ГЛАВА XXX
Кто он? Из тех, кто не обрел земель
И потому воюет на воде.
Кита на бой он вызывал, честя
Его левиафаном, бегемотом.
Сражался даже как-то он с меч-рыбой,
И — кто бы думал? — рыба верх взяла:
Его спина хранит об этом память!
Старинная пьеса
— Итак, бедного парня Стини Маклбеккита сегодня хоронят! — сказал наш старый друг антикварий, снимая стеганый халат и надевая старомодный черный сюртук вместо того одеяния табачного цвета, которое он обычно носил. — И там, надо полагать, ожидают, что я буду присутствовать на похоронах?
— Так точно, — ответил преданный Кексон, усердно счищая щеткой белые нитки и пятнышки с костюма хозяина. — Тело, прости господи, так разбилось о скалы, что с погребением хотят поторопиться. «Морской промысел — дело опасное, — говорю я своей бедной дочке, чтобы немного подбодрить ее. — Море, говорю я, Дженни, ремесло такое же неверное… »
— Как и ремесло старого парикмахера, которого разоряют мода на стрижку и пошлина на пудру. Кексон, твой способ подбадривать так же неудачен, как и неуместен. Quid mihi cum femina? Какое мне дело до твоего бабья, когда у меня довольно хлопот и с моими собственными? Еще раз тебя спрашиваю: ожидают ли эти бедняги, что я приду на похороны их сына?
— О, будьте уверены, ваша милость, что вас ожидают! В здешних краях принято, чтобы всякий джентльмен провожал покойника до границы своей земли. И вам достаточно дойти лишь до вершины холма. Никто не ожидает, чтобы ваша милость пошли дальше. Это ведь проводы Келсо: два шага за порог.
— Проводы Келсо? — повторил за стариком любопытный антикварий. — А почему проводы Келсо, а не какие-нибудь другие?
— Дорогой сэр, — ответил Кексон, — откуда мне знать? Просто так говорится!
— Кексон, — отозвался Олдбок, — ты всего лишь парикмахер. Если бы я задал этот вопрос Охилтри, он сейчас же преподнес бы мне целую легенду.
— Как вы не раз изволили говорить, — ответил Кексон с несколько необычным для него оживлением, — мое дело заниматься только наружной стороной головы вашей светлости.
— Верно, Кексон, верно! Нельзя упрекать кровельщика, зачем он не обойщик.
Олдбок достал записную книжку и отметил в ней: «Проводы Келсо — как пояснено, два шага за дверной порог. Источник: Кексон. Quaere : происхождение. Mem. : написать по этому вопросу доктору Грейстилу».
Сделав эту запись, он возобновил разговор:
— Должен сказать, Кексон, я одобряю обычай, что землевладелец провожает тело крестьянина. Этот обычай идет от давних времен и основан на глубоком сознании необходимости взаимной помощи и доверия между хозяином земли и тем, кто ее возделывает. В этом феодальная система (как и в вежливости к женщинам, хотя и преувеличенной), в этом, говорю я, феодальная система умерила и смягчила суровость классической древности. Никто не слыхал, Кексон, чтобы спартанец присутствовал на похоронах илота. Но я готов присягнуть, что Джон Гернел… Ты слышал о нем, Кексон?
— Ну конечно, сэр! Кто бы мог состоять так долго при вашей милости и не слышать об этом джентльмене!
— Так вот, — продолжал антикварий, — я готов биться об заклад, что ни один раб, или крепостной, или крестьянин ascriptus glebae не умер здесь, во владениях монахов, без того, чтобы Джон Гернел прилично и достойно не похоронил его.
— Гм, с позволения вашей милости, говорят, что ему больше приходилось заниматься рождениями, нежели смертями, хи-хи-хи! — весело засмеялся старик.
— Хорошо, Кексон! Очень хорошо! Ты сегодня блистаешь.
— А потом, — лукаво добавил Кексон, осмелев от похвалы патрона, — говорят еще, что католические священники в те времена кое-что получали, когда шли хоронить людей.
— Верно, Кексон! Верно, как моя перчатка. Кстати, я думаю, что эта поговорка идет от обычая дарить перчатку в залог нерушимой верности. Так вот, повторяю, верно, как моя перчатка, Кексон, — и тем больше в этом чести для нас, протестантских властей, что мы даром выполняем эту обязанность, за которую приходилось платить во времена той императрицы суеверия, Кексон, о которой Спенсер аллегорически говорит:
… дочь женщины слепой,
Абесса, дочь Корекки нерадивой…
Но зачем я толкую о таких вещах с тобой? Мой бедный Ловел избаловал меня, и я привык говорить вслух, даже когда это все равно, что говорить про себя. Где мой племянник Гектор Мак-Интайр?
— В гостиной, сэр, и с ним обе леди.
— Очень хорошо, — сказал антикварий, — я тоже отправлюсь туда.
— Послушай, Монкбарнс, — встретила его сестра, когда он вошел в гостиную. — Ты не должен сердиться.
— Дорогой дядюшка! .. — начала мисс Мак-Интайр.
— Что все это значит? — насторожился Олдбок, заключив по умоляющему тону дам, что его ожидают какие-то дурные вести, подобно тому, как осажденная крепость узнает о начале штурма по первому звуку сигнальной трубы. — Что тут у вас? Почему вы взываете к моему терпению?
— Надеюсь, ничего особенного не произошло, сэр, — сказал Гектор, который, с рукой на перевязи, сидел за завтраком. — Во всяком случае, в ущербе, как и в гораздо больших неприятностях, мною причиненных, повинен только я сам. К сожалению, за них я ничего не могу предложить, кроме моей признательности.
— Что ты! Я тебе сердечно рад, сердечно рад! Только пусть это предостережет тебя в дальнейшем от припадков гнева. Они не что иное, как кратковременное помешательство — ira furor brevis… Но что это за новое несчастье?
— Моя собака, сэр, к сожалению, опрокинула…
— Милосердное небо! Неужели — слезную урну из Клохневена? ! — воскликнул Олдбок.
— Боюсь, дядя, что ту самую, — промолвила молодая леди. — Она стояла на буфете. Бедное животное хотело лишь добраться до свежего масла.
— В чем, несомненно, вполне преуспело, так как я вижу на столе только соленое. Но это пустяк, моя урна была всего только краеугольным камнем моей теории, с помощью которой я доказываю, — вопреки упрямству невежественного Мак-Криба, — что римляне, проходя сквозь теснины здешних гор, оставляли за собой образцы своего искусства и предметы вооружения. И эта слезница погибла, уничтожена, раздроблена на осколки, которые можно принять за остатки битого цветочного горшка!
О Гектор, я тебя люблю, но впредь
Ты воинов моих не поведешь!
— Да, сэр, боюсь, я выглядел бы довольно странно во главе навербованного вами полка!
— Во всяком случае, Гектор, я приказал бы тебе бросить обоз и двигаться expeditus или relictis impedimentis . Ты не можешь себе представить, как надоела мне эта собака. Она совершает кражи со взломом, по крайней мере я слышал, что она проникла в кухню при запертых дверях и сожрала баранью лопатку. (Наши читатели, если они запомнили, что Дженни Ринтерут, отправляясь в рыбачью хижину, из осторожности оставила дверь открытой, вероятно не вменят в вину бедной Юноне указанное отягчающее обстоятельство, которое юристы называют claustrum fregit и которое разграничивает ограбление и простую кражу.)
— Я искренне огорчен, сэр, — сказал Гектор, — что Юнона произвела столько беспорядка. Но сам дрессировщик Джек Мюрхед никак не мог заставить ее слушаться. Зато эта сука удивительно вынослива.
— Если так, Гектор, я хотел бы, чтобы она вынесла себя из моих владений.
— Мы оба удалимся завтра или даже сегодня, но мне не хотелось бы расставаться с братом моей матери в ссоре из-за какого-то пустякового горшка.
— Ах, брат, брат! — воскликнула мисс Мак-Интайр в ужасе от столь пренебрежительного эпитета.
— А как мне еще его называть! — продолжал Гектор. — С помощью точно таких горшков в Египте охлаждают вино, шербет или воду. Я привез с собой пару, а мог бы привезти хоть два десятка.
— Что? — удивился Олдбок. — Точно такой же формы, как тот, что разбила собака?
— Да, точно такой же, как крынка, стоявшая на буфете. Они у меня на квартире в Фейрпорте. Мы захватили с собой целую груду, чтобы охлаждать вино во время морского пути, — они для этого здорово подходят. Если бы я знал, что они могут сколько-нибудь возместить вашу утрату или доставить вам удовольствие, я почел бы за честь преподнести их вам.
— Конечно, дорогой мой мальчик, это было бы мне чрезвычайно приятно. Изучать взаимные связи между народами по их обычаям и по сходству применяемой ими утвари издавна было моим любимым занятием. Все, что подтверждает существование таких связей, для меня чрезвычайно ценно.
— Отлично, сэр, я буду очень польщен, если вы примете их и еще несколько мелочей в том же роде. А теперь, я надеюсь, вы простите меня?
— Ах, дорогой мальчик, ты только ветрен и неразумен!
— Но моя Юнона… она, уверяю вас, тоже только ветрена. Дрессировщик говорил мне, что в ней нет ни вспыльчивости, ни упрямства.
— Хорошо, я дарю прощение и Юноне — при условии, что ты, подражая ей, не будешь ни вспыльчив, ни упрям и что она не будет допускаться в гостиную.
— Дорогой дядя, — сказал воин, — я, право, постыдился бы предлагать вам, во искупление провинностей моих и моей спутницы, что-либо действительно достойное вашего внимания. Но теперь, когда все предано забвению, разрешите вашему племяннику, сироте, которому вы были отцом, преподнести вам безделушку, очень любопытную, как меня уверяли! Только история с моим ранением помешала мне вручить вам ее раньше. Мне подарил ее французский ученый, которому я оказал кое-какие услуги после дела под Александрией.
Капитан вложил в руку антиквария маленький футляр. В нем оказалось старинное массивное золотое кольцо с великолепно вырезанной камеей, изображающей голову Клеопатры. Антикварий пришел в настоящий экстаз, сердечно пожал племяннику руку, осыпал его тысячью благодарностей и показал перстень сестре и племяннице. У последней хватило такта выказать достаточное восхищение, но мисс Гризельда (хотя и не уступала ей в любви к племяннику) не догадалась последовать ее примеру.
— Хорошая вещица, Монкбарнс, — сказала она, — и, наверно, ценная. Но это не по моей части. Ты ведь знаешь, я не судья в таких вопросах.
— Вот истинный голос Фейрпорта! — воскликнул Олдбок. — Дух этого города заразил нас всех. Мне кажется, я уже два дня, с тех пор как держится северо-восточный ветер, слышу запах дыма, но косные суждения города разносятся дальше, чем его испарения. Поверьте мне, дорогой Гектор, пройдись я по фейрпортской Хай-стрит, показывая эту бесценную камею всем встречным, никто из них — от мэра до городского глашатая — не остановит меня, чтобы расспросить о ее происхождении. Но если б я нес под мышкой штуку полотна, то, прежде чем я добрался бы до Конного рынка, меня засыпали бы вопросами о качестве и цене ткани. Грубое невежество тамошних жителей можно было бы высмеять словами Грея:
Веселой шутке и уму
Ты погребальный саван сшей -
Преграду прочную всему.
Что не приносит нам грошей
Самым замечательным доказательством того, что сделанное Гектором мирное предложение оказалось вполне приемлемым, послужила новая выходка собаки. Пока антикварий был увлечен своей декламацией, Юнона, побаивавшаяся его, — ибо собаки благодаря поразительному инстинкту мгновенно определяют, кто их любит и кто не любит, — несколько раз заглядывала в комнату и, не усмотрев в его позе ничего устрашающего, наконец отважилась войти всей своей персоной и, осмелев от безнаказанности, сожрала нагретые для мистера Олдбока ломтики хлеба с маслом, в то время как он, поглядывая то на одного, то на другого из своих слушателей, с довольным видом повторял:
«Ты погребальный саван сшей».
— Вы помните место из «Эвменид», которое, кстати, не так прекрасно, как в подлиннике… Но что это? .. Исчез мой хлеб, и я вижу, куда! О ты, достойный образец слабого пола! Неудивительно, что женщины обижаются, когда их называют именем вашей породы. — Он погрозил Юноне кулаком, и она кинулась прочь из комнаты. — Однако раз Юпитер, по словам Гомера, не мог сладить с Юноной на небе, а Джек Мюрхед, по словам Гектора Мак-Интайра, имел столь же малый успех на земле, очевидно нам с ней ничего не поделать.
Такой мягкий упрек брат и сестра правильно истолковали как полное прощение преступлений Юноны, и все с удовольствием принялись за утреннюю трапезу.
Покончив с завтраком, антикварий предложил племяннику пойти с ним на похороны. Но воин возразил, что у него нет траурного костюма.
— Ну, это ничего не значит! Требуется только твое присутствие. И я уверен, что ты увидишь там вещи, которые тебя развлекут… нет, это неподходящее выражение… которые тебя заинтересуют. Я имею в виду сходство — и на месте я покажу тебе его — между одеждой, обычной в таких случаях, у нас и у древних.
«Да простит мне небо! — подумал Мак-Интайр. — Я, наверно, сделаю что-нибудь не так и сразу потеряю благосклонность дяди, которую только что случайно приобрел».
Отправляясь в путь, воин внял предостерегающим взглядам сестры и твердо решил не обижать дядю невнимательностью или нетерпением. Увы, наши лучшие намерения рушатся, как только столкнутся с нашими преобладающими склонностями. Едва антикварий, боявшийся упустить хоть какую-нибудь деталь, начал рассказывать о погребальных обрядах древних скандинавов и описывать «эпоху холмов», как племянник прервал его, воскликнув, что большая чайка, кружившая около них, дважды подлетала на расстояние выстрела. Пожурив Гектора за эту провинность, но простив его, Олдбок возобновил свои рассуждения:
— С этими обстоятельствами тебе следует ознакомиться и освоиться, мой дорогой Гектор. Ибо среди превратностей нынешней войны, потрясающей всю Европу, нельзя знать, куда тебя призовут служить. Если это будет, например, Норвегия, или Дания, или иная часть древней Скании, или, как мы ее называем, Скандинавии, тебе очень полезно будет знать назубок историю и традиции этой древней страны, этой officina gentium , матери современной Европы, колыбели тех героев, которые
Разили смело, стойко защищались,
Улыбкой смерть встречая…
Как чудесно, например, по окончании утомительного перехода оказаться вблизи рунического памятника и обнаружить, что ты разбил свою палатку рядом с могилой героя!
— Боюсь, сэр, что для пользы нашей походной кухни лучше было бы оказаться вблизи хорошего птичника.
— Печально, что ты так говоришь! И неудивительно, что канули в вечность дни Кресси и Азенкура, если уважение к древней доблести умерло в груди британского воинства.
— Ни в коем случае, сэр, это совсем не так! И все же я думаю, что Эдуард и Генрих, как и все прочие герои, сперва обеспечивали себе обед, а потом уже осматривали памятники старины. Уверяю вас, мы вовсе не равнодушны к славе предков. По вечерам я часто просил старого Рори Мак-Элпина спеть нам песни из Оссиана о битвах Фингала с Ламон-Муром и Магнуса с духом Мюрартаха.
— Неужели ты веришь, — взволновался антикварий, — неужели ты, простак, безоговорочно веришь, что эта стряпня Макферсона — действительно древняя поэзия?
— Верю ли я, сэр? Как же я могу не верить, если с детства слышал эти песни?
— Но это не был макферсоновский, английский Оссиан! Надеюсь, ты не станешь утверждать такой вздор? — произнес антикварий, гневно хмуря лоб.
Однако Гектор стойко выдержал натиск бури. Как многие истые кельты, он полагал, что честь его отечества и родного языка неразрывно связана с подлинностью этих широко распространенных песен. Он готов был бы драться до изнеможения, готов был бы отдать все, и даже жизнь, за каждую их строчку. Поэтому он бесстрашно утверждал, что Рори Мак-Элпин знал наизусть «всю книгу от корки до корки». И только после ряда перекрестных вопросов он пояснил столь категорическое заявление, добавив:
— Во всяком случае, при достаточном запасе виски он готов был петь когда и сколько угодно, пока его слушали.
— Так, так, — заметил антикварий. — Тогда, вероятно, это длилось не так уж долго.
— Конечно, сэр, мы должны были выполнять служебные обязанности и не могли сидеть и всю ночь слушать волынщика.
— Но ты теперь помнишь, — заговорил Олдбок, стиснув зубы и цедя слова, как всегда, когда ему противоречили, — ты теперь помнишь что-нибудь из тех стихов, которые находил такими звучными и интересными? Ты ведь, несомненно, отличный судья в таких вещах!
— Я не выдаю себя за большого знатока, дядя! Но вам не следует сердиться на меня за то, что я больше увлекаюсь преданиями моей родины, чем подвигами Гарольдов, Гарфагеров и Гаконов, которые так любы вам.
— Да ведь они, сэр, эти могучие, непобедимые германцы, и были твоими предками. А эти голоштанные кельты, которых они покорили и только терпели, как трусливое племя, ютящееся в расселинах скал, были их mancipia и илотами!
Теперь и Гектор побагровел от гнева.
— Сэр. — промолвил он, — я не знаю, кто такие mancipia и илоты, но уверен, что эти наименования совершенно неприложимы к шотландским горцам. Только брат моей матери может безнаказанно так выражаться в моем присутствии. И прошу вас заметить, что я не считаю ни дружественным, ни красивым, ни любезным, ни благородным говорить подобное вашему гостю и родственнику. Мои предки, мистер Олдбок…
— … были великие и доблестные вожди. Я в этом не сомневаюсь, Гектор! И, право, я не думал, что наношу тебе столь тяжкую обиду, касаясь такой далекой старины и предмета, который я всегда рассматриваю спокойно, вдумчиво и беспристрастно. Но ты так же горяч и нетерпелив, как Гектор и Ахилл вместе взятые, да еще с Агамемноном в придачу.
— Я сожалею, дядя, что погорячился, особенно с вами, который так заботлив и добр ко мне. Но мои предки…
— Довольно об этом, мой мальчик! Я не хотел, совсем не хотел их оскорбить.
— Очень рад, сэр. Тем более что род Мак-Интайров…
— Мир праху их всех и каждого в отдельности! — промолвил антикварий. — Но возвратимся к нашей теме. Помнишь ли ты, спрашивал я, что-нибудь из этих стихотворений, которые доставляли тебе такое удовольствие?
«Как досадно, — подумал Мак-Интайр, — что он с таким восторгом готов беседовать обо всем древнем, но только не о моем роде! » Напрягши память, он через некоторое время добавил вслух:
— Да, сэр, мне кажется, я припомнил несколько строк. Но вы ведь не знаете гэльского языка!
— И не слишком огорчусь, если не услышу его и сейчас. Но ты можешь дать мне некоторое представление о смысле этого отрывка на нашем родном диалекте.
— Я окажусь очень слабым переводчиком, — сказал Мак-Интайр, мысленно пробегая оригинал, уснащенный всякими aghe, augh, ough и другими гортанными звуками. Потом он долго откашливался и прочищал горло, словно его перевод застрял там. Наконец, пояснив, что стихотворение представляет собой диалог между поэтом Ойсином, или Оссианом, и святым Патриком — покровителем Ирландии, и что трудно, если не невозможно, передать несравненную прелесть первых двух-трех строк, сообщил, что смысл отрывка таков:
«— Патрик-псалмопевец,
Раз ты не хочешь слушать мои повествования,
Хотя никогда раньше их не слыхал,
Я с сожалением должен сказать тебе,
Что ты немногим лучше осла».
— Прекрасно! Прекрасно! — воскликнул антикварий. — Но продолжай! Ведь это, в конечном счете, самое восхитительное дурачество. И, по-моему, поэт был совершенно прав. Что же говорит святой?
— Он отвечает так, как от него и можно было ожидать, — сказал Мак-Интайр. — Но послушали бы вы, как это пел Мак-Элпин на языке подлинника! Речи Оссиана он исполнял петым басом, а речи Патрика — тонким тенорком.
— Я полагаю, что это соответствовало разным трубкам волынки этого самого Мак-Элпина, — заметил Олдбок. — Что же дальше? Пожалуйста, продолжай!
— Так вот, Патрик отвечает Оссиану:
«— Честное слово, сын Фингала,
Когда я заливаюсь трелями псалмов,
А ты горланишь свои бабьи сказки,
Это мешает моим благочестивым занятиям».
— Превосходно! Чем дальше, тем лучше. Надеюсь, святой Патрик пел не так скверно, как регент хора нашего Блеттергаула, иначе при выборе между поэтом и псалмопевцем трудно было бы решить, какое зло меньше. Но меня умиляет вежливость этих двух видных особ при обращении друг к другу. Как жаль, что в переводе Макферсона нет ни слова отсюда!
— Если вы в этом уверены, — строго ответил Мак-Интайр, — это значит, что он позволял себе ничем не оправданные вольности с подлинником.
— Я думаю, скоро все это поймут, но, прошу тебя, продолжай!
— Вот что ответил ему Оссиан, — сказал Мак-Интайр:
«— Ты смеешь сравнивать свои псалмы,
Сын… »
— Чей сын? — воскликнул Олдбок.
— Мне кажется, — несколько нерешительно ответил молодой солдат, — он хотел сказать: «сын собаки женского пола».
«— Ты сравниваешь свои псалмы
С рассказами голоруких фениев? »
— Ты уверен, Гектор, что правильно переводишь последний эпитет?
— Вполне уверен, сэр, — упрямо произнес Гектор.
— Дело в том, что там, может быть, говорилось о наготе другой части тела.
Не удостоив ответом это клеветническое предположение, Гектор продолжал:
«— Я думаю, не будет большой беды,
Если я откручу тебе лысую голову… »
— Но что там такое? — вдруг закричал Гектор, оборвав свою декламацию.
— Животное из Протеева стада, — сказал антикварий, — phoca, или тюлень, спящий на берегу.
Тут Мак-Интайр с живостью молодого спортсмена сразу забыл про Оссиана и Патрика, забыл про дядю и свою рану, с криком: «Поймаю! Поймаю! » выхватил из рук изумленного антиквария трость, чуть не сбив его при этом с ног, и помчался во всю прыть, чтобы отрезать животному путь к воде, к каковой стихии тюлень, почуяв недоброе, начал быстро отступать.
Сам Санчо, когда его господин, прервав рассказ о сподвижниках Пентаполина Обнаженной Руки, ринулся на стадо овец, был менее поражен, чем Олдбок при этой внезапной выходке племянника.
— Видно, черт в него вселился! — воскликнул он. — Надо же лезть к зверю, который вовсе не думал о нем! — Повысив голос, он продолжал: — Гектор… племянник… дурень… оставь в покое phoca… оставь в покое phoca… Они отчаянно кусаются, говорю тебе! .. Однако он слушает меня не больше, чем вон тот столб… Ага, ага, вот они и сцепились! .. Ишь ты, phoca одолевает! Рад это видеть! — с сердечной горечью произнес он, хотя, по правде, тревожился за племянника. — От всей души рад это видеть!
Действительно, заметив, что путь к отступлению прегражден быстроногим воинам, тюлень мужественно встретил его, спокойно перенес нанесенный ему полновесный удар, нахмурился, как делают эти животные, когда раздражены, пустил в дело ласты и всю свою неуклюжую мощь, вырвал оружие из рук обидчика, повалил его на песок и, ограничившись этим, уполз в море. Не успел капитан Мак-Интайр, немало расстроенный исходом своей доблестной атаки, подняться на ноги, как был встречен ироническими поздравлениями дядюшки по поводу поединка, достойного быть увековеченным самим Оссианом, «ибо, — сказал антикварий, — твой великодушный противник умчался, хотя и не на крыльях орла, от поверженного врага. Честное слово, он проковылял от тебя со всем величием триумфатора и, кстати, унес, в качестве spolia opima , мою палку».
Мак-Интайр мог сказать в свое оправдание лишь то, что горец не может спокойно пройти мимо лани, тюленя или лосося, не испытав на них свое охотничье искусство, и что он совсем забыл о перевязанной руке. Своим падением он тут же воспользовался как предлогом для возвращения в Монкбарнс, чем избежал дальнейших насмешек дяди и его ламентаций по поводу пропавшей трости.
— Я срезал ее, — сказал он, — в знаменитых лесах Хоторндена, когда еще не думал навсегда остаться холостяком. Я не отдал бы ее за целый океан тюленей. Ах, Гектор, Гектор! Твой тезка был рожден, чтобы стать опорой Трои, а ты — чтобы стать бичом Монкбарнса!
