ ПОНЯЛ?

Отшатнувшись, с полным сумбуром в голове, ангел постоял немного на месте, соображая, и затем сел прямо на пляжный песок.

Варфоломей перелистнул страницу, игнорируя обалдевшего ангела.

– Извращенец…