Глава 6

Ничего обо всем этом я не знала. Я ездила в Лек-Луиз, а вернувшись, не заглядывала уже на студию. Наверно, я так и уехала бы в середине августа на Восток, если бы однажды Стар не позвонил мне домой.

— У меня просьба, Сесилия, — устройте мне встречу с членом коммунистической партии.

— С кем именно? — спросила я, порядком удивленная.

— Все равно с кем.

— А у вас их разве мало на студиях?

— Я имею в виду не рядового, а организатора — из Нью-Йорка.

Год назад я увлекалась политикой и могла бы, наверно, в то лето устроить встречу с самим Гарри Бриджесом. Но каникулы кончились, а потом мой парень погиб в автомобильной катастрофе, и все мои контакты оборвались. Я, правда, слышала, что сейчас в Голливуде находится кто-то из журнала «Нью мэссис».

— Гарантируете неприкосновенность? — спросила я в шутку.

— Гарантирую, — ответил Стар серьезно. — Полную. Дайте такого, у кого язык хорошо подвешен. Пусть какую-нибудь свою книгу захватит.

Стар говорил так, точно речь шла о встрече с приверженцем культа «Я есмь».

— — Вам блондинку или брюнетку?

— Нет-нет, мужчину мне давайте, — поспешно сказал Стар.

От его звонка я воспрянула духом. После того как я сунулась в кабинет к отцу, все на свете казалось мне барахтаньем в жидких помоях. Но голос Стара все менял — менялся мой угол зрения, даже воздух другим становился.

— Вы, пожалуй, отцу о нем не говорите. Пусть фигурирует у нас под видом болгарского музыканта, что ли, — сказал напоследок Стар.

— Да они теперь одеваются, как все, — сказала я. Устроить встречу оказалось труднее, чем я думала, — переговоры Стара с Гильдией сценаристов, длившиеся год с лишним, почти зашли уже в тупик. Возможно, те, к кому я обращалась, опасались подкупа; меня спрашивали, что, собственно. Стар «выдвигает». Стар потом рассказал мне, как он готовился к встрече: прокрутил русские революционные ленты, которые хранились в его домашней фильмотеке.

Извлечены были также «Доктор Калигари» и «Андалузский пес» Сальватора Дали — Стар полагал, видимо, что они имеют отношение к делу. Его еще в двадцатых годах поразили русские фильмы, и, по совету Уайли Уайта, он велел тогда сценарному отделу составить двухстраничный конспект «Коммунистического манифеста».

Но мозг его остался глух; Стар был рационалист по взглядам, причем доходил до всего без опоры на книги, — и он только-только выкарабкался из тысячелетних древностей еврейства в конец восемнадцатого века. Крах его убеждений был бы ему невыносим — Стар хранил свойственную самоучкам-парвеню пылкую верность вымечтанному прошлому.

Встреча состоялась в комнате, которую я называла «интерьерной», — ее и еще пять комнат отделал и обставил художник по интерьеру, приезжавший к нам от Слоуна, и термин запомнился мне с той давней уже поры. Комната была донельзя интерьерная: ангорской шерсти ковер наинежнейшего рассветно-серого оттенка — нога не поднималась на него ступить; и серебристые панели, и обтянутые кожей столы, и картины кремовых тонов, и хрупкие изящные вещицы казались все такими легкозагрязнимыми, что мы дыхание сдерживали, входя; но, бывало, когда окна раскрыты и гардины капризно шелестят под ветром, станешь в дверях и любуешься. Комната эта была прямой потомок старой американской гостиной, куда пускали только по воскресеньям. Но для встречи она как раз подходила, и я надеялась этим способом ее освоить, убавить ей лоска и придать характера.

Стар прибыл первым. Он был бледен, нервничал, но голос оставался, как всегда, негромким и приветливым. У Стара была открытая мужская повадка — он подходил к вам прямо и вплотную, точно убрав с дороги все мешавшее, и вникал в вас с живым, непринужденным интересом. Я поцеловала его ни с того ни с сего и повела в «интерьерную».

— Когда кончаются ваши каникулы? — спросил он. Мы уже затрагивали прежде эту увлекательную тему.

— Чтобы вам понравиться, мне надо бы, наверно, стать чуть меньше ростом? — спросила я в ответ. — Я могу носить плоскую прическу и перейти на низкий каблук.

— Поедем вечером обедать, — предложил он. — Все будут думать, что я ваш отец, ну и пусть.

— Я обожаю поседелых, — заверила я. — Мужчина должен подпираться костылем, а иначе это просто детское амурничанье.

— А много у вас было амурничанья?

— Достаточно.

— Люди влюбчивы и разлюбчивы, цикл то и дело повторяется, да?

— Примерно каждые три года, по словам Фанни Брайс. Я в газете на днях читала.

— Не пойму, как у людей так ловко это получается. Но приходится верить глазам. Причем каждый раз у всех у них такой убежденно-влюбленный вид. И вдруг убежденность исчезает. А потом заново является.

— Вы слишком закопались в свои фильмы.

— И неужели во второй, и в третий, и в четвертый раз эта убежденность не слабеет?

— Напротив, крепнет, — сказала я. — Каждая новая влюбленность всегда убежденнее предыдущей.

Над этими словами он подумал и как будто согласился с ними.

— Пожалуй, что так. Каждая новая всегда убежденней.

Тон его не понравился мне, и я вдруг поняла, что он очень тоскует.

— Прямо наказание, — сказал он. — Скорей бы прошло и ушло.

— Ну зачем вы! Просто партнерша попалась не та. Тут доложили, что явился Бриммер — коммунист, — и я разлетелась к дверям его встречать, поскользнулась на одном из ковриков-паутинок и чуть-чуть не угодила ему в объятия.

Он был приятной внешности, этот Браммер, — слегка смахивал на Спенсера Трейси, но лицо тверже, осмысленнее, выразительней. Глядя, как они со Старом улыбаются, обмениваются рукопожатием и принимают боевую стойку, я невольно подумала, что такую собранность, готовность к борьбе редко встретишь. С этой минуты они нацелили внимание друг на друга; конечно, оба были со мной любезны дальше некуда, но интонация у них сама собой делалась «облегченней», когда они обращались ко мне.

— Что это вы, коммунисты, затеяли? — начал Стар. — Всю мою молодежь сбили с толку.

— Верней, вывели ее из спячки, — сказал Бриммер.

— Сперва мы пускаем полдюжины русских на студию — изучать ее в качестве образцовой, понимаете ли, кинофабрики, — продолжал Стар. — А вслед за тем вы принимаетесь разрушать ту целостность, то единство, которое как раз и делает студию образцовой.

— Единство? — переспросил Бриммер. — То бишь пресловутый «Дух Фирмы»?

— Да нет, — мотнул головой Стар. — Удар ваш явно направлен на меня. На прошлой неделе ко мне в кабинет пришел сценарист — неприкаянный пьяница, давно уже на грани алкогольного психоза — и стал меня учить, как работать.

— Ну, вас, мистер Стар, не очень-то поучишь, — улыбнулся Бриммер.

От чая не отказался ни тот, ни другой. Когда я вернулась. Стар рассказывал уже что-то забавное о братьях Уорнер, и Бриммер тоже посмеивался.

— А в другой раз пригласили братья Уорнер русского хореографа Баланчина поставить танцы братьям Риц. И Баланчин запутался во всех этих братьях. Все ходил и повторял: «Никак не затанцуют у меня братья Уорнер».

Беседа, кажется, шла по спокойному руслу. Бриммер спросил, почему продюсеры не оказывают поддержки Лиге борьбы против нацизма.

— Из-за вас, — ответил Стар. — Из-за того, что вы мутите сценаристов. В конечном счете, вы зря только время на них тратите. Они как дети — даже в спокойные времена им не хватает деловой сосредоточенности.

— Они в вашем бизнесе на положении фермера, — не горячась, возразил Бриммер. — Фермер растит хлеб, а праздник урожая — для других. У сценариста на продюсера та же обида, что у фермера на горожанина.

Я задумалась о том, все ли между Старом и той девушкой кончено. Позже, стоя с Кэтлин под дождем на грязной авеню Голдвина, я услышала от нее, как все тогда случилось (встреча Стара с Бриммером состоялась всего через неделю после телеграммы). Кэтлин ничего не могла сделать. Американец сошел с поезда, точно с неба свалился, и потащил ее регистрироваться, ни капельки не сомневаясь, что она именно этого хочет. Было восемь утра, и Кэтлин была в таком ошеломлении, что думала лишь о том, как бы дать телеграмму Стару. В теории можно, конечно, затормозив на трассе, объявить: «Послушай, я забыла сказать — я тут встретила одного человека». Но трасса эта была проложена Американцем с таким усердием, с такой уверенностью, такие он усилия потратил и так радовался теперь, что Кэтлин повлекло за ним неотвратимо, как вагон, когда вдруг стрелка переведена с прежней колеи. Американец смотрел через стол, как она пишет телеграмму, и Кэтлин на одно надеялась — что вверх ногами прочесть текст он не сумеет…

Когда я снова вслушалась в разговор, от бедных сценаристов оставались уже рожки да ножки, — Бриммер позволил себе согласиться с тем, что они народ «шаткий».

— Они не годятся руководить делом, — говорил Стар. — Твердую волю ничем не заменишь. Иногда приходится даже проявлять твердость, когда сам ее вовсе не ощущаешь.

— И со мной такое бывало.

— Приходится решать: «Должно быть так, а не иначе», хотя сам в этом далеко не уверен. У меня ежедневно случаются ситуации, когда, по существу. нет убедительных резонов. А делаешь вид, будто есть.

— Всем руководителям знакомо это чувство, — сказал Бриммер. — И профсоюзным, и тем более военным.

— Вот и в отношении Гильдии сценаристов пришлось занять твердую позицию. Я вижу здесь попытку вырвать у меня власть, а все, что я готов дать сценаристам, — это деньги.

— Некоторым сценаристам вы и денег даете крайне мало. Тридцать долларов в неделю.

— Кому же это? — удивленно спросил Стар.

— Тем, кто посерее, кого легко заменить.

— У меня на студии таких ставок нет, — сказал Стар.

— Ну как же нет, — сказал Бриммер. — В отделе короткометражек два человека сидят на тридцати долларах.

— Кто именно?

— Фамилия одного — Рэнсом, другого — О'Брайен, Мы со Старом переглянулись, улыбнувшись.

— Они не сценаристы, — сказал Стар. — Это отец Сесилии родню пристроил.

— Но на других студиях есть, — сказал Бриммер. Стар налил себе в чайную ложку какого-то лекарства из бутылочки.

— Что такое «финк»? — неожиданно спросил он.

— Финк? Разговорное обозначение штрейкбрехера или секретного агента компании.

— Так я и думал, — сказал Стар. — У меня есть один сценарист с окладом в полторы тысячи. Он всякий раз, когда проходит по обеденному залу, пускает:

«Финк!» — в спину кому-нибудь из обедающих коллег. Это было бы забавно, если бы они не пугались так.

— Интересно бы взглянуть на эту сцену, — усмехнулся Бриммер.

— Хотите провести со мной денек на студии? — предложил Стар.

Бриммер рассмеялся — весело, искренне.

— Нет, мистер Стар. Хотя не сомневаюсь, что впечатление у меня осталось бы сильное. Я слышал, вы один из самых умелых и упорных работников на всем Западе. Спасибо, рад бы вас понаблюдать, но придется отказать себе в этом удовольствии.

Стар взглянул на меня.

— Мае ваш приятель нравится, — сказал он. — Свихнувшийся, а нравится. — Он прищурился на Бриммера:

— Родились в Америке?

— Да. У нас в роду уже несколько поколении американцев.

— И много вас таких?

— Отец у меня был баптистским священником.

— Я хочу спросить, много ли красных в вашей среде. Я не прочь бы встретиться с тем верзилой-евреем, что хотел разнести в пух и прах завод Форда. Забыл его фамилию…

— Франкенстийн?

— Он самый. У вас, я думаю, не один такой решительный.

— Решительных немало, — сказал Бриммер сухо.

— Но вы-то к ним не принадлежите? Тень досады прошла по лицу Бриммера.

— Отчего ж, — сказал он.

— Ну нет, — сказал Стар. — Быть может, раньше принадлежали.

Бриммер пожал плечами.

— Упор теперь, возможно, на другом, — сказал он. — В глубине души, мистер Стар, вы знаете, что правда за нами…

— Нет, — сказал Стар. — По-моему, все это куча вздора.

— В глубине души вы сознаете: «Он прав», но надеетесь дожить свой век при нынешнем строе.

— Неужели вы всерьез думаете, что уничтожите нашу систему правления?

— Нет, мистер Стар. Но думаем, что система может рухнуть от ваших собственных усилий.

Они поклевывали друг друга, обменивались легкими ударами, как это бывает у мужчин. И у женщин бывает — но уже не легкое, а беспощадное цапанье. Да и за мужской пикировкой наблюдать неприятно, потому что никогда не знаешь, чем она завершится. Уж конечно, не перебранку мне хотелось связывать в памяти потом с рассветными тонами моей комнаты; и, распахнув стеклянную дверь, я пригласила спорщиков в наш золотисто-спелый калифорнийский сад.

Стоял август, но дождеватели, сипя, поили сад свежей водой, и газон блестел по-весеннему. Я видела, как Бриммер потянулся к траве взглядом (я знаю этот их вздох по приволью). В саду Бриммер как бы покрупнел — оказался выше ростом и широк в плечах, слегка напомнив мне Супермена, когда тот снимает очки. «Он привлекательный, — подумалось мне, — насколько может быть привлекательным человек, которого женщины мало интересуют как женщины». Мы сыграли в пинг-понг, чередуясь; Бриммер неплохо действовал ракеткой. Слышно было, как с улицы в дом вошел отец, напевая идиотское свое «Доченька, ты приустала за день», и вдруг оборвал — вспомнил, должно быть, что я с ним не разговариваю. Было половина седьмого — машина моя стояла перед домом, и я сказала: «Поехали в „Трокадеро“ обедать».

Вид у Бриммера был в ресторане такой, как у патера О'Ни в тот раз в Нью-Йорке, когда мы с отцом повезли его на русский балет, и он замаскировал свой белый священнический воротничок, повернув его задом наперед: сан плохо согласуется с балетом. Когда же к нашему столику подошел Берни, подкарауливавший со своей фотокамерой крупную дичь, Бриммер и вовсе точно в западню попал, и Стар велел фотографу уйти; а жаль, я бы сохранила этот снимок.

Затем, к моему удивлению, Стар выпил три коктейля один за другим.

— Теперь уж я точно знаю, что вам не повезло в любви, — сказала я.

— А. почему вы так думаете?

— А потому, что пьете с горя.

— Но я не пью, Сесилия. У меня от спиртного диспепсия. Я в жизни не был пьян. Я пересчитала пустые бокалы:

— … два… три!

— Это я машинально. И вкуса не ощутил. Только подумал — что-то не то.

Взгляд у Стара неожиданно сделался тупо-стеклянным, но лишь на секунду.

— Первая рюмка за всю неделю, — сказал Бриммер. — Я пил, когда служил на флоте.

Глаза Стара опять остекленели, он подмигнул мне глупо и сказал:

— Этот сукин агитатор обрабатывал военных моряков.

Бриммер поднял брови. Но, решив, очевидно, принять эти слова как ресторанную шутку, он слегка улыбнулся, и я увидела, что Стар тоже улыбнулся. Слава богу, все осталось в рамках великой американской традиции, и я хотела было завладеть разговором, но Стар вдруг отогнал опьянение.

— Вот, к примеру, с чем я сталкиваюсь, — заговорил он очень четко и трезво. — Лучший режиссер Голливуда — я в его работу никогда не вмешиваюсь, — но есть у него некая причуда, и во всякую свою картину он непременно вставит педераста или что-нибудь еще. Дурнопахнущее что-нибудь. Как водяной знак оттиснет, так что и вытравить нельзя. И с каждой его новой выходкой Легион благопристойности припирает меня сильней, и приходится жертвовать чем-то взамен из другого фильма, вполне добротного.

— Каждый организатор сталкивается с подобным, — кивнул Бриммер.

— Вот именно. Приходится вести непрерывное сражение. А теперь этот режиссер и вовсе заявляет мне, что он член Гильдии режиссеров и она не даст в обиду угнетаемых и неимущих. Вот так вы прибавляете мне хлопот.

— К нам это имеет весьма отдаленное отношение, — улыбнулся Бриммер. — Не думаю, чтобы с режиссерами нам удалось о многом договориться.

— Раньше режиссеры были мне друзья-приятели, — сказал Стар с той же забавной гордостью, с какой Эдуард Седьмой хвалился, что вхож в лучшие дома Европы.

— Но когда началась эра звука, — продолжал он, — я стал приглашать театральных режиссеров. Это подстегнуло кинорежиссеров и заставило переучиваться заново, — чего они мне, в сущности, так и не простили. В тот период мы навербовали на Востоке целый взвод сценаристов, и я считал их славными ребятами, пока они не превратились в красных.

Вошел Гари Купер и сел в углу с кучкой прихлебал, присосавшихся к нему намертво. Оглянулась женщина, сидящая за дальним столиком, и оказалась Каролой Ломбард. Я была рада, что Бриммер, по крайней мере, насмотрится на звезд.

Стар заказал виски с содовой, и почти сразу же — еще порцию. Кроме двух-трех ложек супа, он ничего не ел, а только пошло всех ругал: мол, кругом дрянные лодыри, но ему плевать, у него деньжат хватает. Эту песню всегда можно слышать, когда отец сидит с компанией. Стар, кажется, и сам понял, что мелодия эта звучит непротивно только в узком кругу, — может быть, впервые затянул ее и понял тут же. Во всяком случае, он замолчал и выпил залпом чашку черного кофе. Любовь моя к нему слабей не стала, но мне жутко не хотелось, чтобы Бриммер унес о нем такое впечатление. Стар должен был предстать виртуозом кинодела, а вместо этого сыграл злого надсмотрщика и безбожно пережал — и сам забраковал бы такую игру на экране.

— Я выпускаю картины, — сказал он, как бы внося поправку. — Я сценаристов люблю — и думаю, что понимаю их. Раз человек свое дело делает, то гнать его с работы нечего.

— Мы с этим согласны, — сказал Бриммер любезным тоном. — Мы бы вас оставили при деле — переняли бы на ходу, как перенимают действующее предприятие.

Стар сумрачно кивнул.

— Хотел бы я, чтобы вы послушали моих компаньонов, когда они в сборе.

Они приведут двадцать причин, по которым вас, коммунистов, надо гнать всех вон из Лос-Анджелеса.

— Мы ценим ваше заступничество, — сказал Бриммер не без иронии. — Говоря откровенно, мистер Стар, мы видим в вас помеху именно потому, что вы предприниматель «отеческого» толка и ваше влияние очень велико.

Стар слушал рассеянно.

— Я никогда не считал, — сказал он, — что я мозговитей сценариста. Но всегда считал себя вправе распоряжаться его мозгом — потому что знаю, как им распорядиться. Возьмем римлян — я слышал, они не изобретали ничего, но знали, как употребить изобретенное. Понимаете? Я не говорю, что это правильно. Но таков был с детства мой подход.

К этим словам Стара Бриммер отнесся с интересом — впервые за целый час.

— Вы отлично знаете себя, мистер Стар, — подытожил он.

По-моему, Бриммеру хотелось уже уйти. Ему было любопытно узнать, что Стар за человек, и теперь он составил о нем мнение. Все еще надеясь это мнение изменить, я потащила Бриммера опять к нам домой; но когда Стар, задержавшись у стойки, выпил снова, я поняла, что совершаю ошибку.

Вечер был кроткий, безветренный, запруженный субботними автомобилями.

Рука Стара лежала на спинке сиденья, касаясь моих волос. «Перенести бы все лет на десять назад», — подумалось мне. Я была тогда девятилетней девочкой, Бриммер — студентиком лет восемнадцати, где-нибудь на Среднем Западе, а Стар — двадцатипятилетним, только что взошедшим на кинопрестол и полным радостной уверенности. И несомненно, оба мы смотрели бы на Стара с великим уважением.

А вместо этого теперь — конфликт между взрослыми людьми, усугубленный усталостью и алкоголем, и мирно его не разрешить.

— Мы свернули к дому, я направила машину снова в сад.

— Теперь разрешите проститься, — сказал Бриммер. — У меня назначена деловая встреча.

— Нет, не уходите, — сказал Стар. — Я еще ничего не сказал из того, что хотел сказать. Сыграем в пинг-понг, добавим рюмку, а потом уж сцепимся всерьез.

Бриммер заколебался. Стар включил юпитер, взял ракетку, а я сходила в дом за виски, не смея ослушаться Стара. Когда я вернулась, у них вместо игры шло гулянье — Стар кончал уже опустошать коробку мячиков для пинг-понга, посылая их в Бриммера один за другим, а Бриммер отбивал их в сторону. Стар взял у меня бутылку и сел в кресло поодаль, хмурясь оттуда грозно и властительно. Он был бледен, до того прозрачен, что почти видно было, как алкоголь течет по жилам и смешивается с другой отравой — усталостью.

— В субботний вечер можно и покейфовать, — сказал он.

— Сомнительный кейф, — сказала я. Стара явно одолевала эта тяга — уйти в изнеможение, в шизофреническую тьму.

— Сейчас я Бриммера буду бить, — объявил он через минуту. — Займусь этим лично.

— А не проще ли нанять кого-нибудь? — спросил Бриммер.

Я знаком попросила его молчать.

— Я не перекладываю на других грязную работу, — сказал Стар. — Разделаю вас под орех и отправлю вон из Калифорнии.

Он поднялся с кресла, но я остановила его, обхватив руками.

— Перестаньте сейчас же! О, какой вы нехороший.

— Вы уже на поводу у этого субъекта, — мрачно проговорил Стар. — Вся молодежь у него на поводу. Несмышленыши вы.

— Уходите, прошу вас, — сказала я Бриммеру. Костюм у Стара был скользко-шелковистый, и он вдруг выскользнул из моих рук и пошел на Бриммера. Тот, пятясь, отступил за стол — со странным выражением на лице, которое я потом расшифровала так:

«И только-то? Всему делу помеха — вот этот полубольной мозгляк?»

Стар надвинулся, взмахнул рукой. С минуту примерно Бриммер держал его левой на расстоянии от себя, а потом я отвернулась, не в силах дольше смотреть.

Когда взглянула опять, Стар уже лег куда-то за теннисный стал, я Бриммер стоял и смотрел на него, — Прошу вас, уходите, — сказала я.

— Ухожу, — Он все смотрел на Стара; я обошла стол. — Я всегда мечтал, чтобы на мой кулак напоролись десять миллионов долларов, но не предполагал, что выйдет таким образом.

Стар лежал без движения.

— Уедите, пожалуйста, — сказала я.

— Не сердитесь… Я помогу…

— Нет. Уходите, прошу. Я не виню вас. Он снова взглянул на лежащего, слегка устрашенный тем, как основательно усыпил его в какую-то долю секунды.

И быстро пошел прочь по траве, а я присела на корточки, принялась тормошить Стара. Он очнулся, весь судорожно дернувшись, и вскочил на ноги.

— Где он? — воскликнул Стар.

— Кто? — спросила я наивным тоном.

— Американец. Какой тебя дьявол толкал за него выходить, дура несчастная?

— Он ушел, Монро. Я ни за кого не выходила. Я усадила Стара в кресло.

— Он уже полчаса как ушел, — соврала я. Раскиданные пинг-понговые мячики созвездием блестели из травы. Я открыла кран дождевателя, намочила платок и вернулась к Стару, но синяка на лице не видно было — должно быть, удар пришелся сбоку, в волосы. Стар отошел за деревья, и его стошнило там; я слышала, как он потом нагреб земли ногой, засыпал. Возвратился он посвежевший, но, прежде чем идти в дом, попросил чего-нибудь прополоскать рот, и я унесла виски и принесла бутылку с полосканием. Тем и кончилась его жалкая попытка напиться. Мне случалось наблюдать, как назюзюкиваются первокурсники, но по неумелости полнейшей, по отсутствию всякой вакхической искры Стар их бесспорно превзошел. Ему достались тошнота и шишки, и больше ничего.

Мы вошли в дом; узнав от кухарки, что на веранде отец с Маркусом и Флайшэкером, мы повернули в «интерьерную». Но где ни пытались сесть, всюду была лощеная скользкая кожа, и наконец я устроилась на меховом коврике, а Стар — рядом, на скамеечке для ног.

— А он крепко получил? — спросил Стар.

— О да, — ответила я. — Очень крепко.

— Вряд ли. — Помолчав, он прибавил:

— Бить я его не хотел. Просто хотел прогнать. Он испугался, видимо, и двинул меня.

С этим — очень вольным — истолкованием случившегося я не собиралась спорить, спросила только:

— В душе, наверно, теперь злость на Бриммера?

— Да нет, — сказал Стар. — Я же был пьян. — Он огляделся. — В этой комнате я раньше не бывал. Кто ее декорировал? С нашей студии кто-нибудь?

— Что ж, пора и трогаться, — сказал он затем, уже обычным своим приятным тоном. — Съездим-ка мы, на ночь глядя, к Дугу Фербенксу на ранчо, — предложил он мне. — Я знаю, он вам обрадуется.

Так начались те две недели, когда нас всюду видели вместе. Достало уже и одной, чтобы Луэлла поженила нас в своей колонке светской хроники.