44

Филипп закончил рассказ. Солнце давно закатилось. Костер превратился в груду ярко-красных углей. Тому с трудом верилось, что брат сумел столько вынести. Первой заговорила Сэлли:

— Хаузер устраивает здесь геноцид. — Наступила неловкая пауза.

— С этим надо что-то делать.

— Например? — устало спросил Вернон.

— Пойдем к горным индейцам, предложим свою помощь и в союзе с ними одолеем Хаузера.

— Целительница, — развел руками дон Альфонсо, — нас убьют, прежде чем мы сумеем открыть рот.

— Я пойду в деревню без винтовки. Индейцы не посмеют расправиться с безоружной женщиной.

— Еще как посмеют. А мы что можем? У нас одно старое ружье против профессиональных солдат и автоматов. Мы ослабли, мы голодны. Нам не во что переодеться. Один из нас не способен передвигаться.

— И что же вы предлагаете?

— Все кончено. Надо возвращаться.

— Вы предрекали, что нам не переплыть болото.

— Мы знаем, что их лодки у водопадов на Макатури. Пойдем и украдем их.

— А потом? — спросила Сэлли.

— Я вернусь в Пито-Соло, а вы домой.

— И позволим Хаузеру убивать всех и каждого?

— Да.

— Мне это не подходит! — возмутилась Сэлли. — Мы свяжемся с правительством. Пусть сюда пошлют войска и арестуют его.

— Целительница, правительство ничего не станет предпринимать. — Дон Альфонсо выглядел очень усталым.

— Откуда вы знаете?

— Этот человек уже договорился с правительством. Нам остается одно — признать свое бессилие.

— Не собираюсь!

Индеец посмотрел на нее грустными старческими глазами. Тщательно выскоблил трубку, вытряхнул остатки табака, снова набил и раскурил от тлеющей веточки из костра.

— Много лет назад, — заговорил он, — когда я был еще мальчишкой, в нашей деревне появился первый белый человек. Он был низенького роста, в большой шляпе, с остроконечной бородкой. Мы решили, что это призрак. Он достал похожие на дерьмо кусочки желтого металла и спросил, не видели ли мы такие же. Его руки тряслись, глаза безумно блестели. Мы испугались и ответили «нет». Через месяц во время разлива его изломанную лодку принесло с верховьев. В ней был только его череп и волосы. Мы сожгли лодку и сделали вид, что ничего не произошло.

На следующий год к нам приплыл гринго в черной одежде и черной шляпе. Он был добр, давал нам еду и кресты. Макал в реку и говорил, что спасает. Он жил с нами несколько месяцев, взял себе женщину с ребенком. А потом попытался пересечь болото. Больше мы его никогда не видели.

Затем к нам стало приезжать все больше людей, которые искали желтое дерьмо. Они называли его ого. И были еще безумнее первого. Они приставали к нашим дочерям, крали лодки и еду и уходили вверх по реке. Возвратился только один, но без языка, поэтому мы так и не узнали, что с ним произошло. На смену пропавшим приходили другие, тоже с крестами, и каждый говорил, что его крест — самый лучший, а кресты других ни на что не годятся. Опять окунали в реку. И так еще и еще, пока мы вконец не промокли и совершенно не сбились с толку. Потом у нас появился еще один белый. Он приехал один, поселился в нашей деревне, выучил наш язык и говорил, что все люди с крестами полные недоумки. Этот человек называл себя антропологом. Он прожил с нами год, совал нос в наши личные дела и задавал всякие идиотские вопросы: просек, кто с кем состоит в родстве, что с нами происходит, когда мы умираем, что мы едим и пьем, как воюем и на чем жарим свинью. Мы рассказывали, а он за нами записывал. Озорные мальчишки — и я в их числе — мололи всякую чушь. И ее он тоже записывал с серьезным лицом. Говорил, что все поместит в книгу, ее прочтут в Америке, и мы прославимся. Нам это казалось смешным.

Затем стали приезжать люди с солдатами и бумагами. У них были ружья, и мы подписывали их бумаги. После этого они объявили, что мы приняли нового вождя, гораздо более важного, чем наш деревенский. И еще, что мы согласились отдать наши земли со всеми лесами и зверями, минералами и нефтью под землей, если они там есть. Это нам тоже казалось смешным. Нам дали картину нового вождя. Он был очень страшным: лицо все рябое, как ананас. Наш настоящий вождь вздумал протестовать. Тогда его отвели в лес и застрелили.

После прибыли солдаты и люди с портфелями и сообщили, что произошла революция и у нас опять новый вождь. А старого расстреляли. Заставили поставить знаки на новых бумагах. После них хлынули миссионеры, организовали школы, привезли медикаменты. Они все время норовили схватить ребят и отправить в школу, но у них ничего не получалось.

В те дни у нас был очень мудрый вождь — мой дед дон Кали. Как-то он созвал нас всех вместе и сказал, что нам необходимо понять этих людей, которые ведут себя, как сумасшедшие, но на самом деле смекалисты, будто демоны. И кликнул добровольцев. Я тоже вызвался. И в следующий раз, когда миссионеры устроили охоту на ребят, дал себя поймать. Меня отправили в бесплатную школу в Ла-Сейбу, остригли волосы, одели в колкий костюм и жаркие ботинки и били, если я разговаривал на языке таваха. Там я оставался десять лет — научился говорить по-английски и по-испански. Воочию наблюдал, какие они, белые люди. В этом заключалась моя работа.

Вернувшись домой, я рассказал своему народу обо всем, что узнал. «Это ужасно! — испугались люди. — Что мы можем сделать?» «Предоставьте все мне, — сказал я им. — Будем сопротивляться тем, что соглашаемся».

Теперь я знал, что отвечать, если в деревню являлись люди с портфелями и солдатами. Понимал, как читать бумаги. Соображал, когда можно подписать, а когда лучше потерять бумагу и прикинуться дураком. Знал, что говорить служителям Иисуса, чтобы получить у них лекарства, еду и одежду. Каждый раз, когда мне приносили картину нового вождя, а старого приказывали выбросить, я вешал ее в своей хижине и ставил перед ней цветы.

Так я стал вождем Пито-Соло. Теперь ты видишь, целительница, я соображаю, как обстоят дела. Мы ничем не способны помочь горным индейцам. Только потеряем жизни ни за что.

— Что касается меня, я не способна просто так отмахнуться и бежать! — заявила Сэлли.

— Целительница, — дон Альфонсо положил ей ладонь на руку, — ты самая храбрая женщина из всех, каких я встречал.

— Только не начинайте снова.

— Ты даже храбрее многих мужчин. Только не надо недооценивать горных индейцев. Я бы не позавидовал солдату, который оказался у них в руках, потому что последнее, что он увидит на этой земле, — это то, как его мужское достоинство шипит, поджариваясь на костре.

Несколько минут никто не вымолвил ни слова. Том чувствовав, что он устал, очень, очень устал.

— В том, что случилось, наша вина, — сказал он. — Или, вернее, вина отца. Но мы все равно в ответе.

— Томас, — возразил ему индеец, — ваша вина, его вина, моя вина — это не имеет никакого значения. Мы ничего не можем сделать. Мы бессильны.

Филипп согласно кивнул:

— С меня довольно этого сумасшедшего приключения. Мы не в состоянии спасти мир.

— Поддерживаю, — кашлянул Вернон.

Том почувствовал, что все взгляды устремились на него. Получилось нечто вроде голосования. Настала очередь решать ему. Сэлли пытливо смотрела и ждала. Но Том и сам не мог согласиться бросить дело на полпути.

— Я не смогу жить с сознанием, что взял и отступил, — заявил он. — Я заодно с Сэлли.

Но счет тем не менее был три не в их пользу.

Дон Альфонсо поднялся еще до рассвета и принялся сворачивать лагерь. Обычно невозмутимый индеец был до печенок напуган.

— Ночью горные индейцы подходили к нам на полмили, — объяснил он. — Я видел их следы. Сам я не боюсь смерти. Но я уже стал причиной гибели Чори и Пинго. И не хочу новой крови на своей совести.

Том смотрел, как он швыряет в кучу их неказистый скарб, и ему сделалось нехорошо. Все кончено — Хаузер победил.

— Куда бы этот Хаузер ни отправился с фармакопеей и что бы ни предпринял, я буду следовать за ним по пятам, — заявила Сэлли. — Я от него не отстану. Пусть мы вернемся к цивилизации, но это не финал. Дело еще не кончено.

Нога Филиппа все еще была воспалена, и он не мог идти самостоятельно. Дон Альфонсо на скорую руку сплел походный гамак — нечто вроде носилок с двумя шестами, которые можно класть на плечи. Времени на сборы ушло немного. Когда настал час отправляться, Том и Вернон подняли брата. И двинулись сквозь заросли гуськом. Сэлли впереди прорубала дорогу, а дон Альфонсо замыкал отряд.

— Простите, что стал для вас такой обузой, — проговорил Филипп и достал трубку.

— Еще какой обузой, — хмыкнул Вернон.

— Мучаюсь совестью и посыпаю голову пеплом.

Том слушал братьев — их обычный полушутливый-полусерьезный треп. Иногда они говорили дружески, иногда начинали цапаться. Том радовался, что Филипп настолько оправился, что оказался способен пикироваться с Верноном.

— Надеюсь, не поскользнусь и не свалюсь в яму с грязью, — ухмыльнулся тот.

Дон Альфонсо давал последние наставления:

— Идите как можно тише. Филипп, не кури. Иначе они учуют.

Филипп выругался и убрал трубку. Начал накрапывать дождь. Нести брата оказалось намного труднее, чем предполагал Том. Ноги разъезжались на скользкой тропе, а переправа через реки по осклизлым бревнам казалась смертельным номером. Дон Альфонсо постоянно был начеку, требовал строгого режима тишины, даже мачете пользоваться запрещал. Совершенно измотавшись, они остановились на отдых на единственной попавшейся ровной площадке, которая представляла собой одну сплошную лужу. Дождь превратился в ливень, и вода потоками текла сквозь крышу наспех сооруженного Верноном шалаша. Том и Сэлли отправились на охоту, два часа бродили по лесу, но так ничего и не увидели. Опасаясь, что дым их выдаст, дон Альфонсо не позволил разводить костер. И их ужин в тот вечер составил и напоминавшие по вкусу картон сырые корни и какие-то гнилые овощи, в которых копошились белые червячки.

Дождь продолжал лить, и реки превратились в бурные потоки. За десять часов неимоверных усилий они одолели всего три мили. Следующие дни были в точности похожи на первый. Охотиться было нельзя, а дон Альфонсо не мог ничего поймать в реке. Приходилось довольствоваться корешками, травами и гнилыми фруктами. За четыре дня они прошли меньше десяти миль. И без того исхудавший Филипп быстро слабел. Лицо снова неимоверно осунулось. Лишенный возможности курить, он целыми днями смотрел в зеленый полог леса и почти не отвечал, если с ним заговаривали. Братья, вынужденные нести больного, слабели, и отряд все чаще останавливался на привалы. Дон Альфонсо словно усох, у него страшно выпирали кости, кожа сморщилась и висела складками. А Том совершенно забыл, что значит чувствовать себя в сухой одежде.

На пятый день дон Альфонсо остановил отряд. Наклонился и что-то поднял с земли. Это оказалось перо с прикрепленным к нему маленьким кусочком плетеного шнурка.

— Горные индейцы, — прошептал он дрожащим шепотом. — След совсем свежий.

Никто не ответил.

— Надо убираться с тропы.

Идти по тропе было отнюдь не легко, но теперь продвижение стало почти невозможным. Путники продирались сквозь такую плотную стену папоротников и лиан, что она, казалось, отталкивала их назад. Ныряли под поваленные деревья, перелезали через скользкие стволы, шлепали по топким лужам и, случалось, вязли до пояса. В ветвях жило огромное количество насекомых. Растревоженные, они падали на головы, ползали в волосах, забирались за ворот, жалили и кусали. Больше всех страдал Филипп на носилках, которые приходилось тащить сквозь густой подлесок. Но дон Альфонсо запрещал выходить на тропу.

Это было сущим адом. Дождь не давал передышки. Путники по очереди прорубали дорогу на несколько сотен ярдов вперед, затем поднимали и несли Филиппа. Снова останавливались и расчищали путь. Так продолжалось два дня. Они шли со скоростью двести ярдов в час. Ливень не прекращался ни на минуту, ноги по колени утопали в грязи и постоянно скользили. Иногда, чтобы забраться на склон, приходилось вставать на четвереньки. Они падали, съезжали вниз и начинали карабкаться снова. У Тома на рубашке оторвались все пуговицы, а кроссовки настолько разъехались, что он несколько раз поранил ступни об острые сучья. Остальные оборвались не меньше. Дни слились в одно нескончаемое усилие, и они с неимоверным трудом продвигались сквозь полумрак чащи по заболоченной от дождя земле, настолько покусанные, что их кожа сделалась грубее мешковины. Теперь они поднимали Филиппа вчетвером и иногда отдыхали больше часа, чтобы перетащить на дюжину ярдов.

Том начал терять ощущение времени. Он понимал, что конец близок — тот момент, когда они не смогут идти дальше. Возникло странное чувство, какая-то легкость в голове. Дни и ночи слились в одну череду. Он упал в грязь и лежал до тех пор, пока его не подняла Сэлли. А через полчаса оказал такую же услугу ей.

Путники вышли на открытое пространство. В этом месте свалилось огромное дерево, и в сплошном покрове ветвей образовалась дыра. Здесь земля была почти ровной. Дерево упало таким образом, что под его гигантским стволом можно было укрыться.

Том едва держался на ногах. Все молчаливо согласились остановиться на привал. Том настолько ослабел, что сомневался, удастся ли ему подняться, если он ляжет. Последние силы ушли на то, чтобы вырезать колья, приспособить к стволу и покрыть листьями папоротника. Около полудня путники забрались под навес и, устроившись на грязной голой земле, прижались друг к другу. Позже Сэлли и Том совершили новую попытку поохотиться, но до темноты вернулись с пустыми руками. И скрючились под деревом, чтобы переждать долгую ночь.

В свете угасающего дня Том посмотрел на Филиппа. Брат был в отчаянном положении. У него поднялась температура и начался бред. На месте щек образовались глубокие впадины, под глазами висели тяжелые мешки, руки стали похожи на палки, а локти, наоборот, распухли. Воспаленные раны, которые они так усердно лечили, снова загноились, и в них опять завелись личинки. У Тома разрывалось сердце. Он видел, что брат умирает, и чувствовал, что ни одному из них не суждено выбраться живым из этого места.

Всех сковала немилосердная голодная апатия. Том, не в силах заснуть, всю ночь пролежал с открытыми глазами. К утру дождь перестал, и над верхушками деревьев засияло солнце. Впервые за много недель путники увидели над головами голубое небо без единого облачка. Сквозь просвет в листве струились потоки света, и в ярких столпах кружили вихри сверкающих насекомых. От гигантского ствола поднимался пар.

По иронии судьбы сквозь брешь в деревьях открывался превосходный вид на Серро-Асуль. Целую неделю они из последних сил двигались в противоположном направлении, а гора стала будто еще ближе: голубые, как граненые сапфиры, пики пронзали в вьгчине обрывки облаков. Том больше не испытывал желания есть. «Вот что делает с человеком голод», — подумал он.

Он почувствовал ладонь на своем плече. Это была Сэлли.

— Иди сюда, — мрачно проговорила она. Том испугался.

— Филипп?

— Нет, дон Альфонсо.

Том поднялся и поплелся за Сэлли вдоль ствола туда, где в гамаке, прямо на сырой земле, лежал индеец. Он свернулся на боку и смотрел на Серро-Асуль. Том опустился на колени и взял его за руку. У дона Альфонсо был жар.

— Извини, Томасино, я никчемный старик. Настолько бесполезный, что умираю.

— Не говорите так. — Том пощупал его лоб и ужаснулся, таким он был горячим.

— Смерть приходит и зовет за собой. И ни один человек не в силах ответить: «Зайди на следующей неделе. Сейчас я занят».

— Вы снова видели во сне святого Петра? — спросила Сэлли.

— Человеку нет необходимости видеть во сне святого Петра, чтобы понять, что наступил конец.

Сэлли покосилась на Тома.

— Можешь предположить, что с ним такое?

— Без анализов и микроскопа…

Превозмогая приступ слабости, Том поднялся. Ну вот и конец, подумал он и даже немного разозлился. Как несправедливо. Но заставил себя отбросить ненужные мысли и проверил, как дела у Филиппа. Брат спал, и у него, как и у дона Альфонсо, сильно поднялась температура. Том даже начал сомневаться, проснется ли он вообще. Вернон, несмотря на слабые протесты индейца, разжег костер, и Сэлли заварила целебный чай. Том заметил, что лицо дона Альфонсо словно провалилось внутрь, кожа лишилась всяких красок и приобрела восковую бледность. Дыхание сделалось тяжелым, но он все еще находился в сознании.

— Я выпью твой чай, целительница. Но даже твое лекарство меня не спасет.

Сэлли встала перед ним на колени:

— Дон Альфонсо, вы уговариваете себя умереть. Уговорите себя выжить.

Он взял ее за руку:

— Нет, целительница, мое время пришло.

— Вам не дано это знать.

— Моя смерть была предсказана.

— Не желаю слушать никаких глупостей. Человеку не дано знать будущее.

— Когда я был маленьким, на меня напала лихорадка, и мать отнесла меня к bruja, то есть к ведьме. Ведьма сказала, что мне не время умирать, что я умру вдали от дома, среди чужих, глядя на голубые горы. — Старик поднял глаза на Серро-Асуль в просвете верхушек деревьев.

— Речь могла идти о любых горах.

— Нет, целительница, она говорила об этих горах. Голубых, словно океан.

Сэлли смахнула с глаз слезы.

— Дон Альфонсо, перестаньте городить чушь. Индеец улыбнулся:

— Как приятно, если рядом со смертным ложем старика плачет красивая девушка.

— Вы не на смертном ложе, и я вовсе не плачу.

— Не тревожься, целительница, моя смерть для меня не новость. Отправляясь в это путешествие, я знал, что не вернусь. В Пито-Соло я был никому не нужным старикашкой. Я не хотел умирать в своей хижине дряхлым и выжившим из ума. Я, дон Альфонсо Босвас, хотел умереть как мужчина. — Он вздохнул и поежился. — Вот только мне не приходило в голову, что я умру под гнилым бревном в вонючей грязи и брошу вас на произвол судьбы.

— Вот и не умирайте, дон Альфонсо, мы вас любим. Черт с ней, с той ведьмой.

Индеец взял Сэлли за руку и улыбнулся:

— Целительница, ведьма ошиблась только в одном. Она сказала, что я умру среди чужих. Это неправда. Я умираю среди друзей.

Он закрыл глаза, что-то пробормотал и затих.