Глава одиннадцатая
БОРИСУС МОИСЕЕВУС
(окрестности Ерушалаима, амфитеатр – полдень, сразу после беседы Маркуса и Магдалины)
...Перемазанные кровью вперемешку с песком, с ног до головы покрытые клочками желто-черной тигриной шерсти, Калашников и Малинин стояли в центре арены, опираясь друг на друга и хрипло дышали. Толпа на трибунах бесновалась, стирая ладони в овациях. Такого сражения в Ерушалаиме, пожалуй, не видели с момента римского завоевания. Влажный песок устилали тела, убитые лежали молча, раненые стонали, зажимая ладонями прорехи в броне, сквозь пальцы толчками выплескивалась густеющая на солнце кровь. Ближе к деревянным барьерам застыли, свернувшись пушистыми клубками, два мертвых тигра. Первый был сражен ударами мечей одновременно в правый и левый бок – у второго, судя по странному выверту головы, сломана шея. Хлюпая разбитым носом, Малинин вытер кровоточащую ссадину на скуле, оставленную тигриной лапой.
– Говорю вам, повелитель, – прошептал он Калашникову, старательно счищающему с себя шерсть. – Тут странные вещи происходят. Вы знаете, что со вторым тигром приключилось? Он зашел сзади и собрался вам на спину прыгнуть. Не успел я рот раскрыть, как тигрище взвился в воздух, словно комета – а потом свечкой грохнулся вниз. Побился в судорогах и лапы откинул – лежит, скучает. Меня пугает подобная мистика, повелитель.
...У трупа «тигрища», обливаясь слезами горя, плакал старый служитель. Его худые лопатки содрогались в такт рыданиям, он гладил тигра по оскаленной, застывшей в агонии морде. Обернувшись через плечо, служитель яростно плюнул в направлении Малинина. Плевок, впрочем, так и не долетел.
– Ты, братец, на солнце перегрелся, – вяло ответил Калашников, выплевывая набившийся в рот песок. – Мне совершенно по барабану, каким образом эти тигры отошли в лучший мир. Хорошо, вон тот мужик (Калашников показал мечом в сторону ложи) решил из нас Рэмбо сделать – выпустил их на арену. Зверюшки напали на гладиаторов, те сразу отвлеклись, и мы выиграли бой.
– А что это за мужик? – спросил Малинин, игнорируя служителя.
...Человек в ложе, закутанный в бело-красную тогу, отвел изумруд в сторону, моргая уставшим от напряжения глазом. Вопреки опасениям, зрелище оказалось превосходным. Вконец обнаглевшая ерушалаимская чернь, недавно закидавшая камнями его резиденцию, требовала, надсаживая луженые глотки: «Хлеба и зрелищ!» С первым придется обождать – зато второго, судя по ревущим в экстазе трибунам, они получили в избытке. Вот и славно. За время походов через заснеженные леса варварских земель, иступив меч в сражениях с дикими германцами, он не раз убеждался в низменности людской натуры. Особенно ярко животные инстинкты проявляются в условиях войны, обладающей чудной способностью превращать людей в свиней. Да, любой человек обменяет еду на кровавую усладу для глаз, насыщению свежим хлебом он предпочтет жадный глоток дымящейся крови. Эти двое северян не подкачали. Если ты живешь в мятежной провинции, то в кольце мечей лучше спится. Для личной охраны всегда требуются люди, умеющие профессионально убивать. Остался только один вопрос: пройдут ли северяне обязательный для службы охраны facies controlus? С рыжим, кажется, все в порядке, он выглядит вполне знойным и симпатичным. Остается разглядеть брюнета. Чувствуя колкий озноб предвкушения, прокуратор поманил центуриона легким кивком.
– Приведи их сюда, – крикнул он ему в ухо, перекрывая рев толпы.
...– Мужик? – на автомате переспросил Калашников. – Аааа... это, братец, очень известная личность в Ерушалаиме. Представитель римской власти, иначе говоря, прокуратор провинции Иудея. Некто Понтий Пилат.
– Ух ты, – присвистнул Малинин. – Поди это выше, чем пристав?
– Да уж не меньше, – подтвердил Калашников, наблюдая за стремительно несущимся по лестнице центурионом. – Но следует сказать, пост у Пилата не особо завидный. Местным он не нравится – чужак, злой и кошерную еду отвергает. А цезарь из Рима постоянно жмет – давай обеспечь порядок и налоги. И если с порядком еще более-менее понятно, то какие в Иудее, извините, налоги? Выжать с евреев денег не удавалось вообще никому.
Запыхавшийся центурион Эмилиан одним прыжком перемахнул через барьер, придерживая меч, подошвы сандалий погрузились в зыбкий песок.
– Великий прокуратор приказывает вам пройти в ложу, – хмуро произнес он – обращаясь к Малинину и Калашникову, но глядя при этом куда-то в сторону. – Он желает лично воздать вам почести за вашу потрясающую храбрость.
Победители послушно последовали за центурионом, шагая через трибуны. На их головы сыпались лепестки цветов, женщины в коротких туниках тянули губы к храбрецам, не скупясь на поцелуи, и активно пихали любовные записочки в ножны мечей. Под рев трибун «Слава! Слава!» оба героя склонились у ложи, выбросив вперед правые руки. В отличие от Малинина, упивавшегося свежеиспеченной популярностью, Калашников откровенно недоумевал. Вблизи грозный прокуратор Понтий Пилат выглядел вовсе не так, как представлялся во время чтения Библии.
...Толстые губы наместника покрывал заметный слой блестящей помады из карфагенского пурпура, от каменного лица струился тонкий запах дорогих благовоний. Дочиста выскобленные щеки подкрашены сирийскими румянами, ресницы тщательно подведены парфянской сурьмой. На испещренной красными точками шее угадывались следы удаления волос при помощи воска, цвет зарослей на груди был улучшен хной, а в ушах покачивались золотые серьги. Прокуратор нежно посмотрел на молодцеватого Малинина и причмокнул, длинным розовым языком вкусно облизнув лоснящийся рот.
– Как зовут тебя, лапулечка? – ласково спросил он.
– Только спокойно, братец, – просек проблему Калашников. – Не ори и не дергайся. Шефа, конечно, убить мало – мог бы и заранее предупредить...
...Малинин не слышал. Пользуясь положением триумфатора, он кокетничал на латыни с премилой брюнеткой. Исхитрившись, казак ущипнул девушку за бедро и был вознагражден пылающим взглядом. «Хм, а задание-то стоящее, – подумал Малинин. – Может, еще на недельку задержаться? А потом скажем – домик для телепортации не могли найти, город большой. Интересно, у них прямо за ареной квартирку на час никто не сдает?»
Размышления прервал ощутимый удар древка копья между лопаток.
– Ты оглох, сын шелудивой собаки? – рявкнул на него солдат из охраны Пилата. – Отвечай с почтением! Великий прокуратор спросил твое имя.
– Мое? – очнулся от эротических грез Малинин.
– Они все говорят одно и то же, – засмеялся Пилат. – Подойди ближе, глупышка, – подмигнул он унтер-офицеру. – Не бойся, я не кусаюсь.
Охваченный смятением, Малинин осторожно приблизился. Не успел он понять, что происходит, как прокуратор всей ладонью сжал ему ягодицу.
– Ах, какой орешек, – плотоядно ухмыльнулся он. Охрана грохнула смехом.
Малинин рванулся назад, забыв о брюнетке. Спрятавшись за спиной Калашникова, он дрожал как осиновый лист. Перспектива задержаться в Ерушалаиме на недельку больше не казалась ему столь привлекательной.
– Повелитель, – лихорадочно зашептал унтер-офицер. – Чего это он, а?
– Мммм... – приклеив на лицо фальшивую улыбку, протянул Калашников. – В сложную ситуацию мы попали, братец. Видишь ли, Библия не могла отразить все детали, которые имели место в Иудее. В исторических летописях не редкость такая вещь, как несоответствия. Возьми, например, Илью Муромца. Пишут: богатырь, каждая рука со столетний дуб, а кулаки – уж точно не меньше арбуза. Но ежели зайти в музей и посмотреть на богатырские доспехи времен княжения Владимира Красно Солнышко, то выяснится – мощный Илюша был ростом с нынешнего пятиклассника. Так и тут. В Новом Завете Пилат изображался подчеркнуто брутальным мачо – а на самом-то деле реальность порой преподносит неприятные сюрпризы.
...Отличие реальности подчеркнул сам прокуратор, поцеловав молоденького охранника – на щеке юнца остался отпечаток помады пополам со слюной.
– Он «голубой», – с ужасом произнес Малинин, полностью осознав кошмар своего положения. – Повелитель, я пропал. Спасите меня, умоляю.
– Вот уж верно, из огня да в полымя, – просвистел сквозь зубы Калашников. – Может, все еще обойдется, а, братец? Источники свидетельствуют: у Понтия Пилата была Клавдия – любимая жена. Причем очень добрая, чистый ангел. Эфиопская церковь, например, сделала их обоих святыми.
– У Элтона Джона тоже была жена, – содрогаясь, огрызнулся Малинин. – И что толку? Он же после этого на женщин не перекинулся. Если желаете меня успокоить, то покажите здесь жену Пилата срочно. Ну, и где же она?
...Продолжая смеяться, прокуратор послал Малинину воздушный поцелуй. У того отлила кровь с лица – он точно упал бы, но его придержал повелитель. Оба оглянулись, но доброй жены Пилата в поле зрения не наблюдалось.
– Вообще-то, братец, это объяснимо, – задумчиво обронил Калашников. – Пилат длительное время сражался в Германии с варварами... общие армейские палатки, услужливые денщики, мускулистые центурионы, совместное мытье в лесной речке... кто знает, может, так и возникла крепкая мужская дружба. Кроме того, в Римской империи подобные изыски не считались извращением. Куча полководцев спала со своими ординарцами, например Сервий Гальба. А император Нерон и вовсе вышел «замуж» за одного вольноотпущенника, отдаваясь ему, будто женщина. Почему б Пилату и не любить симпатичных мальчиков? Если копнуть еще глубже...
– Не надо ничего копать! – взвизгнул Малинин. – Повелитель, пока вы тут экскурсы в историю проводите, меня сейчас второй женой сделают.
Прокуратор повторно облизнул верхнюю губу, приведя казака в трепет.
– Ну что, киска? – сказал Пилат Малинину. – Ты мне понравился, храбро сражался. Хочешь жить у меня и работать в охране? Дядя не обидит.
...Вид загорелых солдат, влюбленно глядевших на своего начальника, наводил на мысль: поздними вечерами эти крепко сложенные ребята в кожаной броне, сняв шлемы, выполняют не только охранные функции.
– Закрой глаза, – с замогильной печалью попросил Калашников.
Малинин обреченно зажмурился, и в его податливые губы вонзился влажный поцелуй. Чмокнув коллегу второй раз, Калашников кокетливо поправил прическу, стрельнув глазами в сторону Пилата.
– У нас настоящая любовь, domine, – капризно сказал Алексей, поглаживая бицепсы Малинина. – Мы зачахнем, попросту умрем друг без друга. Прошу вас, не разрывайте сплетение душ. Мы будем верно служить вам вместе.
Расчувствовавшись, Пилат трясущейся рукой достал шелковый платочек. Смахнув слезинку из уголка глаза, он ненароком размазал косметику.
– О... – пропел он томным голосом. – Как редко в наши жестокие времена можно встретить настоящие, искренние чувства... я тронут, очень тронут...
Калашников положил голову Малинину на плечо и потерся о него – ласково, словно домашний котенок.
– Какая замечательная пара! – всплеснул руками Пилат, заулыбавшись. – Ну что ж, если публика в амфитеатре не против – я не возьму на себя грех разлучения любящих сердец.
Он показательно захлопал накрашенными сурьмой ресницами.
– По крайней мере, пока...
Солдаты заржали, как лошади. Отвернувшись в сторону, Калашников ожесточенно вытирал рот куском ткани – хрипя, плюясь и кашляя.
– Вот только вякни хоть одно слово, – злобно сообщил он обалдевшему Малинину. – Из-за тебя, дурака, пришлось сам знаешь, кем притвориться.
– А, так вы не серьезно, повелитель? – покраснел Малинин. – А я-то думал, у вас натурально ко мне чувства взыграли. Я же и вправду хорош – разве нет?
Ничего не объясняя, Калашников без лишних слов врезал Малинину в ухо – тот, бренча амуницией, с ужасным грохотом покатился вниз по лестнице.
– Ревность, – скромно потупив глаза, объяснил Калашников Пилату. – Он на вас так пристально смотрел... а я ну просто до ужаса ревнив, domine.
– Обожаю ревнивцев, – усмехнулся Пилат, созерцая малининское падение.
Он поднялся со своего места в ложе и поднял руку. Шум тут же утих.
– От имени пятикратно пресветлого цезаря, Сената и народа Рима! – отчеканил Пилат пронзительно тонким голосом, напомнив Калашникову певца Витаса. – Согласны ли вы, граждане, – эти двое бились, как львы?
Ответом ему был такой рев, что Алексей ощутил вибрацию ступеней.
– Заслуживают ли они награды?
Пространство вновь задрожало от рева, словно от землетрясения.
– Заслуживают ли они вашей похвалы?
У Калашникова заложило уши – так яростно взревела толпа, оглашая воплями окрестности. Пилат сделал перерыв, набирая воздуха в легкие.
– Заслуживают ли они – СВОБОДЫ?
Прокуратор вознес в горячий пустынный воздух большой палец правой руки. И сейчас же в пространстве над ареной замелькали сотни больших пальцев – ухоженных, грязных, загорелых и белых, с обгрызенными ногтями.
– Славьте великого цезаря, – улыбнулся Пилат. – Отныне вы свободны.
Толстяк в сальной тунике разомкнул ошейник на затылке Алексея.
– Ave Caesar, – облегченно воскликнул Калашников, салютуя зрителям.
– Ave Caesar, – вторил ему снизу растерянный и счастливый Малинин.
Дав центуриону Эмилиану ценное указание по размещению в казарме новых телохранителей, Пилат покинул ложу в обнимку с одним из солдат. Малинин разглядывал царапины, боясь поднять глаза на Калашникова.
– Да уж, – забубнил он отвлеченно, пытаясь перевести тему. – Не ожидал я такого от Пилата. С арены крутым мужиком смотрится, а подходишь ближе – ну чистый Борис Моисеев. И зря вы, повелитель, мне врезали – я же пошутил, а на шутки не следует обижаться. Их сердцем понимать надо.
– Это я знаю, – со сладострастной мстительностью ответил Калашников. – Именно поэтому хочу тебе сказать: в качестве шутки я забыл взять в Ерушалаим ту самую фляжку, которую ты до краев наполнил водкой.
Ответом ему был пронзительный стон, полный страдания и нечеловеческой боли, он рвал сердце, словно крик раненой волчицы. Напустив на себя безразличный вид, Калашников воздел над головой руки, кланяясь толпе.
...Почтенный старец Бен-Ами, горделиво восседавший в партере (билет обошелся ему в двенадцать ауреусов), уловил обрывки их разговора. Латынью (этим непонятным блеянием пришельцев), он владел слабо, но пару слов все же смог понять. Его уши, подобные капустным листьям, задрожали, услышав из уст рыжего гладиатора зловещую фразу Borisus Moiseevus.
«Не иначе как нового наместника из Рима пришлют, – расстроился Бен-Ами. – Да-да, так и есть – предчувствия меня еще никогда не обманывали. А может, они вдвоем начнут управлять, как будто мало нам здесь одного Пилата. Не стоит ждать ничего хорошего – от одного имени просто в дрожь бросает».
Он сощурил глаза, подставляя испещренное морщинами лицо солнцу.
«Тут и дураку понятно... это не человек... А самый настоящий зверь»...
ФРАГМЕНТ № 3 – «СИЛУЭТ НОЧНОГО ВСАДНИКА» (сумерки, безводная пустыня Негев к югу от Ерушалаима – недалеко от оазиса Тоа)
...Как болит все тело. Как же болит. Я не могу даже скосить глаза в сторону – все вокруг вспыхивает, мозг сразу застилает красная пелена, словно его завернули в плотное одеяло. Ощущение, что с меня живьем содрали кожу. С той секунды, как я вошел в расщелину Двери, боль не прекращается. Она прошивает плоть насквозь – невидимые иглы без устали терзают живот и спину, вонзаются в глаза, разрывают колени. Сколько всего я шел? Даже не знаю. Километров десять, а то и все пятнадцать – сандалии превратились в грязные ошметки, а ступни сбились в кровь. Маленький оазис возник на горизонте так неожиданно, что вначале я отказался верить в его существование – думал, это обычный мираж, который видят перед потерей сознания. Еле-еле дополз до финиковых пальм на животе, руки судорожно тряслись: голова бессильно упала в прозрачную влагу. Урча, захлебываясь, фыркая, как тюлень, я пил, пил, пил... остановился только тогда, когда меня вырвало выпитой водой. Идти дальше не было сил – хотелось упасть здесь же и надолго забыться мертвым сном.
Но слава богам – они послали мне роскошный подарок. Подняв лицо от воды, я с удивлением заметил – совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, находится... лошадь. Гнедая, с белыми подпалинами, молодая кобыла – уже оседланная, мотающая гибкой шеей, на которой повисли остатки разорванной сбруи. Отфыркиваясь, она, совсем как я, не зная меры, жадно глотала прохладную воду. Откуда же эта лошадь взялась здесь, посреди безлюдной пустыни? Впрочем – а почему бы ей тут и не быть? Наверное, ее хозяина, зажиточного торговца, убили грабители, или он умер от жажды... как полчаса назад был готов умереть и я. Шатаясь, я подошел к ней. По-хозяйски опустил руку на ее гриву, поглаживал жесткие волосы, чувствуя божественную теплоту тела животного. Она не испугалась – это придало мне храбрости. Если бы лошадь успела одичать, то наша первая встреча обязательно стала бы последней. Сделав над собой страшное усилие и превозмогая боль, я рывком забросил тело в седло. Лошадь громко заржала. Сейчас сделает «свечку» – и мне конец: после падения наземь с такой высоты я уже не поднимусь никогда. Но животное еще не отвыкло от человека – кобыла не предприняла попыток выбросить меня из седла. Пригнувшись к ее гибкой шее, шепча слова ласки, я пустил лошадь рысью, придерживая поводья. Она охотно, без натуги двинулась вперед – так сноровисто, как будто соскучилась по тяжести всадника на спине.
...Я все еще не могу прийти в себя. Куда я попал? Где я нахожусь? Я не знаю... не знаю... оооо... нет, не знаю. Но то, что вокруг меня – точно не Ерушалаим. Одинокие, изрезанные извилистыми ложбинами низкие желтые горы, наполняющие потрескавшуюся сухую землю, давно не знавшую дождя. В воздухе тонким смерчем закручивается пыль, упрямо проникая в ноздри, без приглашения забиваясь в открытый рот. По спине бегут мурашки. Как же так? Я же все, все сказал в Инге-Тсе правильно – я полностью уверен в этом. Ошибка? Исключено. Ведь я столько лет подряд, не зная сна, повторял эти слова на санскрите – они въелись в меня как кислота. Ха-ха-ха, без сна... боги, а что это такое – сон? Я успел полностью отвыкнуть от него, но сейчас мне предстоит пережить, как бы это правильно выразиться... второе перерождение. Я отвратная гусеница, которая только сегодня стала красивой бабочкой, выдравшись на свет из недр липкого белого кокона. Добро пожаловать в реальный мир. Его лицо – собачье. Я заново познаю, что такое боль (да что там – я уже успел познать ее в полной мере), голод и жажда, холод и чертовская усталость... и сны. Наконец-то я увижу сны.
Но если я правильно произнес слова – тогда отчего меня перенесло куда-то не туда? Нет-нет, я зря паникую. Ерушалаим – не только конкретное поселение людей. В античные времена зачастую именем города называли целую местность, со всеми прилегающими землями. Но что, если я вообще очутился на другом континенте? Или еще хуже – в другой эпохе, из которой, как я знаю, мне уже не вернуться обратно? Не хочется и думать об этом...
...Лошадь доверчива и послушна. Постепенно привыкнув к седлу, я перевел ее на легкий галоп, намертво зажав в уставших руках обрывки поводьев. Не надо сразу представлять самое плохое. Попробую трезво вычислить. Сбруя на лошади – древнего узорчатого стиля, кружки и треугольники вырезаны бедуинским ножом, но, увы, это ничего не говорит – племена кочевников не меняют свои обычаи веками. Хорошо. Давайте допустим, что я все-таки приземлился там, где и собирался... Тогда эти ландшафты с пригнувшимися к земле, как бы лежащими на брюхе горами-лазутчиками напоминают Негев – слепую безводную пустыню к югу от Ерушалаима. Я запрокидываю голову вверх – на мое счастье, небо удивительно звездное – и за считанные секунды вычисляю северное направление. Я умею ориентироваться где угодно, даже в дремучем лесу – а тут уж тем более. Кобыла, убыстряя темп, несется вскачь, я чувствую себя как на электрическом стуле: невидимые иглы боли множатся, безжалостно терзая все, включая мочки ушей. Поводья натирают руки, разум нашептывает – отдохни. Но я не слушаю его. До того как взойдет солнце, я уже должен прибыть в Ерушалаим.
...Мои усилия вознаграждены: после долгой скачки лошадь вынесла меня на окраину большого города. Я увидел светлячки огней в окнах десятков домов, и мне сразу захотелось смеяться и плакать от радости. Одинокая женщина, закутанная по самые глаза в белое покрывало, спешит по своим делам, водрузив на плечо большой пузатый кувшин. Перегнувшись с седла, я хрипло спрашиваю у нее дорогу на местном языке (о, как же, ну как же колотится сердце в томительном страхе ожидания!). Благодарение богам – женщина отвечает мне на том же наречии – с акцентом, но все же правильно: «Да, путник, это Ерушалаим». Я тону в пряном бульоне эмоций, среди которых преобладает счастье, смешанное с сушеными крупицами торжества и посыпанное пряными кусочками солнечного удовольствия. Для полной уверенности, конечно, следует спросить у нее: а какой сейчас год? Но рискованно – сочтут за сумасшедшего, а то еще и стражу позовут. Да что мне надо? Античный город, люди в туниках и покрывалах, откликающиеся на фразы из давно умершего языка. Все точно. Очевидно, доктор не успел вычитать в летописях секты «Желтой шапки»: Дверь не доставляет по прямому адресу, а выбрасывает лишь в примерной зоне. Я протираю уставшие глаза руками, порыжевшими от дорожной пыли, и... постойте, что же со мной случилось? Я ничего, абсолютно ничего не помню после вспышки в тесной келье горы Инге-Тсе. Провалился в сплошную тьму, будто рухнул в крепчайший сон – проснуться заставила нестерпимая боль. Открыв глаза, я обнаружил, что лежу на мертвой земле Негева. Столько времени ждать ЭТОГО момента, отчетливо представлять его почти сотню лет – и не запомнить ничего. Сознание покусывает обида. Я даже не знаю, как это произошло.
...Поставив кувшин на землю, добрая женщина подробно объясняет мне, какой дорогой лучше скакать к Масличной горе. Я благодарю ее, приложив руку к сердцу. Натягивая разорванные поводья, заставляю кобылу повернуть влево – по камням дороги раздается звонкий и дробный цокот копыт. Точный адрес мне неизвестен, но я знаю другое – примерное расположение жилища этого человека. А самое главное – его имя. В Ерушалаиме, насколько я выяснил в архивах, не существовало табличек с названиями улиц или номерами: тогда люди изъяснялись гораздо проще. Достаточно сказать: «А где здесь дом Корнелия – того, что живет в шестом переулке от базара?» – и тебе его покажет каждая собака. Я найду этот дом. Буду спрашивать всех прохожих подряд – кто-нибудь да ответит. Никакого риска. Меня запомнят? И ладно. Все, что отпечатается в памяти – силуэт всадника на лошади. Лицо незнакомца и масть кобылы не разглядеть в окутавшей город кромешной тьме.
...Оказаться у нужного дома получилось проще простого, первый же встречный прохожий ткнул в него пальцем. Если бы не он – я точно мог проскакать мимо. Просто не на что смотреть: маленькая, приземистая, неприглядная халупа. Я бы в такой собаку держать постеснялся. Напротив угнездился кособокий глинобитный сарай – хранилище для соломы, которой кормят скот. Спрыгнув с лошади, я отпускаю ее, сильно ударив по крупу – она мне больше не нужна. Кобыла, обиженно заржав, скачет от меня прочь. Вот и отлично. Черт возьми, да я настоящий счастливчик. Удача сама плывет – прямо ко мне в руки.
Я лезу в пришитый карман за пистолетом, кожа ладони чувствует теплую, ребристую рукоять. Прекрасно, оружие на месте. Однако в следующий момент меня потрясает глубокое разочарование. Я спешно, кусочек за кусочком, обшариваю всю одежду – отдельно изучаю каждую ниточку, нервно давлю на ткань подушечками пальцев. Тщетно. ОДНА ИЗ ОБОЙМ ИСЧЕЗЛА! Скорее всего, я обронил ее во время пешего пути по пустыне, или она вывалилась из кисета, пока я скакал на лошади. Не сдержавшись, я взрываюсь отборными ругательствами на родном языке, бессильно потрясая в воздухе кулаками. Но не проходит и минуты, как я умолкаю, ведь меня могут услышать. Пустые расстройства не помогут делу, надо исходить из существующей реальности. А реальность такова, что у меня осталась только одна обойма. Обстоятельство, безусловно, хреновое, но вовсе не безнадежное. Как мне следует поступать – я решу немного позже. Сейчас нужно отдохнуть после долгого пути, отлежаться в придорожных кустах. И заглянуть в гости к хозяину этого задрипанного домишки.
...Вот любопытно – как он отреагирует на мое появление?
