ГЛАВА XL
От старости глубокой жизнь отходит
Спокойно, неприметно, как отлив
От выброшенной на берег галеры.
Давно ль она от ветра и от волн
Покачивалась мерно, а теперь
В песок зарылась килем. Косо в небо
Вонзилась мачта, а разбитый остов
Едва колышется и скоро ляжет,
Ненужный и недвижный.
Старинная пьеса
Антикварий поднял щеколду хижины и был поражен, услышав резкий, дрожащий голос Элспет, напевавший отрывистым и заунывным речитативом старинную балладу:
Сельдь любит плавать под луной,
Макрель же любит ветер.
А устрица — песок морской,
Изнеженная леди.
Как прилежный собиратель таких образчиков старинной поэзии, Олдбок не решался переступить порог и, напряженно слушая, невольно уже нащупывал рукой карандаш и записную книжку. Время от времени старуха начинала говорить, словно обращаясь к детям:
— Эй, вы, малыши, тс, тс! Я сейчас начну кое-что получше:
Садитесь все на ту скамью
И слушай стар и мал.
Про графа Гленаллена я спою,
Как он под Харло пал.
В Беннахи кронах громко звучал,
Скользил по Дону с волной.
И горец и воин низин горевал,
Был страшен под Харло бой.
Я плохо помню следующую строфу, память у меня ослабела, а тут еще находят на меня всякие мысли… Боже, избави нас от искушения!
Тут ее голос перешел в невнятное бормотание.
— Это историческая баллада, — с живейшим интересом произнес Олдбок, — достоверный и несомненный отрывок из творчества менестрелей. Перси был бы восхищен его простотой, Ритсон не мог бы оспаривать его подлинность.
— Но как худо, — сказал Охилтри, — когда старый человек настолько выжил из ума, что бубнит древние песни после такой тяжкой потери!
— Тише, тише! — остановил его антикварий. — Она снова поймала нить песни.
Действительно, старуха опять запела:
Седлали белых сто лошадей,
Седлали сто вороных.
Чафроны сверкали на лбу коней,
Был рыцарь на каждом из них.
— Чафроны! — воскликнул антикварий. — Вероятно, это то же, что шевроны. Такое словечко дорого стоит. — И он записал его в свою красную книжку.
Едва десять миль во весь опор
Успели они проскакать,
Навстречу понесся Доналд с гор
И с ним в двадцать тысяч рать.
Тартаны реют, как рой знамен,
Мечи на солнце блестят.
Волынки ревут со всех сторон
И, кажется, всех оглушат.
Поднялся граф на тугих стременах
И вражьи войска оглядел.
«Не всякий, кто закален в боях,
Сегодня останется цел.
Мой паж веселый, как бы за нас
Решил ты, будь воля твоя?
Будь графом Гленаллена ты сейчас,
А Роналдом Ченом — я?
Бежать? Догонят — позор и плен.
Сражаться, смерть избрав?
Как решил бы ты нынче, Роланд Чен,
Будь ты Гленаллена граф?»
Знайте же, малыши, что, хоть я и сижу здесь у печки, такая бедная и старая, этот Роланд Чен был моим предком и здорово дрался в той сече, особенно когда пал граф. Он корил себя за совет, который подал — начать бой, не дожидаясь, пока подоспеют Мар с Мернсом, и Эбердин, и Энгус.
Вновь окрепшим и оживившимся голосом она прочла воинственный совет своего предка:
«Будь графом Гленаллена я хоть миг,
А Роландом Ченом — вы,
Я, пришпорив коня, издал бы наш крик,
И дрались бы мы, как львы.
У них против нас двадцать тысяч мечей,
А нам — с двумястами в бой.
Зато тартаны у их людей,
А мы укрыты броней.
Как сквозь кусты, пролетит во всю прыть
Мой конь сквозь их ряды.
Нет, славная кровь норманнов остыть
Не должна из-за горской орды!»
— Слышишь, племянник? — сказал Олдбок. — Как ты можешь заметить, твои гэльские предки были не в большой чести у воинов низменностей.
— Я слышу, — ответил Гектор, — как глупая старуха поет глупую старую песню. Меня удивляет, сэр, что вы, не желая слушать песни Оссиана о Сельме, можете находить удовольствие в этом вздоре. Клянусь, я еще никогда не слышал такой дрянной ярмарочной баллады. Я уверен, что подобной второй вы не найдете ни у одного книгоноши. Мне было бы стыдно хоть на миг подумать, что честь наших гор могла бы пострадать от таких виршей.
Вскинув голову, он презрительно повел носом.
Должно быть, до старухи дошел звук их голосов, ибо, перестав петь, она воскликнула:
— Входите, господа, входите! Добрые люди не задерживаются на пороге.
Они вошли и, к своему удивлению, нашли Элспет одну. Она сидела, как «призрак у очага» или олицетворенная Старость в песне охотника о сове , «в морщинах, серая, обтрепанная, злая, с глазами мутными… »
— Мои ушли, — объяснила она гостям. — Но вы посидите минутку: кто-нибудь придет. Если у вас дело к моей невестке или сыну, они скоро вернутся, а я никогда не говорю о делах. Дети, подайте стулья! Дети, кажется, тоже ушли, — продолжала она, озираясь по сторонам. — Я только что пела им, чтобы они посидели спокойно, но они все-таки улизнули. Садитесь, господа, они сейчас придут.
Спущенное ею на пол веретено запрыгало и завертелось, и, казалось, внимание старухи было всецело поглощено его движением; она не сознавала присутствия посторонних и не спрашивала себя, кто они такие и зачем явились.
— Хотелось бы, чтобы она продолжила эту народную песню или легенду. Я всегда подозревал, что еще до самой битвы под Харло там была кавалерийская стычка.
— Не будет ли угодно вашей милости, — сказал Эди, — перейти к тому делу, которое привело нас сюда? А песенку я берусь достать вам в любое время.
— Пожалуй, ты прав, Эди. Do manus , я покоряюсь. Но как мы это устроим? Вот она сидит перед нами, олицетворенное слабоумие. Поговори с ней, Эди! Попытайся, может быть, ты заставишь ее вспомнить, что она посылала тебя в Гленаллен-хауз.
Эди послушно встал и, пройдя по комнате, остановился точно на том же месте, которое он занимал во время своего последнего разговора с Элспет.
— Я рад, что ты нынче так хорошо выглядишь, матушка, а ведь у тебя случилось большое несчастье с тех пор, как я здесь побывал.
— Да, — произнесла Элспет, вероятно вспоминая о своих несчастьях вообще, а не о том недавнем. — У нас тут недавно стряслась беда. Не знаю, как переносят несчастья молодые, а я переношу плохо. Я не слышу, как свистит ветер и рокочет море, но мне кажется, что я вижу лодку, перевернутую дном кверху, и людей, барахтающихся в волнах! Ох, господи, какие тяжкие видения бывают у людей, когда не спишь и не бодрствуешь, а только ждешь, когда же наконец придет долгий и глубокий сон! Иной раз мне мерещится, что не то мой сын, не то Стини умер и я вижу похороны. Не странно ли, что такое снится сумасшедшей старухе? Отчего бы им умирать до меня? Это ведь против законов природы!
— Мне кажется, вы мало чего добьетесь от этой старой дуры, — сказал Гектор, по-видимому еще сохранивший в душе неприязнь к ней за пренебрежительное упоминание в балладе о его земляках. — Вы мало чего добьетесь от нее, сэр, и мы только потеряем время, сидя здесь и слушая ее бессмысленный лепет.
— Гектор, — возмущенно произнес антикварий, — если тебе не внушают уважения ее несчастья, уважай по крайней мере ее возраст и седины. Это последняя ступень существования, о которой так хорошо говорит латинский поэт:
… omni
Membrorum damno major dementia, quae nec
Nomina servorum, nec vultus agnoscit amici,
Cum queis preterita coenavit nocte, nec illos
Quos genuit, quos eduxit.
— Это латынь! — воскликнула Элспет, приходя в себя, словно с увлечением следила за строками, которые антикварий прочел с большим пафосом. — Это латынь! — И она обвела всех испуганным и гневным взглядом. — Неужели какой-нибудь священник наконец добрался до меня?
— Видишь, племянник, она поняла эту великолепную тираду немногим хуже тебя.
— Надеюсь, сэр, вы не думаете, что она скорее меня признала в этом латынь?
— Нет, что до этого… Но погоди, она собирается говорить.
— Не надо мне никаких священников, — с бессильной яростью произнесла старая колдунья. — Как я жила, так и хочу умереть. Пусть никто не скажет, что я предала свою госпожу — даже ради спасения души!
— Это говорит о нечистой совести, — заметил нищий. — Я хотел бы, чтобы она облегчила свою душу — для своего же блага.
И он снова приступил к ней:
— Ну, милая, я исполнил твое поручение к графу.
— К какому графу? Не знаю никакого графа. Знавала я когда-то графиню, и чего бы я не дала, чтобы никогда не знать ее! Ибо через это знакомство пришли, — и, говоря, она стала считать на своих иссохших пальцах, — сперва Гордыня, потом Коварство, потом Мстительность, потом Лжесвидетельство. И Убийство уже стучалось у дверей, желая войти. Как вы думаете, приятные гости обосновались в душе женщины? Поверьте, слишком уж много было гостей!
— Да нет же, матушка, — продолжал нищий. — Я толкую не про графиню Гленаллен, а про ее сына, которого зовут лордом Джералдином.
— Теперь вспоминаю, — ответила Элспет. — Не так давно я видела его, и был у нас с ним печальный разговор. — Ах, господа, красивый молодой лорд стал таким же старым и хилым, как я. Да, вот что делают с молодежью горе, разбитые надежды и преграды на пути пылкой любви! Но разве не должна была подумать об этом его мать? А мы ведь были всего лишь подневольные женщины. А уж меня-то никто не может попрекнуть — ведь он не был мне сыном, а она была моя госпожа. Вы знаете, как это говорится в балладе? Я почти позабыла ее, да и напев вылетел из моей старой головы:
Я мать не дам корить, мой друг,
Твоя не к месту злоба.
Найти легко хоть сто подруг,
Но мать одна до гроба!
А потом он-то был ведь только наполовину гленалленской крови, а в ее жилах текла чистая кровь. Нет, нет, никогда мне не следует жалеть о том, что я сделала и выстрадала ради графини Джоселинд. Никогда не стану я об этом жалеть!
С упрямым выражением человека, который решил ни в чем не признаваться, она начала стягивать с прялки лен, возобновляя прерванное занятие.
— Я слыхал, — проговорил нищий, знавший от Олдбока кое-что об истории семьи, — будто чей-то злой язык рассорил графа, то есть лорда Джералдина, с молодой невестой.
— Злой язык? — с внезапной тревогой воскликнула Элспет. — А чего бы ей бояться злых языков? Она была добра и хороша собой — по крайней мере все так считали. И если б она сама придерживала язык и никого не задевала, она, несмотря ни на что, жила бы как положено леди.
— Но я слыхал, матушка, — продолжал Охилтри, — у нас так болтали, будто она и ее муж были в недозволенно близком родстве, когда поженились.
— Кто смеет говорить, — перебила старуха, — будто они поженились? Кому это известно? Только не графине и не мне. А если они были тайно повенчаны, то и тайно разлучены. Они выпили чашу своего же обмана.
— Нет, подлая ведьма, — закричал Охилтри, который больше не в силах был молчать, — они выпили яд, который ты и твоя мерзкая госпожа приготовили для них!
— Ха, ха! — засмеялась старуха. — Я так и думала, что до этого дойдет. Что ж, пусть меня допрашивают, я буду сидеть и молчать. В наше время пыток нет, а если есть, пусть рвут меня на куски! Горе устам вассала, если он предаст того, чей хлеб он ест!
— Поговори с ней, Эди, — настаивал антикварий. — Она знает твой голос и охотно на него откликается.
— Нет, мы от нее больше ничего не добьемся, — сказал Охилтри. — Когда она вот так усядется да сложит руки, она может за неделю не произнести ни слова. А кроме того, если я не ошибаюсь, ее лицо, с тех пор как мы пришли, сильно изменилось в нехорошую сторону. Все же я попытаюсь, чтобы угодить вашей милости. — Так ты не помнишь, матушка, что твоя прежняя госпожа, графиня Джоселинд, призвана в мир иной?
— Призвана в мир иной! — воскликнула старуха, на которую имя графини неизменно оказывало возбуждающее действие. — Тогда мы должны отправиться за ней. Все должны ехать верхом, когда она в седле. Велите сказать лорду Джералдину, что мы поедем впереди. Подайте мой плащ и шарф. Не могу же я такая растрепанная ехать в коляске с миледи!
Она подняла иссохшие руки и стала двигать ими, как женщина, надевающая плащ перед выходом из дома. Потом медленно и неуклюже опустила их. И, несомненно, с той же мыслью о путешествии, заговорила торопливо, без передышки:
— Позовите мисс Невил! Почему вы вздумали назвать ее леди Джералдин? Я сказала — Эвелин Невил, а не леди Джералдин. Нет никакой леди Джералдин! Скажите ей, чтобы она сменила свой мокрый плащ, и пусть она не будет такая бледная… Ребенок? Откуда у нее может быть ребенок? Кажется, у девиц не бывает детей! Тереза, Тереза, миледи зовет нас! Возьми свечу, на лестнице темно, как в ночь под Рождество. Мы идем, миледи!
С этими словами она опустилась в кресло и оттуда боком сползла на пол.
Эди бросился вперед, чтобы поддержать ее, но, едва взяв на руки, проговорил:
— Все кончено! На последнем слове и смерть пришла.
— Не может быть! — прошептал Олдбок, подходя к старухе вместе с племянником.
Однако сомневаться не приходилось. Она скончалась с последним словом, торопливо слетевшим с ее губ. И перед Олдбоком и его спутниками лежали лишь бренные останки той, что так долго боролась с сознанием тайной вины, которая еще более отягощала все невзгоды бедности и преклонных лет.
— Дай бог, чтобы за гробом ей была уготована лучшая участь, чем на земле! — сказал Эди, глядя на безжизненное тело. — Увы, какое-то бремя тяжко давило ей сердце. Я много раз видел, как умирали люди на поле боя и у себя в постели. Но мне легче было бы увидеть все это вновь, чем одну такую ужасную кончину.
— Надо позвать соседей, — сказал Олдбок, как только немного оправился от охватившего его ужаса и изумления, — и сообщить эту печальную весть. Жаль, что не удалось получить ее признание. И, хотя это менее важно, я жалею, что не мог записать отрывок баллады, который она пела. Но да исполнится воля господня!
Они вышли из хижины и оповестили соседей о случившемся. Тотчас же пожилые женщины собрались, чтобы обмыть и убрать тело той, кого можно было считать праматерью поселка. Олдбок обещал помочь в расходах по погребению.
— Ваша милость, — обратилась к нему Эйлисон Брек, соседка, ближайшая по возрасту к покойной, — не худо бы вам прислать сюда что-нибудь, чтобы поднять у нас дух во время бдения при покойнице, потому как у бедного Сондерса весь джин выпили, когда хоронили Стини, а мало кто согласится сидеть с пересохшим ртом возле трупа. Элспет в молодости была редкая умница, я хорошо помню. Но только шептали, будто она не очень удачлива. О мертвых не следует говорить дурно, особенно о куме и соседке, но только после ее переезда из Крейгбернфута странные слухи пошли про какую-то леди и ребенка. Так что, видите, наше бдение будет не очень приятным, если ваша милость не пришлет нам чего-нибудь для храбрости.
— Вы получите виски, — ответил Олдбок, — тем более что вы употребили надлежащее название для старинного обычая бдения при покойнике. — Ты замечаешь, Гектор, что они говорят: lyke-wake. Это чисто тевтонское слово близко к немецкому Leichnam, труп. Часто говорят неправильно: late-wake, и Бранд поддерживает это современное искажение.
— Мне кажется, — пробормотал Гектор про себя, — что дядя готов будет отдать весь Монкбарнс, если кто-нибудь придет и попросит его на чистом тевтонском языке! Ни капли виски не перепало бы старухам, если б их председательница попросила вина для late-wake.
В то время как Олдбок давал еще кое-какие указания и обещал помочь, по пескам прискакал во весь дух слуга сэра Артура и, заметив антиквария, остановил лошадь возле него.
— В замке, — сказал он, — что-то случилось (что именно, он не мог или не хотел объяснить), и мисс Уордор спешно послала меня в Монкбарнс просить, чтобы мистер Олдбок отправился туда, не теряя ни минуты.
— Боюсь, — сказал антикварий, — что дела сэра Артура тоже близятся к развязке. — Что я могу сделать?
— Как что, сэр? — воскликнул Гектор со свойственной ему горячностью. — Вскочить на коня и повернуть его головой к замку. Вы будете в Нокуинноке через десять минут.
— Этот конь легок на ногу, — сказал слуга, спешиваясь, чтобы поправить подпругу и стремена. — Только артачится немного, когда чует на себе мертвый груз.
— Я скоро стал бы мертвым грузом — только не на нем, а под ним, мой друг! — сказал антикварий. — Черт возьми, видно я тебе надоел, племянник? Или, ты думаешь, мне жизнь так надоела, что я сяду на этого буцефала? Нет, нет, мой друг, если мне надо быть сегодня в Нокуинноке, я должен спокойно отправиться туда пешком, и я это сделаю, по возможности, без промедления. Капитан Мак-Интайр может сам поехать на этом коне, если ему угодно.
— Не думаю, чтобы я мог быть очень полезен, дядя, но я хотел бы, если там несчастье, по крайней мере выразить свое сочувствие. Поэтому я поскачу вперед и сообщу, что вы тоже скоро будете. Дай-ка мне шпоры, мой друг!
— Они вам едва ли понадобятся, сэр, — сказал слуга, в то же время снимая шпоры и пристегивая их к сапогам капитана Мак-Интайра. — Конь идет хорошо и без них.
Олдбок с изумлением взирал на это новое безрассудство племянника.
— Ты с ума сошел, Гектор, или забыл, что сказал Квинт Курций, с которым ты, как солдат, должен быть хорошо знаком: «Nobilis equus umbra quidem virgae regitur; ignavus ne calcari quidem excitari potest». Эти слова ясно показывают бесполезность шпор и даже, я добавил бы, их опасность.
Но Гектор, которому мнения Квинта Курция и антиквария в таких вещах были равно безразличны, ответил лишь беспечным: «Не бойтесь, не бойтесь, сэр!»
Тут отпустил он жеребцу поводья
И, наклонясь к луке седла, вонзил
В бока измученному скакуну
До самой вилки шпоры. Конь рванулся,
А он, теперь уж ничему не внемля,
Лишь пожирал перед собой дорогу.
— Они хорошая пара, — заметил Олдбок, глядя вслед умчавшемуся Гектору. — Бешеная лошадь и сумасшедший мальчишка — два самых своевольных создания в христианском мире! И все это для того, чтобы на полчаса раньше добраться до места, где он никому не нужен, ибо, я думаю, горести сэра Артура такого свойства, что нашему лихому кавалеристу их не излечить. Наверно, все это козни Дюстерзивеля, для которого сэр Артур столько сделал. Не могу не отметить, что к некоторым натурам до сих пор приложимо изречение Тацита: «Beneficia eo usque laeta sunt dura videntur exsolvi posse; ubi multum antevenere pro gratia odium redditur» , откуда мудрый может извлечь предостережение — не оказывать человеку благодеяний сверх меры, в какой тот может в будущем воздать, иначе сделаешь своего должника банкротом по части благодарности.
Бормоча себе под нос подобные сентенции скептической философии, антикварий побрел песками в сторону Нокуиннока. Но нам необходимо опередить нашего друга, чтобы объяснить причины, побудившие владельцев замка столь спешно вызвать его.