Аркадий Исаакович, это непостижимо: мы снова встретились.

Ваши воспоминания, где уже есть я, и мои воспоминания, где уже есть Вы.

Чего нет в Ваших воспоминаниях – это Вас.

Как в моих не будет меня.

Человек не знает своего характера…

В воспоминаниях – «я сказал», «я подошёл», «я ответил».

Никто ж не пишет в воспоминаниях «со мной случилась истерика», «я ему денег так и не отдал», «когда все разошлись, ещё долго раздавались мои крики», «я лежал и накручивал себя, накрутил и закатил такой скандал, что осип и сорвал концерт».

Это я сказал о себе, Аркадий Исаакович.

Мне, живому, не хватает Вас, живого.

Опять не сошлись.

В Ваших воспоминаниях мне не хватает Вашего головокружительного, феерического, ошеломляющего успеха.

Публика у Вас была изумительная.

Они тогда все были здесь.

Состояние общества я бы назвал «запертость» от слова «заперто́» с ударением на «о». Вот эта запертость держала интеллект в состоянии полной боевой готовности.

Шепни спящему среди ночи: «к пуговицам претензии есть?» – он бормотнёт: «к пуговицам претензий нет».

Единственное, чего не понимала публика – отчего Вы вдруг Исаакович?

На это у неё тоже ушло несколько лет.

Сегодня возникла та же история с Иисусом Христом.

Вы везучий человек, Аркадий Исаакович, они все были здесь: академики, писатели, артисты.

С равной высотой лба, на намёках выросли.

Это Ваше поколение.

Они откликались на юмор, как охотники – на свист.

Мне в Вашей книге не хватает Вашей публики.

Помню конец спектакля – все бросились к сцене. Какой-то генерал встал спиной к Майе Плисецкой в первом ряду, она, сидя, своей прекрасной ногой в прекрасном сапоге пнула его ниже кителя. Вот сюда. Он оглянулся, не понял, она его пнула опять, генерал оглянулся, увидел её и догадался. Он догадался. Он отодвинулся. Он покраснел.

Мне не хватает в Вашей книге репетиции с Эфросом, когда администратор гостиницы «Московская» у Московского вокзала в Ленинграде кричала: «Уже 23 часа 15 минут! Я вызываю милицию!» – «Вызывайте», – сказали Вы, и я побледнел. И она вызвала. И милиция развозила нас по домам. Это в 66-м году!

Мне не хватает людей, которые в любой конторе, в любом трамвае, в любой приёмной вставали, когда входили Вы.

И начальники, великие специалисты лизать то, что сверху, и топтать то, что снизу, – такая у них была чечётка: лизнул-топнул-позвонил, – они тоже вставали, когда входили Вы.

Советская власть в таланте не ошибалась.

Он либо сидел, либо процветал, но знал о себе точно.

Вы были правы, Вы были правы: всё, что угодно, нужно было делать, чтобы уговорить, обмануть, пролезть через цензуру, но выйти к зрителям знаменитой летящей походкой.

Этот рёв стоил всех Ваших седых волос и дрожащих рук.

Как они ждали Вас после пыток, дорогой Аркадий Исаакович!

Мне не хватает в Вашей книге неимоверного хохота до обморока, до мокрых стульев и восторга.

От мгновенного переодевания и ещё более быстрого перевоплощения старика – в женщину, женщины – в японца, японца – в поэта-алкоголика.

И всё это внутренне, внутренне.

Это не надевание носа из чемоданчика, не пародия голосом, а из характера в характер за секунду со словечками, с новой походкой, с новым мировоззрением.

Потому что Вы артист великий.

Как это сохранить на плоском экране?

Потому что Вы обучены и образованны.

Как это показать на плоском экране?

Для Вас все слова родные: и рабочее немногословие, и поэтическая многозначность.

Конечно, Вы упрощали. Конечно, Вы упрекали меня в усложнённости.

Это меня-то с моим высшим мореходным и перманентным матом в душе!

Но я Вас понимаю, я Вас понимаю – просто мы язык не выбираем.

Человек мыслящий старается донести на чём угодно, как угодно.

Мне не хватает в книге Ваших фокусов.

Репетировать до глубокой ночи с Карцевым и Ильченко, а утром знать наизусть свой текст и разносить их в клочья за незнание своего. Если бы читатели видели и знали Вашу работу, видели Вас, окружённого толпой, ревущий зал, они бы вернее оценили слова Шауро и других верхних хамов, к идеологии которых добавлялись дикая зависть и желание согнуть, кому смертельно завидуешь.

А Вам надо было выйти к публике, надо было!

Не знаю, что живёт после таланта.

Теперь здесь театр Вашего имени, прославленный сын Вашего имени, передачи, телекадры…

А что живёт после Ньютона, Ломоносова? Все уже далеко от них.

Что же осталось?

Основа, товарищ Райкин, основа.

Ваша плита в основе новых фонтанов и монологов.

Так что не переживайте там, где не переживают – никто и ничего не вырвет.

Никто не вырвет Вас из-под нас, ибо мы рухнем.

Как всегда Ваш автор.

Я понял, что такое любовь.

Это вы, именно вы приходите в такое сос… сос… состояние, когда вы влюблены.

Не хватает – объекта.

Но вы влюблены, и вы кого-то находите и любите.

Через какое-то время это оказывается не тем, что нужно, потому что любовь прошла сама по себе.

В споре с великими.

Вот настало время и секса и красоты, а мир спасти не удалось.

Мы все удивлялись.

Мы живём на пятом этаже в новом доме. И во время дождя у нас капает с потолка.

Что удивительно – дом девятиэтажный.

Мы выходили, смотрели: ну точно, над нами ещё четыре этажа.

Неужели такое низкое качество строительства?

Или что-то где-то у кого-то именно во время дождя?

Мне приходилось в жизни много размышлять, и я думаю, что если и на четвёртом течёт под нами, надо будет как-нибудь спросить…

Со здоровьем не шутят.

Им гордились: такой свой, такой тихий еврей.

Ну, почти русский!

Ему говорят: вот подумай.

Он обхватывает рот рукой, упирает взгляд в стену и думает.

Просто видно – думает.

Ему говорят: вот смотри.

Он смотрит, смотрит.

Ему говорят: а вот видишь?

Он видит.

Долго видит.

Ему говорят: ну, ты же прекрасно понимаешь.

Он расплывается и понимает.

Вот такой замечательный еврей.

Ему говорят: а теперь послушай.

Всё! Он всё бросает, прикладывает руку к уху, закрывает глаза, слушает.

Всяческое такое, что ему говорят.

Я всегда избегал его посылать к такой-то матери, чёрт его знает – ищи его потом.

Ему дают листы доклада и говорят: поди проверь, что здесь по делу, а что – трепотня.

Он идёт куда-то, читает, потом приносит, карандашиком отмечает, резиночку подаёт, мол, и на ваше усмотрение.

Господи, как его у нас ценили! Ему говорят: это комедия, он смеётся… Но со слезами! Он кивает.

А если скажешь: имей в виду – он это в виду имеет.

Просто видно, что имеет это в виду.

Говорил мало.

Не говорил даже.

А кончилось то время – просто уехал.

Ему сказали: ты знаешь, кончилось то время.

Он кивнул и уехал.

Только мы были удивлены: ему что, плохо у нас было?

Он сказал: «Не знаю, я «Виагру» не слушал, я её видел. И ничего страшного в этом не нахожу. Если она кому-то помогает – ради Бога».

Да, я люблю людей, которые хотят нравиться женщинам.

Хотят и любят, и флиртуют, и донжуанят, и даже при этом порочны.

Но не убивают, не казнят, не решают перьями чью-то судьбу.

А часто при этом доставляют наслаждение минутами искусства.

И пользу красивым решением технической задачи.

Ждать похвалы – как ждать разрешения.

Все уже ждут от тебя.

А ты всё ждёшь от кого-то.

Как она хорошо сказала Белла, Беллочка Ахатовна:

– Перестанем ждать похвалы – сами почистим свои белые перья…

Чёрт возьми, у меня никогда не было окна, за которым не было бы экскаватора.

Шумели страшно, жить не давали, но не построили ничего.

Давно замечено: или принципы, или деньги.

Выбирает, как правило, сам организм.

Решительный и Бесповоротный ест мало, одет плохо, зубов нет, денег нет – уважение есть.

Слабый и Нерешительный ест хорошо, обут, одет, без уважения, но живёт в среднем классе вместе с машиной.

Видимо, еда, деньги, одежда – от людей, с которыми Принципиальный не дружит.

Крики: «Да поглядите, я же ничего не накопил! Я о еде никогда не думал!» – свидетельствуют о плохом характере и одиночестве.

Талант всегда что-то имеет.

Непризнанный имеет надежду.

А Принципиальный и надежды не имеет.

И он доволен.

Это его принципы.

Бедный, как и Богатый, избавлен от мук совести.

Это удел творческих людей.

Мужчины всегда будут покупать женщину.

Чтобы не врать, чтобы не притворяться.

Чтобы не говорить.

Мужчина и женщина отдают друг другу накопленное.