ГЛАВА XVII
Священник здесь средь меркнущих свечей
Шептал молитвы в тишине ночей.
Душа, скорбя, пути сюда искала.
Здесь в мирных кельях резвость угасала,
Разглаживалось гневное чело,
Потоки слез раскаянье лило.
Крабб, «Местечко»
Утро пятницы было такое безмятежное и ясное, словно не затевалось никакой увеселительной прогулки. А это случается редко, как в романах, так и в действительной жизни. Ловел, испытывая на себе живительное воздействие хорошей погоды и радуясь перспективе еще раз увидеться с мисс Уордор, ехал рысью к месту рандеву в лучшем настроении, чем то, в каком он пребывал последнее время. Его виды на будущее во многих отношениях казались светлее и благоприятнее, и надежда, хотя и пробивавшаяся еще, подобно утреннему солнцу, сквозь тучи и ливни, теперь освещала ему путь. Как и можно было ожидать, при таком состоянии духа он первым прибыл на место сбора и, как тоже можно было предположить, так сосредоточенно смотрел в сторону нокуиннокской дороги, что узнал о прибытии монкбарнсского отряда лишь тогда, когда услышал громкие понукания возницы и позади него, громыхая, остановилась карета. В этом экипаже находилась, во-первых, внушительная фигура самого мистера Олдбока, во-вторых, едва ли менее дородная особа преподобного мистера Блеттергаула, священника Троткозийского прихода, на территории которого лежали как Монкбарнс, так и Нокуиннок. На преподобном джентльмене был пышный парик, поверх которого сидела треуголка. Это был наиболее великолепный экземпляр из трех еще оставшихся в приходе париков, которые, как любил говорить Монкбарнс, соответствовали трем степеням сравнения: волосяной убор сэра Артура представлял положительную, его собственный круглый парик — сравнительную и ошеломляющее серо-белое сооружение достойного священника — превосходную степень. Главный инспектор этих древностей, воображавший (или только делавший вид), что ему никак нельзя отсутствовать при таком случае, собравшем всех трех их владельцев вместе, сидел на скамеечке за каретой, чтобы «быть под рукой, если господам понадобится поправить прически перед обедом». Между массивными фигурами Монкбарнса и священника была втиснута худенькая Мэри Мак-Интайр, тетка же ее предпочла навестить пасторский дом и поболтать с мисс Бекки Блеттергаул, нежели осматривать руины монастыря святой Руфи.
Пока шел обмен приветствиями между обитателями Монкбарнса и мистером Ловелом, подкатила коляска баронета, которую примчали великолепные гнедые, в мыле от быстрого бега. Нарядный кучер, гербы, украшенные геральдическими знаками дверцы, пара форейторов — все это представляло резкий контраст с ветхой каретой и жалкими, загнанными клячами, доставившими антиквария и его спутников. Главные места в коляске занимали сэр Артур и его дочь. При первом же взгляде, которым обменялись мисс Уордор и Ловел, она сильно покраснела. Но молодая леди, по-видимому, решила относиться к нему как к другу, и только другу, поэтому ее ответ на его взволнованное приветствие был исполнен спокойной вежливости. Сэр Артур задержал коляску, чтобы приветливо пожать руку своему спасителю и высказать удовольствие по поводу того, что теперь имеет случай лично поблагодарить его. Затем, представляя ему своего спутника, небрежно добавил:
— Мистер Дюстерзивель — мистер Ловел.
Ловел взглянул на немецкого мудреца, занимавшего в коляске переднее сиденье, обычно предоставляемое людям подчиненным или низшим по рангу. Угодливая улыбка и низкий поклон, которыми иностранец ответил на его легкий кивок, еще усилили ту неприязнь, которую Ловел уже питал к нему. И по тому, как антикварий нахмурил косматые брови, можно было заключить, что и ему неприятно это прибавление к их компании. Остальные участники прогулки лишь издали обменялись приветствиями, затем экипажи снова тронулись и, проехав от места встречи еще около трех миль, остановились перед вывеской захудалой маленькой гостиницы «Четыре подковы», где Кексон почтительно открыл дверцу и опустил подножку наемной кареты, тогда как седокам коляски помогли выйти их более парадные слуги.
Здесь возобновился обмен приветствиями. Молодые леди пожали друг другу руки, и Олдбок, очутившийся в своей стихии, занял место проводника и чичероне во главе компании, которой предстояло пешком направиться к месту, которое ее интересовало. Антикварий постарался удержать подле себя Ловела, как лучшего слушателя среди присутствующих, но иногда обращался с немногословными разъяснениями к мисс Уордор и Мэри Мак-Интайр, следовавшим непосредственно за ними. Баронета и пастора он, в общем, избегал, зная, что они оба считают себя осведомленными не хуже, а может быть, и лучше его. Что же касается Дюстерзивеля, которого Олдбок считал шарлатаном, то он был так тесно связан с ожидаемыми убытками на акциях горнопромышленной компании, что антикварию противно было даже видеть его. Таким образом, пастор и эксперт, как два спутника планеты, вынуждены были вращаться в орбите сэра Артура, который к тому же естественно притягивал их, как наиболее важная персона в маленьком обществе.
Нередко самые живописные уголки Шотландии бывают скрыты в какой-нибудь уединенной лесистой долине, и вы можете разъезжать по стране в любом направлении, не подозревая, что совсем неподалеку от вас есть чем полюбоваться, если только заранее принятое решение или случай не приведут вас прямо туда. В особенности это можно сказать об окрестностях Фейрпорта, вообще говоря — открытых, незащищенных и голых. Но там и сям ручейки и небольшие речонки образуют ложбины и лощины, или, как их здесь называют, логи, где на высоких скалистых берегах нашли приют всевозможные деревья и кусты, буйно разросшиеся и тем более радующие глаз, что составляют неожиданный контраст с общим видом местности. Именно такой характер носила она близ развалин обители святой Руфи. Сперва путь представлял собой просто овечью тропу, которая лепилась по склону крутого и обнаженного холма. Однако постепенно, по мере того как эта тропа спускалась и огибала холм, стали появляться деревья, сперва — одиночные, чахлые и уродливые, как бы с клоками шерсти на стволах и корнями, выступающими из земли и образующими углубления, где любят отдыхать овцы, — зрелище, более приятное для любителя красивых мест, чем для садовода или лесничего. Дальше деревья начали образовывать группы, по краям и в середине которых росли терновник и орешник. Наконец эти группы настолько слились, что, хотя под их ветвями кое-где открывалась широкая прогалина или встречались болотца и небольшие пустоши, на которых не находили питания разлетающиеся повсюду семена деревьев, — ландшафт в целом, безусловно, можно было назвать лесистым. Склоны долины все более сближались. Внизу послышался плеск ручья, а в лесных просветах уже можно было видеть и его светлые, быстрые воды, мчавшиеся под сенью древесных крон.
Теперь Олдбок полностью присвоил себе права чичероне и настойчиво требовал, чтобы никто ни на шаг не отклонялся от пути, который он указывал, если они желают увидеть наилучшим образом то, ради чего сюда явились.
— Вам повезло, что я буду вашим гидом, мисс Уордор! — воскликнул старожил, размахивая рукой и качая головой в такт стихам, которые с увлечением декламировал:
Я знаю вдоль и поперек весь лес -
Любой овраг, тропу, замшелый пень,
Тенистые зеленые беседки.
— Ах, черт возьми! Эта ветка терновника разрушила всю работу Кексона и чуть не сбросила мой парик в ручей. Вот что значит читать стихи hors de propos!
— Не огорчайтесь, дорогой сэр, — сказала мисс Уордор, — здесь ваш верный слуга, готовый исправить беду, и когда вы вновь появитесь в вашем головном уборе, восстановленном в его прежнем великолепии, я продолжу цитату:
Так солнце, пав за гранью океана,
Главу опять подъемлет из тумана
И сыплет блеск лучистый, тьму гоня,
И снова на челе пылает…
— Ох, довольно, довольно! — остановил ее Олдбок. — Мне не следовало давать вам такой повод изощрять на мне свое остроумие. Но я сейчас покажу вам нечто, способное остановить ваш сатирический полет, ибо я знаю вас как любительницу природы.
Действительно, когда все вслед за ним пролезли сквозь брешь в низкой полуразвалившейся, старой стене, перед ними открылся вид, столь же любопытный, сколь и неожиданный.
Они стояли высоко на склоне узкой долины, которая внезапно расширялась наподобие амфитеатра, давая место чистому и глубокому озеру в несколько акров и полосе ровной земли вокруг него. Дальше берега везде круто поднимались; в некоторых местах их разнообразили скалы, в других же — украшала молодая поросль, кое-где взбегавшая по склонам и прерывавшая однообразие зеленых пастбищ. Внизу озеро изливалось в торопливый и шумный ручей, сопровождавший гостей с той минуты, как они вступили в долину. В том месте, где он вытекал из озера, высились те самые руины, которые предстояло осмотреть.
Они не занимали обширного пространства, но своеобразная красота, а также дикий и уединенный характер местности сообщали им такую внушительность, какой не обладают и более значительные архитектурные останки, расположенные близ обыкновенных домов и среди менее романтической обстановки. Восточное окно церкви сохранилось невредимым со всеми своими орнаментами и ажурным переплетом, а боковые стены с уже отделившимися от них воздушными арками контрфорсов, увенчанные башенками и отделанные резьбой, придавали зданию изящество и легкость. Крыша и западное крыло церкви были полностью разрушены, но и сейчас было видно, что последняя когда-то составляла одну из сторон квадрата, по боковым сторонам которого располагались монастырские строения, а на противоположной — сад. То крыло этих строений, которое возвышалось над ручьем, частично опиралось на крутую и обрывистую скалу, так как обитель иногда служила военным целям и однажды во время войны Монтроза была взята неприятелем после жестокого побоища. Там, где раньше зеленел сад, еще росло несколько фруктовых деревьев. Подальше от построек стояли одинокие дубы, вязы и каштаны, достигавшие больших размеров. Остальное пространство между развалинами и холмом было покрыто короткой травой, которую пасшиеся здесь овцы содержали в гораздо большем порядке, чем если бы по ней проходили серпом и метлой. Вся эта картина дышала тишиной, вносила в душу умиротворение, но не была монотонна. Темная глубь бассейна, в котором покоилось ясное голубое озеро, отражая водяные лилии и деревья на берегу, там и сям протягивавшие к воде мощные ветви, создавала замечательный контраст с быстрым бегом и бурной шумливостью ручья, который, словно вырвавшись из заточения, мчался вниз по долине, огибая основание скалы, увенчанной руинами, и в своем неистовстве разбивался пеной на каждом уступе или камне, задерживавшем его движение. Столь же велик был контраст между ровным зеленым лугом, на котором высились руины и огромные стволы деревьев, и узкими, почти отвесными берегами, частью окаймленными молодым и густым подлеском, частью поросшими лиловым вереском, а частью — на каменной крутизне — покрытыми пятнами лишайника и тех выносливых растений, что пускают корни в самых бесплодных расселинах утесов.
— Здесь было пристанище учености в дни мрака, мистер Ловел, — сказал Олдбок, вокруг которого теперь собралось все общество, любуясь внезапно открывшейся и столь романтической панорамой. — Здесь отдыхали мудрецы, уставшие от мирской суеты и посвятившие себя либо размышлениям о мире грядущем, либо службе поколениям, которые должны были наследовать им в мире сем. Я сейчас покажу вам библиотеку. Вы видите этот участок стены с прямоугольными окнами, разделенными надвое небольшими колоннами? Вот там она и помещалась, и в ней, как уверяет принадлежащая мне старинная рукопись, было пять тысяч томов. Здесь я смело могу присоединиться к горьким жалобам высокоученого Лиленда, который, сожалея об упадке монастырских библиотек, восклицает, как Рахиль, оплакивающая свое бесплодие, что, если бы из наших библиотек выпрыгнули в руки зеленщиков, свечников, мыловаров и прочих дельцов и торгашей папские буллы, декреты, декреталии, конституции и прочая дьявольская стряпня, а также софизмы Хейтсбурга, универсалы Порфирия, логика Аристотеля, богословие Дунса и всякое такое шулерство (прошу прощения, мисс Уордор) и все тому подобные плоды преисподней, — мы могли бы с этим примириться. Но то, что мы отдали наши древние летописи, сборники наших благородных преданий, наши ученые комментарии, наши народные хартии на самое презренное употребление, легло позором на нашу нацию и обесчестило нас перед потомством до скончания времен. О, пренебрежение, столь неуважительное, к нашей родине!
— О, Джон Нокс! — вздохнул баронет. — Джон Нокс, под чьим влиянием и покровительством была проделана эта патриотическая работа!
Антикварий, оказавшийся в положении птицелова, попавшегося в свой же силок, быстро отвернулся и закашлялся, чтобы скрыть легкую краску смущения.
— Что касается этого апостола шотландской Реформации… — начал он.
Но тут вмешалась мисс Уордор, чтобы прервать опасный разговор:
— Скажите, какого автора вы цитировали, мистер Олдбок?
— Высокоученого Лиленда, мисс Уордор, который упал без чувств, когда своими глазами увидел уничтожение монастырских библиотек в Англии.
— А я думаю, — сказала на это молодая леди, — что его несчастье, может быть, спасло разум кое-кому из современных антиквариев, которых, наверно, затопило бы такое огромное море учености, если бы не было принято осушительных мер.
— Благодарение небу, такой опасности теперь нет. Учености нам оставили с наперсток, а в нем не утонешь.
Сказав это, Олдбок повел собравшихся вниз, на берег, по крутой, но не опасной тропинке, и они вскоре оказались на зеленеющем лугу, посреди которого были расположены руины.
— Здесь эти люди жили, — продолжал антикварий, — и единственным их занятием было изучать далекую старину, переписывать манускрипты и сочинять новые произведения в назидание потомству.
— А также, — добавил баронет, — выполнять благочестивые обряды с блеском и церемониалом, достойными их духовного сана.
— И если мне разрешит заметить фисокородный сэр Артур, — с низким поклоном произнес немец, — монахи происфодили в своих лабораториях весьма любопитные опиты в опласти химии, а также magia naturalis .
— Мне кажется, — сказал пастор, — им хватало работы по взиманию десятины в пользу священников и викариев в трех обширных приходах.
— И все это, — добавила мисс Уордор, наклонив голову в сторону антиквария, — без всяких помех со стороны женщин!
— Верно, мой прекрасный враг, — отозвался Олдбок. — Это был рай, куда не допускалась Ева, и можно только дивиться, как добрые отцы умудрились потерять его.
Высказывая подобные критические замечания по поводу занятий тех, кому некогда принадлежали нынешние руины, посетители некоторое время переходили от одной замшелой гробницы к другой под руководством Олдбока, весьма убедительно объяснявшего план строения и читавшего, с соответствующими пояснениями, полуистершиеся надписи, которые еще можно было разглядеть на могилах мертвых и в пустых нишах для статуй святых.
— Почему, — наконец спросила мисс Уордор антиквария, — предание сохранило нам такие скудные сведения об обитателях этих величественных зданий, возведенных с такой затратой труда и таким вкусом во времена, когда их хозяева были людьми чрезвычайно важными и могущественными? Самой невзрачной башне разбойного барона или эсквайра, жившего силой своего копья и меча, посвящена особая легенда, и пастух подробнейшим образом поведает вам имена и подвиги обитателей этой башни. Но попробуйте расспросить любого сельского жителя об этих великолепных и внушительных руинах — об этих башнях, этих арках, этих контрфорсах и окнах с колоннами, так дорого стоивших, — его ответ будет односложен: «Это давным-давно построили монахи».
Вопрос был довольно трудный. Сэр Артур возвел очи к небу, как бы ожидая оттуда вдохновения. Олдбок сдвинул парик на затылок. По мнению пастора, его прихожане были слишком преданны истинному учению пресвитерианской церкви, чтобы сохранять записи, касавшиеся притеснителей-папистов, этих побегов большого и мрачного древа беззакония, чьи корни уходят в недра семи холмов мерзостного нечестия. Ловел находил, что для решения вопроса лучше всего рассмотреть, какие события вообще оставляют наиболее глубокое впечатление в умах простых людей.
— Эти события, — утверждал он, — были похожи не на спокойное течение оплодотворяющей землю реки, а на бешеный, стремительный бег разъяренного потока. Те эры, от которых простой народ исчисляет время, всегда связаны с каким-либо периодом страха и бедствий — с ураганом, землетрясением или вспышкой гражданской смуты. А раз именно такие факты наиболее живо сохраняются в памяти народа, мы не должны удивляться, — заключил он, — что свирепого воина помнят, а мирных аббатов предают полному забвению.
— Если разрешат тшентльмены и леди и если мне простят сэр Артур, и мисс Уордор, и почтенный пастор, и мой допрый друг мистер Олденбок, с которым мы земляки, и любезный мистер Лофел, я думаю, что все это делает рука славы.
— Какая рука? — удивился Олдбок.
— Рука славы, мой допрый мистер Олденбок. Это великая и ушасная тайна, которой пользофались монахи, чтоби скрыть свои сокровища, когда так назыфаемая Реформация изгоняла их из монастырей.
— А, вот как! Расскажите нам об этом, — сказал Олдбок. — Такие тайны полезно знать.
— Что ви, мой допрый мистер Олденбок! Ви только посмеетесь надо мной. Но рука славы хорошо известна в странах, где шили ваши почтенные предки. Это рука, отрезанная от трупа челофека, пофешенного за убийство. Ее хорошенько высушивают в дыму мошшевельника, и если ви добавите к мошшевельнику немного тиса, то лучше не будет… Я хотел сказать — хуше не будет. Потом надо взять немного медфешьего шира, и немного барсучьего, и немного кабаньего, и немного — от младенца, только некрещеного (это очень вашно! ), и слепить из этого шира свечу, и влошить ее в нушный час и минуту, с нушными церемониями в руку славы, и тот, кто ищет клад, никогда ничего не найдет.
— Клянусь головой, что это заключение правильно! — воскликнул антикварий. — И вы говорите, мистер Дюстерзивель, что в Вестфалии было принято пользоваться такими изящными канделябрами?
— Постоянно, мистер Олденбок, когда ви не хотели, чтобы кто-нибудь софал нос в ваши дела. И монахи тоше — когда прятали свои церковные блюда, и чаши, и перстни с драгоценными камнями.
— Но вы, рыцари ордена розенкрейцеров, все же, несомненно, знаете, как разрушать чары и находить то, что бедные монахи прятали с таким трудом?
— Ах, допрый мистер Олденбок, — ответил мудрец, загадочно качая головой, — вам трудно этому поферить. Но если бы ви, сэр Артур, видели огромные, массивные, тончайшей работы предметы церковной утвари, а ви, мисс Уордор, — тот серебряный крест, что ми со Шрепфером нашли для господина фрейграфа — его точнее зофут барон фон Бландерхауз, — я уферен, что ви бы тогда больше не сомнефались.
— Увидеть — это, конечно, значит поверить. Но в чем состояло ваше искусство, ваша тайна, мистер Дюстерзивель?
— О, мистер Олденбок, это мой маленький секрет, допрый сэр! Ви долшны простить мне, если я его не открою. Но я скажу вам, что есть разные пути… да вот хотя бы сон, который снится вам три раза, это очень хороший способ…
— Очень рад это слышать, — сказал Олдбок. — У меня есть счастливый друг, — при этом он покосился на Ловела, — которого часто посещает королева Мэб.
— Кроме того, бивают симпатии и антипатии и удивительные природные свойства различных трав, а такше магического жезла.
— Я предпочла бы посмотреть на эти чудеса, а не слушать о них, — сказала мисс Уордор.
— Ах, моя высокочтимая молодая леди, сейчас не время, чтобы сотворить большое чудо и найти все церковные сосуды и монеты. Но, чтобы достафить удофольствие вам, и моему покрофителю сэру Артуру, и преподобному господину пастору, и допрому мистеру Олденбоку, и мистеру Лофелу, тоже очень приятному молодому тшентльмену, я покашу вам, что мошно, очень даже мошно, открыть источник, маленький водяной ключ, скрытый в земле. Для этого не нушно ни мотыги, ни лопаты и вовсе незачем копать.
— Гм! — проворчал антикварий. — Я слыхал об этой загадке. Но от такого умения в нашей стране мало проку. Вам следовало бы отправиться в Испанию или Португалию и там с пользой употребить его.
— Ах, мой допрый мистер Олденбок, там инквизиция и аутодафе. Там меня, простого философа, объявили бы великим колдуном и сошгли.
— Они зря истратили бы уголь, — заметил Олдбок. — Однако, — продолжал он шепотом, обращаясь к Ловелу, — если бы они выставили его у позорного столба, как одного из самых наглых мошенников и болтунов, каких только видел свет, воздаяние более точно соответствовало бы его заслугам. Впрочем, поглядим: он, кажется, хочет показать нам какой-то фокус.
И действительно, немец теперь подошел к рощице на некотором расстоянии от руин и сделал вид, будто усердно разыскивает прут, годный для его волшебных целей. Срезав, осмотрев и отбросив несколько веток, он наконец выбрал небольшой побег орешника с раздвоенным концом и объявил, что этот прут обладает всеми свойствами, нужными для его опыта. Держа концы развилки так, что прут торчал прямо вверх, Дюстерзивель начал обходить разрушенные нефы и аркады, а остальные с удивлением вереницей следовали за ним.
— Я думаю, здесь не было воды, — сказал он, обойдя несколько зданий и не находя якобы ожидаемых им признаков. — Я думаю, эти шотландские монахи находили воду слишком холодной для климата и всегда пили допрый вкусный рейнвейн… Что это? Ага! — При этом восклицании его спутники заметили, что прут принял наклонное положение, хотя немец как будто по-прежнему крепко сжимал его пальцами. — Да, разумеется, здесь есть вода, — добавил немец и, поворачиваясь из стороны в сторону, смотря по тому, куда отклонялся прут, добрался наконец до пустого помещения без крыши, в котором когда-то была монастырская кухня. Едва он вошел туда, как прут повернулся у него в руках и застыл концом вниз. — Да, это здесь! — продолжал чудотворец. — И если ви не найдете воды, то мошете назвать меня дерзким обманщиком!
— Я воспользуюсь этим разрешением, — шепнул антикварий Ловелу, — найдет он воду или нет.
Слугу, явившегося с корзиной холодных закусок, послали в расположенную неподалеку хижину лесника за киркой и топором. После того как с места, указанного немцем, удалили камни и мусор, показались стенки обычного колодца. Когда при содействии лесника и его сыновей был убран слой щебня, в колодце начала быстро подниматься вода — к удовольствию философа, удивлению дам, мистера Блеттергаула и сэра Артура, недоумению Ловела и смущению недоверчивого антиквария. Впрочем, он не преминул снова заявить Ловелу на ухо свой протест против такого чуда.
— Это просто трюк, — сказал он. — Прежде чем проделывать свои таинственные махинации, мошенник так или иначе узнал о существовании этого старинного колодца. Обратите внимание на то, что он сейчас скажет. Или я сильно ошибаюсь, или все это лишь прелюдия к более серьезному обману. Смотрите, как он пыжится и важничает после своего успеха и как бедный сэр Артур восхищается этим потоком чепухи, который тот изливает на него под видом основ оккультной науки!
— Ви видите, мой допрый покрофитель, ви видите, моя допрая леди, ви видите, почтенный доктор Блеттергаул, и ви такше, мистер Лофел, и мистер Олденбок, мошете видеть, если соблаговолите, что наука не имеет других врагов, кроме нефешества. Взгляните на эту малую веточку орешника. Единственно, на что она годна, это посечь ребенка. («Для тебя я взял бы девятихвостую кошку! » — шепнул Олдбок в пространство.) Влошите ее в руки философа — пиф-паф! — и она делает великое откритие. Но это пустяк, сэр Артур, сущий пустяк, почтенный доктор Блеттергаул, пустяк, милые леди, юный мистер Лофел и допрый мистер Олденбок, по сравнению с тем, что мошет сделать наука! Ах, если б нашелся челофек, у которого хватило бы смелости и ума, я показал бы ему кое-что получше колодца с водой… Я показал бы ему…
— Для этого потребовалось бы также немного денег, не так ли? — спросил антикварий.
— Э, самая малость, о которой не стоит и говорить! — ответил мудрец.
— Я так и думал, — сухо заметил антикварий. — А я пока что, без всякого магического жезла, покажу вам превосходный паштет из дичи и бутылку лондонской мадеры особой марки, и думаю, что эти блага не уступят всему тому, что может явить нам наука мистера Дюстерзивеля.
Пиршественные яства были расставлены, как выражался Олдбок, fronde super viridi, под огромным старым деревом, называвшимся «дубом приора», и общество, расположившееся в его тени, отдало должное содержимому корзины.