В то время Нюрнберг еще не пользовался такой популярностью, как в последние годы. Ирвинг еще не играл Фауста, и само имя этого старого города было почти неизвестным основной путешествующей публике. Мы с женой проводили вторую неделю нашего медового месяца и, естественно, хотели, чтобы к нам присоединился еще кто-нибудь. Поэтому, когда веселый незнакомец, Элиас П. Хатчесон, приехавший из Истмейн-сити в Блидинг Галч, округ Марпл-Три в штате Небраска, встретился нам на вокзале Франкфурта и небрежно заметил, что собирается взглянуть на «патриарха всех древних городов Европы» и что, по его мнению, долгое путешествие в одиночестве способно отправить умного, активного гражданина прямиком в сумасшедший дом с диагнозом «меланхолия», мы поняли этот вполне прозрачный намек и предложили объединить усилия. После, сравнивая свои заметки, мы обнаружили, что каждый из нас предпочитал говорить неуверенно или с сомнением, чтобы не выказать горячего энтузиазма, так как это был бы не слишком удачный комплимент успешности нашей супружеской жизни. Однако мы все испортили, оба начав говорить одновременно и в ту же секунду одновременно умолкнув, а потом опять заговорив одновременно. Как бы то ни было, дело было сделано, и Элиас П. Хатчесон присоединился к нашей компании. Мы с Амелией сразу же заметили приятную выгоду: вместо того чтобы ссориться, как раньше, мы, под сдерживающим влиянием третьего спутника, при каждой возможности начали обниматься по углам. Амелия заявляет, что с тех пор она, основываясь на этом опыте, всем своим подругам советует брать с собой на медовый месяц друзей. Итак, мы вместе обошли Нюрнберг и получили большое удовольствие от метких замечаний нашего заокеанского друга, который, судя по своеобразной речи и отличному запасу необычных приключений, мог бы сойти со страниц романа. Мы приберегли напоследок посещение такой достопримечательности города, как Бург, и в назначенный день вышли за городскую стену с восточной стороны.

Бург стоит на скале, возвышающейся нал городом, и невероятно большой ров охраняет его с северной стороны. Нюрнбергу повезло в том, что его никогда не разоряли; в противном случае он не сохранился бы в таком идеальном состоянии, как сейчас. Этот ров не использовался уже много столетий, и теперь на его дне разместились открытые кафе и сады; в некоторых из них буйно разрослись деревья. Бродя вокруг стены и греясь на жарком июльском солнышке, мы часто останавливались полюбоваться раскинувшимися перед нами видами, и особенно – обширной равниной, усыпанной городками и деревушками и окаймленной синей полосой холмов, словно с ландшафтов Клода Лоррейна. От них мы всегда с новым восторгом обращали взор к самому городу, с его тысячами причудливых древних фронтонов и красными крышами в акре друг от друга, испещренными слуховыми окошками одно над другим. Немного правее от нас возвышались башни Бурга, а еще ближе стояла мрачная Башня пыток, которая была, да и сейчас является, должно быть, самым интересным местом в городе. Много веков легенда о «Железной деве» Нюрнберга передавалась из поколения в поколение в качестве примера ужасной жестокости, на которую способен человек; мы давно предвкушали, как увидим ее, и вот наконец-то перед нами ее вместилище.

Во время одной из наших остановок мы перегнулись через ограждение рва и посмотрели вниз. Сад находился в пятидесяти или шестидесяти футах под нами, и солнце заливало его жаркими лучами, так что в саду стояла неподвижная жара, как в печи. За ним поднималась серая, мрачная стена, казавшаяся беспредельно высокой; она уходила вправо и влево и исчезала в углах бастиона и контрэскарпа. Деревья и кусты венчали эту стену, а над ней горделиво возвышались дома, массивную красоту которых Время только подчеркнуло. Солнце было жарким, а мы – ленивыми; не ограниченные во времени, мы стояли, прислонившись к стене, и никуда не спешили. Внизу под нами мы видели милую сценку: большая черная кошка лежала, вытянувшись, на солнышке, а вокруг нее играл крохотный черный котенок. Мать помахивала хвостом, играя с котенком, или поднимала лапку и толкала малыша, чтобы он продолжал игру. Они находились у самого подножья стены, и Элиас П. Хатчесон, чтобы помочь игре, нагнулся и поднял с дорожки небольшого размера гальку.

– Смотрите, – сказал он. – Я уроню этот камешек возле котенка, и они оба будут недоумевать, откуда он взялся.

– Ох, будьте осторожны, – произнесла моя жена. – Вы можете попасть в этого славного малыша!

– Только не я, мадам, – возразил Элиас. – Я нежен, как цветущая вишня на Майне. Клянусь, я не способен причинить вред этому бедному малышу, как не смог бы скальпировать младенца. Можете заключить пари на свои пестрые носки! Посмотрите, я уроню его подальше, с внешней стороны, на большом расстоянии от него.

С этими словами он наклонился, вытянул руку во всю длину и уронил камень. Возможно, существует какая-то сила, которая притягивает более мелкие предметы к более крупным, или, что более вероятно, стена была не отвесной, а наклонно спускалась к основанию, и мы сверху не заметили этого наклона. Как бы там ни было, камень с тошнотворно глухим стуком, который донесся до нас через горячий воздух, упал прямо на котенка и буквально вышиб мозги из его крохотной головки. Черная кошка бросила быстрый взгляд вверх, и мы увидели, как ее глаза, горящие зеленым огнем, на мгновение уставились на Элиаса П. Хатчесона, а потом она обратила все свое внимание на котенка, лежащего неподвижно, только его крошечные лапки подергивались, а из зияющей раны тонкой струйкой текла кровь. Со сдавленным криком, какой мог бы издать человек, кошка склонилась над котенком. Она лизала его рану и стонала. Внезапно она, кажется, осознала, что он мертв, и снова подняла на нас глаза. Я никогда не забуду этого зрелища, так как несчастная мать выглядела просто олицетворением ненависти. Ее зеленые глаза горели зловещим огнем, а белые острые зубы так и сверкали сквозь пятна крови на ее губах и усах. Она щелкала зубами, выпустив когти на всю длину. Потом кошка дико бросилась вверх по стене, будто хотела добраться до нас, но ей это не удалось, и она упала обратно, да еще прямо на котенка, и приобрела еще более ужасающий вид, так как испачкала свою черную шерсть мозгом и кровью. Амелия чуть не лишилась чувств, и мне пришлось увести ее от стены. Неподалеку, в тени раскидистого платана, стояла скамейка, и я усадил ее там, чтобы она пришла в себя. Потом я вернулся к Хатчесону, который неподвижно стоял и смотрел на разъяренную кошку внизу.

Когда я подошел к нему, он сказал:

– Такое свирепое выражение, как у дикого зверя, я видел раньше только один раз, когда скво из племени апачей заимела зуб на одного индейца-полукровку по прозвищу Заноза из-за того, что тот разделался с ее ребенком. Он похитил его во время рейда просто для того, чтобы показать, что он оценил пытку огнем, которой когда-то подвергли его мать. Это свирепое выражение так приклеилось к лицу той скво, что, казалось, просто приросло к нему. Она больше трех лет преследовала Занозу, пока наконец воины индейцев не поймали его и не доставили к ней. Говорили, что ни одному человеку, ни белому, ни индейцу, не приходилось так долго ждать смерти под пытками апачей, как ему. Единственный раз я увидел на ее лице улыбку в тот момент, когда я ее прикончил. Я появился в их лагере как раз вовремя, чтобы увидеть, как Заноза отдал концы, и он явно был этому рад. Он был крутым парнем, и хотя я никогда не смог бы пожать ему руку после того случая с ребенком, так как это был скверный поступок, – а ему следовало вести себя как белому человеку, потому что он выглядел как белый, – я позаботился, чтобы за него расплатились сполна. Будь я проклят, но я снял кусок его шкуры с одного из столбов, где с него сдирали кожу, и велел сделать мне из него обложку для записной книжки. Она и сейчас со мной! – И он хлопнул себя по нагрудному карману куртки.

Пока американец говорил, кошка продолжала свои яростные попытки забраться на стену. Она отбегала назад, а потом бросалась вверх, иногда взбираясь на невероятную высоту. Кажется, она не обращала внимания на тяжелый удар при каждом падении, а повторяла прыжок с новой силой, и после каждого падения вид ее становился все более ужасным. Хатчесон был добросердечным человеком – мы с женой много раз отмечали его мелкие проявления доброты по отношению к животным, а также к людям, – и его, кажется, беспокоила та дикая ярость, которую разожгла в себе эта кошка.

– Вы только посмотрите! – произнес он. – Клянусь, это несчастное создание в полном отчаянии. Ну-ну, бедняжка, это был просто несчастный случай, хотя это и не вернет твоего малыша. Уверяю, я и подумать не мог, что такое случится! Это показывает, каким неуклюжим глупцом может быть мужчина, когда пытается поиграть! Наверное, я чертовски неловок, даже когда играю с кошкой. Послушайте, полковник! – у него была такая приятная манера награждать титулами всех подряд. – Надеюсь, ваша жена не держит на меня зла из-за этого недоразумения? Я совершенно этого не желал!

Он подошел к Амелии и рассыпался в многословных извинениях, а она, со свойственной ей добросердечностью, поспешила заверить его, что хорошо понимает: это был несчастный случай. Затем мы все опять вернулись к стене и посмотрели вниз.

Кошка, не добравшись до лица Хатчесона, отошла на другую сторону рва и сидела там, сжавшись, словно готовясь к прыжку. Едва увидев нашего спутника, она действительно прыгнула со слепой, безрассудной яростью, которая казалась бы абсурдной, если бы не была такой пугающе реальной. Она не пыталась взобраться на стену, а просто прыгнула на него, словно ненависть и ярость могли дать ей крылья, помочь преодолеть большое расстояние, разделяющее их. Амелия, как свойственно женщинам, очень встревожилась и предостерегающим тоном обратилась к Элиасу П.:

– Ох! Вам следует быть очень осторожным. Это животное попыталось бы убить вас, если бы она была здесь. У нее поистине убийственный взгляд.

Американец в ответ весело рассмеялся.

– Простите, мадам, – проговорил он, – но я не мог сдержать смех. Вы можете себе представить, чтобы мужчина, который сражался с гризли и индейцами, боялся быть убитым кошкой?

Когда кошка услышала его смех, ее поведение изменилось. Она больше не пыталась прыгать или взбежать по стене, а тихо перешла ров и, сидя рядом с мертвым котенком, начала вылизывать и ласкать его, будто он по-прежнему был жив.

– Видите! – сказал я. – Вот воздействие по-настоящему сильного человека. Даже это животное, охваченное яростью, узнает голос хозяина и подчиняется ему.

– Как скво! – Вот единственное замечание, которое сделал Элиас П. Хатчесон, когда мы пошли дальше вдоль городского рва. Время от времени мы бросали взгляд через стену и каждый раз видели, что кошка идет за нами. Сначала она возвращалась обратно к мертвому котенку, но, когда расстояние до него стало слишком большим, взяла его в пасть и продолжила преследование. Однако через какое-то время мы заметили, что кошка идет налегке; очевидно, она где-то спрятала тельце. Настойчивость кошки усиливала беспокойство Амелии, и она не раз повторяла свое предостережение, но американец только смеялся, забавляясь, пока, в конце концов, видя, что она не на шутку встревожена, не сказал:

– Послушайте, мадам, вам нечего так бояться этой кошки. Я вооружен, уверяю вас! – Тут он похлопал себя по кобуре для пистолета сзади на поясе. – Не успеете вы даже как следует испугаться, как я застрелю это животное, прямо на месте, пусть даже полицейские обвинят меня, гражданина Соединенных Штатов, в незаконном ношении оружия! – С этими словами он посмотрел через стену, но кошка при виде него с ворчанием отступила на клумбу с высокими цветами и спряталась, поэтому Хатчесон продолжал: – Слава богу, это создание лучше знает, что ей полезно, чем большинство христиан. Думаю, мы видели ее в последний раз! Держу пари, теперь она вернется к своему убитому котенку и в одиночестве устроит ему похороны, чтобы никто не видел!

Амелия не захотела больше ничего говорить, чтобы он не осуществил свою угрозу и не пристрелил кошку, ошибочно вообразив, что это ее успокоит. Мы двинулись дальше и прошли по маленькому деревянному мостику, ведущему к воротам, откуда крутая мощеная дорога вела от Бурга к пятиугольной Башне пыток. Шагая по мосту, мы опять увидели внизу кошку. При виде нас ее ярость вернулась, и она снова стала делать отчаянные попытки взобраться на крутую стену. Хатчесон рассмеялся, глядя на нее сверху, и сказал:

– Прощай, старушка. Прости, что ранил твои чувства, но со временем ты это переживешь! Пока!

А потом мы прошли под длинной темной аркой и оказались перед воротами Бурга.

Когда мы вышли оттуда после осмотра прекрасного старого замка, который не смогли испортить даже преисполненные благих намерений реставраторы готики сорок лет назад – хотя результаты их работ выделялись яркими белыми пятнами, – мы почти забыли об утреннем неприятном эпизоде. Старая липа с огромным стволом, искореженным почти девятью прожитыми столетиями, глубокий колодец, вырубленный в сердце скалы древними узниками, и чудесный вид с городской стены, с которой мы слушали почти целых четверть часа многочисленные перезвоны городских колоколов, – все это помогло стереть из нашей памяти инцидент с убитым котенком.

Мы были единственными посетителями, которые вошли в Башню пыток в то утро, – по крайней мере, так сказал старый смотритель, – и так как вся башня была в нашем распоряжении, мы могли подробно все осмотреть, что иначе было бы невозможно. Смотритель, видя в нас единственный источник своих доходов в тот день, был готов во всем идти навстречу нашим пожеланиям. Башня пыток – поистине мрачное место, даже сейчас, когда тысячи посетителей привносят в нее жизнь и связанные с ней радости; но в то время, о котором я рассказываю, она имела самый мрачный и скорбный вид. Пыль веков, казалось, осела на ней, а тьма и ужас воспоминаний стали настолько ощутимыми, что это удовлетворило бы пантеистичные души Филона или Спинозы. В нижнем помещении, куда мы вошли, стояла – по-видимому, как обычно, – непроницаемая тьма; даже лучи жаркого солнца, льющиеся в двери, терялись за стенами огромной толщины и лишь позволяли видеть грубую кладку, такую же, как в тот момент, когда сняли строительные леса, но покрытую пылью. Там и сям виднелись темные пятна, которые, умей стены говорить, могли бы поделиться воспоминаниями, полными страха и боли. Мы с радостью поднялись по пыльной деревянной лестнице, и смотритель оставил двери открытыми, чтобы хоть как-то осветить нам дорогу, так как одна длинная, дурно пахнущая свеча в держателе на стене давала мало света. Когда мы через открытый люк в углу поднялись в верхнее помещение, Амелия так крепко прижалась ко мне, что я чувствовал биение ее сердца. Должен признаться, что меня не удивлял ее страх, так как эта комната оказалась еще более пугающей, чем нижняя. Конечно, света здесь было больше, и его как раз хватало на то, чтобы осознать ужасную обстановку этого места. Очевидно, в намерения строителей башни входило, чтобы только те, кто поднимется наверх, могли наслаждаться светом и перспективой. Как мы заметили еще снизу, там был сделан ряд окон, пусть и маленьких, как было принято в Средние века, тогда как в других местах башни имелось лишь несколько обычных в средневековых строениях узких бойниц, предназначенных для обороны. Всего несколько таких бойниц освещали комнату, и те были сделаны так высоко в стене, что ни с одного места сквозь толстые стены не было видно неба. На стойках и в беспорядке прислоненные к стенам, стояли мечи палачей – огромные двуручные клинки с широким и острым лезвием. Рядом стояло несколько колод, на которых осужденные клали головы; на них виднелись глубокие зарубки в тех местах, где сталь прошла сквозь плоть и вонзилась в дерево. По всей комнате было в беспорядке расставлено множество приспособлений для пыток, при виде которых сжималось сердце: стулья, утыканные шипами, причиняющими мгновенную невыносимую боль; сидения и ложа с тупыми выступами, которые, как может показаться, вызывают меньше мучений, но они действуют не менее эффективно, хоть и медленнее; рамы, пояса, сапоги, перчатки, ошейники, изготовленные, чтобы сжимать разные части тела; стальные корзины, в которых головы при необходимости можно было медленно раздавить, превратив в месиво; сторожевые крюки с длинной рукояткой и ножом, который резал при сопротивлении, – достопримечательность полицейской системы старого Нюрнберга; и еще многие другие устройства для нанесения одним человеком другому ран. Амелия побелела от ужаса при виде этих предметов, однако, к счастью, не лишилась чувств, так как от волнения она села на пыточный стул, но тут же вскочила с визгом, забыв о намерении упасть в обморок. Мы оба сделали вид, что ее расстроил ущерб, нанесенный платью пыльным сидением и ржавыми шипами, а мистер Хатчесон с добродушным смехом принял это объяснение на веру.

Однако центральным объектом в этой камере ужасов было устройство под названием «Железная дева», стоящее почти на середине комнаты. Это была грубая имитация женской фигуры, больше похожая на колокол, или, если сделать более точное сравнение, на фигуру миссис Ной в детском ковчеге, но лишенная тонкой талии и идеальной округлости бедер, служащей отличительной чертой эстетики семейства Ноя. «Деву» с трудом можно было бы считать предназначенной для фигуры человека, если бы создавший ее мастер не сделал на голове некое подобие женского лица. Снаружи машину покрывал слой ржавчины и пыли; к кольцу в передней части фигуры, примерно на уровне талии, была привязана веревка, которая проходила через блок, прикрепленный к деревянному столбу, поддерживающему пол верхнего этажа. Смотритель, потянув за веревку, показал, что передняя часть откидывается на петлях в сторону, наподобие дверцы, и внутри остается место, где может поместиться один человек. Дверца имела ту же толщину и была очень тяжелой, потому что смотрителю потребовалось приложить все силы, чтобы ее открыть, хоть ему помогало это устройство с блоком. Ее большой вес отчасти объяснялся тем, что дверцу специально подвесили таким образом, чтобы ее вес был направлен вниз, и она закрывалась сама собой после того, как ее отпускали. Внутренность разъела ржавчина – нет, сама по себе ржавчина, возникающая со временем, едва ли так глубоко въелась бы в железные стенки; ржавчина этих ужасных пятен проникла очень глубоко! Однако только после того, как мы подошли и заглянули внутрь дверцы, дьявольский замысел стал нам полностью понятен. Там торчало несколько длинных шипов – толстых, прямоугольных, широких у основания и острых на концах, установленных так, чтобы, когда дверца закрывалась, верхние шипы пронзали глаза жертвы, а нижние – его сердце и жизненно важные органы. Для бедной Амелии это было слишком пугающим зрелищем, и на этот раз она упала без чувств, так что мне пришлось снести ее вниз по лестнице, положить на скамейку у башни и ждать, пока она придет в себя. То, что жена испытала сильное потрясение, позднее подтвердилось тем, что у моего старшего сына и по сей день осталось на груди родимое пятно, и, по общему мнению всех родственников, это знак от Нюрнбергской девы.

Когда мы вернулись в ту комнату, то увидели Хатчесона, стоящего напротив «Железной девы»; он, очевидно, философствовал, и теперь поделился с нами своими мыслями в виде некой вступительной речи.

– Ну, я кое-что тут узнал, пока мадам приходила в себя после обморока. Мне кажется, что мы совсем отстали от времени на нашем берегу океана. Мы, на равнинах, думали, что индейцы дадут нам сто очков вперед в том, чтобы доставить человеку массу неудобств; но, по-моему, ваши старые, средневековые правоохранители далеко их опередили. Заноза здорово наказал ту скво, но вот эта юная мисс его посрамила. Концы этих шипов до сих пор еще достаточно острые, хотя даже их края разъело то, что их покрывало. Хорошо бы нам получить образцы этой игрушки и отослать их в резервации только для того, чтобы сбить спесь с индейских мужчин, и с женщин тоже, показав им, как их посрамила старая цивилизация. Я сейчас залезу в этот ящик на минутку, чтобы узнать, как человек чувствует себя внутри!

– Ох, нет, нет! – запротестовала Амелия. – Это слишком ужасно!

– Я считаю, мадам, что нет ничего слишком ужасного для исследователя. Я в своей жизни бывал в некоторых очень странных местах. Провел одну ночь внутри лошадиного трупа, когда пережидал пожар в прерии на территории штата Монтана; в другой раз переночевал внутри туши буйвола, когда команчи вышли на тропу войны, а мне не хотелось бросать свой лагерь. Два дня провел в туннеле золотого прииска Билли Брончо в Нью-Мехико и был одним из четырех человек, которые провели три четверти дня в кессоне, перевернувшемся на бок, когда мы строили фундамент моста Буффало. Я еще не забыл прежних приключений и не собираюсь сейчас это делать!

Мы поняли, что он твердо решил провести этот эксперимент, поэтому я сказал:

– Ну, тогда сделайте это побыстрее, старина.

– Есть, генерал, – ответил он, – но я считаю, что мы пока не готовы. Джентльмены, мои предшественники, которые находились в этой жестянке, не были добровольцами, прямо скажем! И догадываюсь, что их как-то живописно связывали перед тем, как нанести главный удар. Я хочу полностью поместиться в этой штуке, поэтому меня сначала надо должным образом подготовить. Пусть этот старый смотритель достанет какую-нибудь веревку и свяжет меня по всем правилам.

С этой просьбой американец обратился к смотрителю, но тот, когда понял смысл его речи, хоть, вероятно, и не оценил всех красот его диалекта и образов, покачал головой. Однако его протест был всего лишь формальным и вполне преодолимым. Американец сунул ему в руку золотую монету со словами: «Возьми, приятель. Это твое, и не надо бояться. Тебя же не просят участвовать в повешении!» После этого смотритель нашел потрепанный обрывок веревки и достаточно прочно связал нашего спутника. Когда верхняя часть тела Хатчесона была связана, он сказал:

– Погодите минуту, судья. Полагаю, я слишком тяжелый, и вы не сможете засунуть меня в жестянку. Давайте я сам туда залезу, а потом вы сможете связать мне ноги!

С этими словами сумасброд спиной вперед втиснулся в отверстие, которое едва вместило его. Оно было точно ему по размеру. Амелия наблюдала со страхом в глазах, но, явно не хотела ничего говорить. Потом смотритель закончил свою работу, связав ноги американца, так что теперь он стал совершенно беспомощным и неподвижно стоял в своей добровольной тюрьме. Казалось, это доставляет Хатчесону истинное удовольствие, и его лицо расплылось в характерной для него широкой улыбке, когда он сказал:

– Наверное, Еву создали из ребра карлика! Здесь не хватит места для гражданина Соединенных Штатов нормального роста. Мы, в Айдахо, делаем наши гробы более просторными. А теперь, судья, начинайте опускать дверцу, только медленно. Я хочу испытать такое же удовольствие, как те парни, когда эти шипы начинали приближаться к их глазам!

– Ох, нет! Нет! Нет! – истерически закричала Амелия. – Это слишком ужасно! Я не могу вынести этого зрелища! Не могу! Не могу!

Но американец был упрям.

– Послушайте, полковник, – сказал он, – почему бы вам не вывести мадам на небольшую прогулку? Я бы ни за что на свете не хотел задеть ее чувства, но теперь, когда я уже здесь, проделав путешествие в восемь тысяч миль, мне было бы слишком трудно отказаться от того эксперимента, ради которого я преодолел столько препятствий! Не каждый раз человеку удается ощутить себя упакованным в консервную банку! Мы с судьей быстренько проделаем все это, а потом вы вернетесь, и мы вместе посмеемся!

Снова восторжествовала решимость, порожденная любопытством, и Амелия осталась, крепко держа меня за руку и дрожа, а смотритель начал медленно, дюйм за дюймом, отпускать веревку, которая удерживала железную крышку. Лицо Хатчесона буквально сияло, а глаза следили за первым движением шипов.

– Ну, – произнес он, – мне кажется, я так не веселился с тех пор, как покинул Нью-Йорк. Не считая стычки с французским матросом в Уоппинге – да и та была не слишком большим развлечением, – я не испытывал настоящего удовольствия на этом прогнившем континенте, где нет ни медведей, ни индейцев и где никого не пытают. Помедленнее там, судья! Не торопитесь! За свои деньги я хочу получить первоклассное шоу!

Должно быть, в жилах смотрителя текла некоторая часть крови его предшественников из этой ужасной башни, так как он управлял механизмом так необычайно медленно, что через пять минут, за которые внешний край дверцы не переместился и на несколько дюймов, нервы Амелии начали сдавать. Я видел, что губы ее побелели, и почувствовал, как ее пальцы на моей руке разжались. Я быстро огляделся вокруг в поисках места, куда можно было бы ее положить, а когда снова взглянул на жену, то обнаружил, что ее глаза уставились на что-то рядом с «Девой». Проследив за ним, я увидел черную кошку, притаившуюся в укрытии. Ее зеленые глаза светились в темноте помещения, как сигналы опасности, а их яркость усиливали пятна крови, по-прежнему заметные на ее шкуре и на губах. Я крикнул:

– Кошка! Берегитесь кошки! – и в ту же секунду она прыгнула и встала перед механизмом. В тот момент она была похожа на торжествующего демона. Ее глаза яростно сверкали, шерсть встала дыбом. Казалось, кошка вдвое увеличилась в размерах, а ее хвост стегал по бокам, как у тигра, настигшего добычу. Когда Элиас П. Хатчесон увидел ее, он еще пуще развеселился и в его глазах зажегся смех.

– Будь я проклят, – воскликнул он, – если эта скво не нанесла на себя всю свою боевую раскраску! Просто дайте ей пинка, если она вздумает броситься на меня, – начальник так крепко меня связал, что, будь я проклят, если смогу спасти свои глаза, захоти она их выцарапать! Полегче там, судья! Не отпускайте веревку, не то мне тут конец!

В этот момент Амелия окончательно лишилась чувств, и мне пришлось обхватить ее за талию, иначе она упала бы на пол. Занимаясь женой, я увидел, как черная кошка собралась для прыжка, и вскочил, чтобы прогнать ее.

И в это мгновение кошка с каким-то адским воплем бросилась, но не на Хатчесона, как мы ожидали, а прямо на лицо смотрителя. Ее когти яростно растопырились, как у стоящих на задних лапах драконов на китайских рисунках, и я увидел, как один из них впился в глаз бедняги и буквально прорезал его и щеку под ним, а кровь хлынула из всех находившихся там сосудов и полилась широкой красной полосой.

Завопив от ужаса еще до того, как он почувствовал боль, смотритель отскочил назад, выпустив при этом веревку, которая удерживала железную дверцу. Я прыгнул к ней, но было уже слишком поздно – веревка с быстротой молнии пролетела по блоку, и тяжелая масса под собственным весом упала вперед.

Когда дверь закрывалась, передо мной на мгновение промелькнуло лицо нашего бедного спутника. Казалось, он застыл от ужаса. Его глаза затуманила дикая боль, но ни один звук не сорвался с его губ.

А потом шипы сделали свое дело. К счастью, конец наступил быстро, так как, когда мне с трудом удалось открыть дверь, я увидел, что шипы вонзились так глубоко, что проникли в кости черепа, раздробив их, и буквально вырвали американца из железной тюрьмы. А так как он был связан, Хатчесон с тошнотворным глухим стуком упал на пол, перевернувшись лицом вверх.

Я бросился к жене, подхватил ее на руки и вынес наружу, так как боялся за ее рассудок, если она очнется от обморока и увидит это зрелище. Положив Амелию на скамейку, я бросился обратно. Смотритель стоял, прислонившись к деревянной колонне, и стонал от боли, прижимая к глазам окровавленный носовой платок. А на голове бедного американца сидела кошка, громко мурлыкала и лизала кровь, которая сочилась из его раздробленных глазниц.

Думаю, никто не назовет меня жестоким за то, что я схватил один из старых палаческих мечей и разрубил ее на две части на том самом месте, где она сидела.