Глава 12
Похмельная круговая кинопанорама. Головокружительный фильм ужасов.
снимай рубашку пидор гнойный // как же я ее сниму в наручниках // а не ебет снимай сука // рвется // хуй с ней все пиздец поехали // это не я честное слово не я // ты че правда ебнутый или под дурака работаешь // можно мне позвонить? // из отделения позвонишь последняя пуля в висок адвокату ха ха // ребята я правда не виноват вы мне верите // а нам кстати по хую давай его в обезьянник // хочется пить // следователь те нальет // хочется курить // здесь не курорт // только бы мама не узнала // на пол а куда еще // сколько еще ждать // сегодня воскресенье // дайте хоть позвонить я заплачу // это к следователю //
Я впал в оцепенение, оказавшись на полу обезьянника рядом с двумя малолетними украинскими проститутками. Они из лучших чувств попытались убедить меня, что если с пропиской у меня все в порядке, то меня вот-вот отпустят. Я, оставаясь в тяжелом похмелье, задремал прямо на полу. Когда я очнулся, девушек уже не было. Верный шанс связаться с цивилизацией был упущен.
Голова раскалывалась от малейшего звука: от шагов, от хлопанья дверью, от тихого разговора дежурных между собой. Очередной раз сморщившись от звука, я разобрал в нем свою фамилию. Щелкнул замок обезьянника и через минуту я входил в кабинет следователя, по обстановке очень напоминавший тот, в котором я меньше чем неделю назад узнал от Писателя о смерти Лили.
Опер был молодой, очень недовольный тем, что его выдернули в воскресенье. Васильковые глаза, пшеничные волосы. Он посмотрел на бумаги, представился оперуполномоченным Игорем Васильевым (и правда – Василек!) и убедился с моих слов, что я – это я, и ошибки в определении личности никакой нет.
– Ну, гражданин Мезенин, рассказывайте!
– Можно стакан воды и сигарету? И наручники эти…
– Конечно. Располагайтесь как дома!
Если игра была в доброго и злого следователя, то мне достался веселый. Он снял наручники своим ключом, затем налил из стеклянного графина воды в граненый стакан. (Вот ведь – классика! Сохранилось еще казенное имущество.) Я поделился впечатлением. Он, протягивая сигарету, усмехнулся.
– Да. Вода хоть из графина, но водопроводная. Нет у милиции денег на минеральную воду.
– А таблетку от головы можно?
– Можно и таблетку. Говорить-то будете?
– Буду. Только дайте что-нибудь от головы.
– Держите, анальгин. Отечественный, ничего?
– Отлично!
Я решил не замечать подколов.
– Вот, вы говорите «отлично». А нас в садизме то и дело обвиняют. Мол, мы и ласточки делаем с подозреваемыми, и слоников, и бейсбольными битами по голове бьем.
Он покосился на стоящую в углу бейсбольную биту. Я подумал, что если спрошу, играет ли он этой битой в бейсбол, то испорчу отношения, которые только-только начали складываться. Опер вошел во вкус и продолжал:
– А я считаю все зависит от человека. С хорошим человеком – отчего по-людски не поговорить? Хотя обычно попадаются отморозки. Ну а вы – вы другое дело. Сразу видно – интеллигентный человек. А значит, можно понять друг друга, договориться, так ведь?
– Вот именно. Совершенно с вами согласен. Договориться можно. Даже нужно!
– Ну а раз согласны, и три ваши просьбы я выполнил, то давайте выполните и вы мою. Одну. Расскажите все, как было. Да, и хочу предупредить: у нас с вами никакой не допрос, а просто беседа. Протокола я не веду. Магнитофон не включаю.
– Понимаете, ничего собственно и не было. Пришли с приятелем из казино. Выпили. Я уснул. Проснулся – в квартире милиция. Приятель лежит в проходе с перерезанным горлом.
– А что было во сне не помните?
– Да не было ничего. Отлично помню, как уснул. Лень было до постели идти, да и сил не было. Поэтому уснул прямо в комнате.
– А приятель ваш?
– Тоже уснул. За столом.
– Ну, значит вы вашего приятеля во сне и зарезали. Бывает такое. Напьются люди, накуролесят, а потом ничего не помнят. Ничего. Не вы первый, не вы последний. Поработаешь в милиции и не такое насмотришься. У нас, вон, восьмидесятилетняя бабка во сне деда своего молотком оприходовала. Насмерть. И тоже ничего не помнила. Склероз у нее. Старческий.
– Так то бабка! У меня склероза нет. Если бы что-то было, я помнил.
– Я вам так скажу, гражданин Мезенин. Сегодня воскресенье. Времени мне на вас тратить жалко. Помните вы что-нибудь или нет – мне, честно говоря, наплевать. В состоянии алкогольного опьянения человек может ни хрена не помнить. Алкогольное опьянение помните?
– Помню.
– Отлично. Оно и в протоколе зафиксировано. Экспертизу, значит, можно не устраивать. Улик на вас без всяких ваших воспоминаний хватает с головой. Для любого суда. Хоть для Совета Европы. Нож ваш? – Ваш. Кровь на нем чья? – Покойного. Квартира ваша? – Ваша. Кто в ней лежит? – Покойный. Рубашка от Армани в крови ваша? – Ваша. Кровь на ней чья? То-то! Но вы человек умный. Вы подумайте: если мы сейчас запишем явку с повинной, то это для суда – смягчающее обстоятельство. А может вы его в состоянии аффекта убили? – Тогда вообще можете вывернуться. Словом, все от вас зависит. На вашем месте, я бы хоть что-нибудь да вспомнил.
– Простите, Игорь а какое у вас звание? А то даже не знаю, как к вам обращаться.
– Звание у меня – старший лейтенант. Но обращаться ко мне лучше «гражданин начальник». Скоро вам это все в камере объяснят. Если мы не договоримся.
Здесь он усмехнулся на людской глупостью и над тем, что я не понимаю своего счастья.
– Так давайте договариваться! Я, конечно, никого не убивал. Но чтобы не устраивать ни вам ни мне дополнительные сложности, готов компенсировать вашу работу, так сказать, материально.
– Подкуп сотрудников при исполнении, – глядя в потолок заметил Василек. – К сожалению, ничего не выйдет, гражданин Мезенин. Я же не просто так в воскресенье приехал. Сидели бы вы тут в обезьяннике до понедельника. У нас с «бытовухой» люди и по неделе сидят. Но мне позвонило начальство и сказало, чтоб я уделил вашему делу особое внимание. Особое. Видно, у родственников покойного какие-то связи. Поэтому сделать я ничего не могу. Если бы и захотел. Но я и не хочу. Чисто по-человечески. Вы человека убили, а теперь откупиться надеетесь. Он же – человек был. Божья тварь. А вы ему – ножом по горлу. Пусть и по пьяни…
– Да не трогал я его!
– Это я уже слышал. Словом, не хотите все вспомнить, и косить на аффект это – дело ваше. Пытать мы вас не будем. И так улик хватает. Без чистосердечного признания.
Он весело на меня посмотрел и принялся быстро писать. Я попытался придумать что-нибудь еще.
– А позвонить мне можно?
– Нет. Нельзя. Пока я не оформлю протокол задержания. А вы его не подпишите.
И он на меня посмотрел еще веселее.
– А долго его оформлять?
– От вас зависит. Мне еще писанины на полчаса.
– Я не хочу ничего подписывать без адвоката!
– Адвокат вам положен только после задержания. А вы тут пока на птичьих правах. Для неформальной беседы со мной. Вот когда подпишите протокол, тогда и будут у вас все права задержанного. Переведем вас в ИВС. Там хоть постель есть. Отоспитесь. Адвоката получите. Не подпишите – будете сидеть в обезьяннике. Для выяснения личности. – Он очень недобро на меня посмотрел. – Я с вами хотел по-хорошему! Но мы ведь можем и по-плохому. Мы можем очень по-плохому!
– Нет. Давайте по хорошему.
– Тогда не мешайте. Мне нужно закончить с вами эту бодягу.
– А если я подпишу, то можно будет позвонить?
– Можно! Когда подпишите.
– А под подписку о невыезде выйти нельзя?
– Гражданин Мезенин! Вы меня достали!
В течении получаса Василек занимался писаниной, задавая мне какие-то формальные вопросы. Потом дал протокол – 4 страницы мелким убористым почерком. Я решил, что больше никогда не повторю ошибки, сделанной мной при подписании бумаги ФФ, и прочту все очень внимательно. В протоколе не было ничего интересного. Там, действительно, было сказано, что я пьян и ничего не помню. Признания вины не было. Я осторожно подписал каждую страницу, затем прочел и подписал отдельную бумагу. В бумаге говорилось, что по отношению ко мне не применялось никаких мер воздействия и что я подписал протокол совершенно добровольно.
– Ну вот, сказал Василек, просветлев от моей покладистости. Теперь вы являетесь официально задержанным по подозрению в совершении умышленного убийства лица заведомо для виновного находящегося в беспомощном состоянии. Статья 105 УК РФ, параграф 2 в, срок наказания от 8 до 20 лет.
– Что?! В каком состоянии? А это утяжеляет вину?
– Еще как утяжеляет. Так от трех до десяти, а так от восьми до двадцати. Василек смотрел на меня уже не просто весело. Взгляд его был озорным, как будто у него получилась клевая шутка. Я начал понимать что имел в виду мой дед под выражением «Никогда им не верь. И никогда ни в чем не признавайся. Запомни, не верь и не признавайся! Ни-ког-да». Василек, окончательно развеселясь от моего вида, принялся объяснять.
– Вы же сами показали, что он заснул, находясь в состоянии тяжелой алкогольной интоксикации? И что вы понимали, что у него такое состояние что…
– Но я был в такой же интоксикации. Она у меня до сих пор не прошла.
– Да. И это также является отягчающим обстоятельством. Да ладно, что там? Советский суд – самый гуманный суд в мире. Он разберется. Я же вам советовал признаться и на аффект косить. Была бы сто седьмая. Со сроком до 3 лет. Но поздно… С этого момента вы имеете право требовать себе адвоката, не свидетельствовать против себя и вообще отказаться от дачи показаний.
Я немного расслабился. Я подумал, что зря Василек так пошутил. Я теперь, действительно, не поверю ни единому их слову, а с отягчающими обстоятельствами мне шьют убийство или со смягчающими, в общем-то не важно.
– И что со мной будет дальше?
– Вас отведут в ИВС. Изолятор временного содержания. Там вы будете находиться, пока прокурор или судья не дадут санкцию на арест или не изберут другую меру пресечения. Потом СИЗО. Следственный изолятор. Потом – суд, Сибирь.
Василек приветливо улыбнулся.
– Так позвонить-то можно?
– Звоните. Только недолго.
Я решил, что Антон находится сейчас в самолете, и надо звонить Матвею. Я был уверен, что раз дела пошли так криво, то трубку он не возьмет. Но, Слава Богу, я ошибся. Значит, все еще не так плохо.
– Мотя, – сказал я. – Меня посадили по обвинению в убийстве. Которого я, естественно, не совершал.
– Где ты?
Такого голоса у Матвея на моей памяти не было. Глухой и хриплый.
– Пока в районном отделении. У ментов. Но скоро меня переведут, сам не знаю куда.
– Что надо делать?
Он звучал как крупное раненое животное. Низко и отчаянно.
– Для начала прийти в себя. Потом выяснить, куда меня поместят и переслать мне туда необходимые вещи: еду, деньги, сигареты, книги. Срочно найти нормального адвоката. Взять у Крысы двадцать тысяч, которые я успел заработать на ФФ, и распоряжаться ими для моего освобождения.
– Даже и не думай о деньгах. Сколько надо, столько и будет.
– Отлично. Позвони моей маме, Маше и всем, кого это может заинтересовать. Говори, что взяли по ошибке, что скоро отпустят.
Мотя, кажется, пришел в себя, повторил инструкции и сказал, чтобы я не волновался. Что он разнесет пол-Москвы. Что они все горько пожалеют.
– Да ты сам не волнуйся, – сказал я.
Потом я позвонил Крысе. Василек нетерпеливо поджал губы, взывая к моей совести. Крыса на предложение выдать Матвею деньги отреагировала как-то странно. Она сказала, что подумает. Я спросил, чего тут думать. Она стала нести какую-то чушь, вроде того, что вдруг эти деньги придется вернуть клиенту?
Я повысил голос. Она сказала, что постарается, но по голосу ее я понял, что постарается она как раз деньги не отдавать. Это меня очень разозлило.
– Что, проблемы на работе? – посочувствовал Василек.
– Ничего, я разберусь. Что у нас дальше?
Дальше на меня снова надели наручники и отвели в ИВС, который находился не где-нибудь, а прямо здесь же, в РУВД.
Дверь закрылась. Камера два на три метра. Я огляделся. Дверь. Крашенные зеленой краской стены. Привинченная табуретка. Вверху лампочка. Нары с сеткой. Кран с водой прямо над полуразбитым воняющим унитазом. Никакого матраса. Никаких признаков окна. Я начал понимать, что у меня теперь строго говоря ничего нет. Ни одежды, ни сигарет, ни журнала, ни бумаги с ручкой.
Впрочем, все нары были исписаны каким-то острым предметом. Я почитал тюремный фольклор. Меня почти ничего не прикололо. Разве что:
Кто не был ТАМ, тот будет.
Кто был, тот не забудет
Я лег на нары и попробовал уснуть. Это получилось на удивление легко. Мне привиделось, что Маша мне говорит: «Это нормально, что ты в тюрьме. Это даже романтично. Каждый должен испытать, что это такое». А я отвечаю: «Тебя послушать, так выйдет, что каждый должен испытать все на свете. В том числе и собственную смерть…».
Я проснулся через несколько часов и понял, что я хочу есть, курить и двигаться. Я начал стучать в дверь. Сначала очень осторожно. Потом сильнее. Когда это не помогло я стал бить в нее, что есть силы. Через пять минут подошел недовольный сержант.
– Че надо?
– Слушай, друг, курить хочу. И как тут у вас со жратвой?
– Бабки есть?
– Нет. Мне не дали взять с собой. Сказали, что сразу отпустят.
– Нет бабок – нет сигарет.
– Слушай, но мне привезут. Я тогда отдам.
– Вот привезут – тогда и поговорим.
– Позвони по этому телефону. И все у тебя будет.
Я продиктовал сотовый Моти и сержант ушел. Через десять минут он вернулся и сказал, что телефон выключен, а его смена кончается.
Я сел на нары и начал пытаться рассуждать. Сначала от разочарования я не мог сосредоточиться, но через некоторое время даже вошел во вкус. Из рассуждений вытекало следующее:
1. Если я здесь благодаря хатам, то еще не все потеряно. Ведь я жив. (Меня пробрал мороз по коже, когда я подумал, что Стариков сейчас лежит в холодном судебном морге. Теплых чувств я к нему никогда не испытывал, но уж и смерти Старикова не желал).
2. Если я здесь из-за сумасшедшего стечения обстоятельств, то опять же – отчаиваться нет смысла. У меня есть друзья и деньги, а убивать я никого не убивал. Правда, Василек говорил про какой-то нож… И рубашка в крови… Надо разбираться. Кто-то ведь его убил? Но Стариков совсем не тот человек, ради которого стоит пачкать руки кровью. Да еще таким количеством крови (я поежился, вспомнив огромную лужу на полу и забрызганные кровью обои). Если только из ревности? Может, Стариков нажрался и решил себе сделать сэппуку? Тогда надо было начинать с живота. А перерезать себе горло на две трети – может только хорошо подготовленный самурай.
3. Остается версия, что Старикова убил я сам. Допустим, он полез ко мне, я выхватил нож и убил его. А сейчас ничего не помню. Сильный стресс плюс алкоголь – вытеснение кошмарного воспоминания в подсознание. Тем более, кажется, Стариков обещал меня зарезать. В шутку.
Но тут вступает в силу фактор родственников Старикова. Что-то он мне в свое время намекал на папу-чекиста. И Василек говорил, что ему его начальство приказало поставить дело на особый контроль. Но это могли быть как родственники Старикова, так и хаты. С этой стороны – дело дрянь.
Подводим баланс: против меня загадочные хаты и московская милиция; за меня: отсутствующий в Москве Антон и не очень вменяемый Матвей. Ну и, конечно, Маша с мамой, но они мало что могут сделать… В PR Technologies зреет измена. Приходится признать, что баланс у меня отрицательный. Как всегда.
В деле уже три смерти: Химик, Лиля и Стариков. Я закрыл глаза и попытался представить себе всех трех. Через минуту я открыл глаза. Стариков в этой последовательности был явно лишним. Может, его перепутали со мной в темноте?
На этой грустной ноте, я понял что свет в камере никогда не погаснет, еды не будет, а кто спит тот обедает. И попытался строго в соответствии с анекдотом про Ленина и красноармейца поесть.
* * *
Кажется, шел вторник. В камере без окон я утратил чувство астрономического времени. Весь понедельник я провел в ожидании. Адвоката, следователя, сержанта, Матвея – хоть кого-нибудь. Не было ни единой души. Ко мне никого не подсаживали. Я утратил спокойствие и способность спокойно рассуждать. Я реагировал на каждые шаги по коридору. Менты – наоборот – на меня не реагировали. Я даже не мог объявить голодовку в знак протеста. Меня не кормили. На мои просьбы о хлебе менты многозначительно молчали. Я стал психовать. Где Матвей? Может, они с ним тоже что-то сделали?! А мама? Каково сейчас ей?
Голод, замкнутое пространство, никогда не гаснущий свет. Полное игнорирование меня как обитателя Вселенной и гражданина России. Я понимал, что меня прессуют. Но уже совсем не понимал, зачем.
Во вторник, когда мне показалось, что уже вечер, я вдруг почувствовал непреодолимое желание оказаться дома. Я стал страшно стучать кулаками в дверь и орать «Выпустите меня отсюда, суки!! я требую адвоката!! Вы же сами сказали, что у меня есть право на адвоката!!»
Минут десять никто не реагировал, а потом вошли два мента с дубинками и хорошенько по мне прошлись, негромко матерясь и объясняя, что научат меня правильному поведению. Били сильно, но не зло. Как будто выбивали ковер. Потом они ушли.
У меня начали болеть почки и не было сил пошевелиться. Я лежал и скулил: «Суки, суки». Из глаз текли слезы. Было очень больно. Так кончился вторник. Я почувствовал, что начинаю сходить с ума. От тюремной романтики не осталось и следа.
* * *
В среду с утра распахнулась дверь камеры и меня отвели к Васильку. Все тело ныло и я еле дошел. Василек не смотрел мне в глаза. Просто сказал сухо:
– Вот постановление прокурора о вашем аресте. Подпишите, что ознакомлены.
– А адвокат? Вы же обещали адв…
– В СИЗО у вас будет адвокат.
– Не буду ничего подписывать больше. Не буду!!!
– Не надо на меня орать. А то…
Я немедленно заткнулся, вспомнив чем закончилась вчерашняя истерика. Но, очевидно, Васильку моя подпись была на фиг не нужна. Меня увели, но повели не в камеру, а во внутренний дворик. «Хорошо, что в наше время не расстреливают, – подумал я. – По крайней мере, вот так сразу».
Во дворике стоял немного переделанный УАЗик. С решетками на непрозрачных закрашенных окнах. Меня посадили в него, точнее воткнули, потому что в кузове набилось уже не менее 15 человек. Примерно таких же небритых, грязных и вонючих, как я. Почти у всех были баулы. Я был налегке. Поскольку двери не закрывались, мент снаружи давил на них всем телом, а потом грохнул с разбега ногой. Я был как раз под самой дверью. Дверь вмяла мои ребра и защелкнулась. Мы поехали. В дороге у одного наркомана началась ломка и его стало рвать. Запах и жара делали из машины настоящую фашистскую душегубку. В машине не было ни одной щелки для воздуха.
Через сорок минут кошмара мы приехали в Матросскую тишину. Началась перекличка. Среди нас – половина выходцев из Кавказа и Закавказья. Их фамилии менты перевирают, а они в большинстве своем по-русски говорят плохо, и своих фамилий не узнают.
После переклички – сборка. Сортировочная камера размером со школьный класс, а народу в ней – за сто человек. Концентрация – как в поезде метро в часы пик. Вентиляции нет. Многие курят. Кто-то, нагнувшись, жжет тряпки и в алюминиевой кружки варит чифирь. Комната заволакивается дымом от тряпок. Фантасмагорическая картина.
И она длится пять часов. Пять часов в тесноте без воздуха. Когда мне дали сигарету и спички, спичка просто не зажигалась. Ей не хватало кислорода. Пришлось прикурить от другой сигареты. Наконец, группами по 20 человек начали вызывать на шмон.
Я вспомнил, как Аркан рассказывал, что это название происходит от цифры восемь – время утреннего обыска в камере. Поверить в то, что с Арканом, Аней и поездкой в Эйлат я попрощался меньше недели назад – было совершенно невозможно.
Шмон. Освещенная комната. Огромный цинковый стол. На него вываливается все содержимое баулов. Вещи смешиваются, начинаются крики заключенных друг на друга. Вещей у меня не было, я стоял в углу и с ужасом смотрел на все это.
Вдруг команда – «Всем раздеться. Трусы и носки – снять! Догола!» Люди начали раздеваться. Хотя из шести обыскивающих – три женщины. Я разделся одним из последних, когда одна из шмонщиц заорала на меня. Вещи бросаются на пол и по ним все ходят ногами.
Затем нас построили в очередь и начался досмотр. Я подумал, что серные ванны в аду – это плод фантазии средневековых мистиков. А вот досмотр в Матросской Тишине голых мужиков, у которых, сплошные синяки, язвы, наколки, расчесы, нарывы – это, действительно, ад.
Еще через полчаса нам разрешили поднять с пола вещи и одеть их. Нас повели «катать пальцы» или «играть на рояле». Здравствуй, феня. Потом – фотографирование. Старое раздолбанное кресло. Фиксируется в двух положениях. Фотограф набирает пластмассовые буквы твоей фамилии на планшетке.
Затем – медосмотр. Маленькая камера, не больше вагонного купе, разделенная решеткой. Врач – за решеткой. Ты – внутри.
Здесь я по-настоящему испугался. Иглы, гигантского размера, которыми собирались взять у меня кровь, были использованы несколько раз. А может, и несколько десятков раз. На них на всех были капли застывшей крови. Понаблюдав минуту, я убедился, в том, что это так и есть – использованные иглы без ложной стыдливости бросают в ту же кювету, из которой их берут. Я в ужасе протянул руку через решетку, посмотрел, как игла входит в мою вену и подумал, что сейчас меня заражают СПИДом под видом проверки, не болен ли я им. Игла вошла под кожу. Я взвыл от сумасшедшей боли, что было понятно. От многократного применения одноразовые иглы тупятся.
После медосмотра нас вернули на сборку, и я в первый раз после бутербродов с черной икрой в ГП получил в руки еду. Точнее как бы еду. Треть буханки черного хлеба. Плохо пропеченного. Но после трех дней голодания – вкус у него был как у шипящего сочного стейка. Слава богу, холодной воды было – сколько хочешь. Опытные люди сказали, что до утра растасовки, то есть разводки по камерам не будет, и я, увидев освободившийся угол, немедленно в него залег, свернувшись калачиком. Прямо на кафельном полу, без намека на матрас, одеяло или простыню. Тело после вчерашних побоев ныло, но за день я уже к этому привык.
Утром группу, в которую вошел и я, повели по камерам. Несколько километров нескончаемых коридоров. Мы шли минут тридцать. Меня еще вчера предупредили, что войдя в камеру, нужно сказать: «Здорово, бродяги», – что в остальном феней щеголять не стоит, поскольку авторитеты не любят «наблатыканных». Говорить надо спокойно и сдержанно. Не умничать.
Я вошел в камеру, сказал: «Здорово, бродяги», – и задохнулся.
