Голос директора школы звучал как трубный глас:

– А ну-ка там, Джонстон Второй, прекратить беготню. Бэйтс, в десять быть у меня в кабинете. Быть готовым объясниться, почему в два тридцать на уроке латинского в Кемптоне вы разглядывали формы красоток, уж не знаю, где вы их раздобыли. На латыни, сын мой, поскольку вы, видимо, такой знаток языка, что более не чувствуете себя обязанным его изучать. А вы, юноша, как вас там?..

– Дженкинс, ваша честь. Ученик-стипендиат.

– Ах Дженкинс, ученик-стипендиат. – Директор кивнул, как будто б все вдруг одним щелчком встало на место. – Надеюсь, вы не чувствуете себя слишком напуганным таким окружением, ученик-стипендиат Дженкинс?

– Немного, господин директор, – соврал я.

Школа Монтегю с ее панелями красного дерева, изысканными бюстами, легионами именитых мертвецов в напудренных париках, надменно взирающими со стен – премьер-министры, банкиры, промышленные магнаты, ученые, хирурги, дипломаты, военные, – было просто самым устрашающим местом, с каким мне до сих пор доводилось сталкиваться.

– Я не допущу, чтобы вас это тревожило, Дженкинс, – величаво успокоил директор.

Он поместил свою длань мне на голову и слегка взъерошил волосы, после чего тщательно отер себе руки белым носовым платком.

– Я уверен, вы внесете в школу Монтегю весьма достойный вклад. Ученики-стипендиаты во многих смыслах – источник животворной крови для нашего заведения.

Школа для мальчиков Монтегю насчитывала уже почти четыре столетия. Так много великих людей вошло и вышло из ее врат, что она стала эдаким микрокосмом империи, олицетворением всего, что было когда-то великого в Британии. Она возвышалась среди плавных холмов и зеленых площадок для игр, красуясь своими вычурными башнями и бастионами, словно была в состоянии постоянной готовности дать отпор широким массам завистников тем привилегиям, которые она давала. Сеть однокашников простиралась через верхние эшелоны британского общества подобно огромной невидимой паутине, позволяя лишь возлюбленным сынам школы легко ступать по нитям на пути к богатству и славе, запутывая менее достойных восхождения и вытягивая из них надежды и амбиции. Их высохшие силуэты захламляли коридоры правительственного аппарата, министерства иностранных дел и нижних эшелонов передовых учреждений страны – наглядный урок власти высокого происхождения и хороших связей.

Школу окружала массивная высокая стена, и хотя большущие железные ворота в ней оставались открыты с раннего утра до позднего вечера, мало кто без конкретного дела осмеливался выходить за ее пределы. Отношения с селянами из окрестных деревень были в лучшем случае натянутыми, так как школа – и это можно понять – вызывала острейшую неприязнь у тех, чьим детям никогда не суждено вкусить благ такого заведения (чувство усугублялось еще и пониманием жителей, что, по всей вероятности, их дети в дальнейшей жизни будут выполнять прихоти кое-кого из ее будущих выпускников, как они сами – нынешних). В связи с этим отлучки по деревням школой тщательно отслеживались, хотя старшим ученикам в силу их статуса позволялось большее, и они, находясь на более длинном поводке, во время своих похождений получали извращенное удовольствие от задирания местных лавочников, зная наперед, что как те ни презирают этих глумливых сынков богатеев, но трогать-то их не моги: всяк сверчок знай свой шесток.

И все же временами стайки местных сорванцов устраивали налеты на школьное имущество в надежде как-нибудь попортить скульптуру или поживиться яблоками и грушами из школьного сада. Если день выпадал удачный, то получалось набрести на какого-нибудь отбившегося от прикрытия своего стада школяра и от души ему навалять. Но дело это было рисковое: территорию регулярно обходили суровые привратники в небесно-синих френчах, и уж они-то от души назначали меру воздаяния тем, кто им попадался. Как минимум раз был случай, когда потенциальные налетчики нарвались на команду школьных боксеров в полном составе, и им повезло покинуть территорию на своих ногах, без медицинской помощи.

Однако школа Монтегю по-своему признавала, пусть в усеченном и бесконечно снисходительном виде, смутный долг перед теми, кто не так удачлив, как ее толстосумная элита. Каждые десять лет в Большом Зале школы устраивался стипендиальный экзамен с последующим собеседованием, чтобы установить личности тех немногих, кому повезет быть приподнятыми над жизнью, обычно обрекающей человека на разочарование и прозябание; которым вместо этого улыбнется перспектива узреть лучшее будущее (а оно, это будущее, ох в каком дефиците; и как часто от человека на протяжении всей его нескладной жизни разит полученными подаяниями, и грязь несмываемо липнет к его башмакам, оставляя позади след, чтобы богатые и привилегированные и на миг не могли его спутать с людьми своего круга).

Как и у всех престижных заведений, у школы Монтегю были свои специфические традиции и ритуалы. Свои дресс-коды, которым необходимо следовать; определенные стороны, по которым ходить, и специфические иерархии учеников и преподавателей, внешне мало связанные с возрастом или заслугами. Те, кто имел более тесные семейственные связи со школой, имели право главенства над теми, у кого они были не так развиты, а большое богатство давало свободу безнаказанно унижать и причинять боль. Были игры без правил и правила без цели.

И, наконец, были кости, и вот как раз с ними проводился страннейший из ритуалов.

Тем утром, вскоре после своей первой очной встречи с директором (если ее можно таковой назвать), я впервые увидел их. Их преподнесли на торжественном сборе нескольким старшеклассникам, из которых каждый выходил на сцену для вручения кости в черной бархатной коробочке. В большинстве случаев такие кости до них держали их отцы, а до них деды, и так далее на столетия назад. Когда та или иная ветвь вымирала, на ее место всегда претендовала какая-нибудь другая звучная фамилия, так что владение костями неизменно оставалось прерогативой носителей лишь голубейших из кровей. Такова была старинная традиция школы Монтегю, этот самый ритуал костей. Когда свой знак отличия получил последний из претендентов, все они повернулись лицом к нам, младшим сокурсникам, и нам было разрешено (хотя нет, указано) трижды громко их поприветствовать.

Я задался вопросом, откуда эти кости берутся, но не успел я углядеть хотя бы одну из них (новоявленные обладатели их сейчас гордо демонстрировали), как меня бесцеремонно оттолкнули, а передо мной тут же сомкнулось море из спин, отрезая малейший доступ к реликвии. Той ночью, лежа на своей кровати в дортуаре, я мечтательно представлял, как мой отец, выходец из благородной, но небогатой семьи, вдруг, к своему изумлению, обнаруживает, что является наследником огромного состояния, а к нему и титула, который впоследствии должен перейти его сыну, то есть мне. Буквально назавтра я продвигаюсь на самые верха и становлюсь предметом почитания для всей школы. На спортивной площадке мне просто нет равных, а мои достижения в учебе решительно посрамляют успехи всех моих сверстников. В награду, чтобы как-то возместить прежнюю несправедливость, школа отменяет ритуал подчинения более именитым семьям, и вот я выхожу на сцену и получаю заветную бархатную коробочку с одной-единственной пожелтелой костью, символ моей грядущей жизни.

Фантазия ненадолго туманит мне голову, но тут же отлетает с тугим ударом связанного в узел полотенца (кое-кто из шкод у нас так развлекается). Ага, размечтался. Стипендиатам вроде меня такие реликвии и не светят.

Но, получается, я ошибался. По-своему они предназначались для всех нас.

Спустя примерно неделю я стоял под дождем и наблюдал довольно заунывный матч регби, когда ко мне подошел небольшого роста мальчик, одетый несколько небрежно, с грязно-блондинистыми волосами.

– Ты, наверное, Дженкинс? – спросил он.

– А что? – отозвался я.

Я старался держаться с невозмутимой отстраненностью, но втайне был рад, что ко мне подошли. Насчет дружбы с другими учениками у меня как-то не ладилось. Если честно, то друзей не было вообще.

– А я Сметвик, тоже стипендиат. – Он улыбнулся несколько натянуто. – Прихворнул, поэтому к началу учебы припозднился. Классное место, да? Большое такое и старинное. Но все тут с тобой приветливы, даже большие парни, а их-то я побаивался больше всего.

Признаться, меня кольнула ревность. Почему это большие мальчики общаются с ним, а не со мной?

– Побаивался? – спросил я наконец. – Отчего же?

– Ну как отчего: а вдруг приставать начнут? Да еще и истории ходят.

– Истории?

– Щучий хвост, Дженкинс, ты прямо как эхо. Да, истории. Ты, должно быть, насчет некоторых из них в курсе? Например, что десять лет назад один мальчик, тоже стипендиат, умер в ходе какой-то шалости. Дело, конечно же, замяли, сказали, что он оступился и его ударил проходящий поезд. Но говорят, он умер еще до того, как поезд отошел от станции.

На лице у Сметвика застыло выражение сладкого ужаса вперемешку с очарованием. Я не знал, как реагировать. Мне не так-то просто было встроиться в весь этот жизненный уклад, а тут еще эти истории о загадочных смертях; как будто мне и без них не было с чего тосковать. Меня тут уже попотчевали россказнями о бродячих духах и о созданиях, обитающих в плюще, а на второй день учебы натянули на голову наволочку и заперли в темном шкафу под лестницей, пока меня оттуда, услышав мои крики, не вызволил наконец директор.

– Да ты не бойся, – Сметвик с улыбкой похлопал меня по плечу. – С нами-то будет все в порядке.

Эх, если б оно было так. А не как произошло позднее.

За последующий месяц мы со Сметвиком сблизились, хотя общего в нас было мало. С моей стороны это было естественно, так как я в этом месте не имел ни союзников, ни поддержки, а Сметвик давал мне и то, и другое. Однако оказалось, что меня от него отстраняют действия других мальчиков. Они словно решили взять Сметвика под свое крыло: он не подвергался тем подзатыльникам и мелким унижениям, что омрачали в школе мои первые месяцы. Над ним старшие предпочитали добродушно подшучивать и доверяли выполнять свои мелкие поручения, за что ему позволялось жить подобру-поздорову без опасения, что откуда-нибудь прилетит. Для них он стал чуть ли не эдаким талисманом. Я норовил держаться к нему поближе в надежде, что направленное на него благодушие каким-то образом распространится и на меня. Сметвик, к его чести, делал все что мог, чтобы уберечь меня, вплоть до того, что вставал иной раз между мной и тем, от кого я мог иначе получить. Один раз он через это сам получил рану на лбу, зашивать которую пришлось школьному врачу. Позвали директора, и тот хотя и намучился с нами, вызнавая, кто это сделал, но ответа так и не получил. Правда, совершившие то деяние пятиклассники быстро нашлись, и их экзекуция в назидание другим была крайне болезненной и публичной. Результатом стало то, что меня оставили в покое, хотя не столько из благожелательства к моей персоне, сколько из неохоты чем-нибудь навредить Сметвику.

Так прошло несколько месяцев. Лично я не вникал в те мотивы, по которым старшие ребята брали Сметвика под свою опеку; Сметвик же был слишком благодарен и доверчив для того, чтобы что-то подозревать.

Поэтому, когда они за ним наконец пришли, я думаю, он плакал не столько из огорчения, сколько от ужаса.

В ночь ритуала я, помнится, проснулся вместе с тем, как в дортуар втянулся длинный строй из шестиклассников. Некоторые из них несли свечи, но все до единого держали при себе бархатные коробочки. Строй двигался тихо, при этом никто из спящих при виде его не пробудился или же сделал вид, что спит. Чтобы Сметвик не завопил, ему заткнули ладонью рот, а четверо или пятеро подняли его с кровати. Видно было, как Сметвик в пижаме остервенело бьется, а глаза его полны панического страха. Быть может, мне следовало закричать, но я понял, что мне это не сулит ничего хорошего. Или же надо было предоставить Сметвика его участи, прикинувшись, будто я ни о чем знать не знаю, но я не сделал и этого. Мне было любопытно увидеть, во что это выльется. Стыдно признаться, но я был рад, что на его месте сейчас не я.

Я тенью шел за группой ребят на расстоянии, следуя по коридорам и вверх-вниз по лестницам, покуда те не поравнялись с дубовой дверью, открытой в углу возле преподавательской. Я даже и не помню, чтобы раньше там была дверь. Возможно, ее скрывал гобелен или рыцарские доспехи (таких артефактов в школе Монтегю было предостаточно).

Дверь за мальчиками замкнулась, но не на замок. Я ее чуть приоткрыл и почувствовал, как в лицо мне дохнуло прохладой. Впереди вниз вели каменные ступени. В быстро тающем свете свечей, которые несла группа, я спустился вниз и оказался в просторной холодной комнате со стенами из камня и низким сводчатым потолком. Она тоже освещена была свечами, и здесь тоже выжидательно стояли фигуры. Я спрятался в затенении позади каменной колонны и смотрел во все глаза.

Внизу на каменной платформе стоял мужской преподавательский состав школы. Я узнал хормейстера Бирса, учителя словесности Джеймса, а также Диккенса, Беррейджа и По. Перед всеми ними стоял директор школы Лавкрафт в красном клетчатом халате и таких же тапках.

– Давайте его вперед, юноши, – указал директор. – Так, так, аккуратно. Закрепите его как следует, Хайд: мы же не хотим, чтобы он у нас сбежал? О, да прекратите же вы ныть, Сметвик. Скоро все кончится.

Сметвика привязали к четырем железным кольцам, вбитым в каменную плиту; каждая нога и рука были надежно примотаны к кольцам. Сметвик теперь жалобно выл, но похоже, никто не обращал на это внимание, и каменные стены равнодушным эхом отсылали его вой обратно.

– Ну что, старшие мальчики, – обратился директор, подзывая ребят правой рукой. – Подходите по одному. Вы знаете, как заведено.

Шестиклассники встали ровным рядком лицом к платформе. На полу рядом со Сметвиком различался какой-то рисунок, примерно в фут длиной и шесть дюймов шириной; он выделялся в камне, который был темнее и древнее тех, что вокруг. Рисунок напоминал останки ископаемой окаменелости, с той разницей, что сама окаменелость, некогда здесь залегавшая, была сноровисто вынута, а вместо нее остался лишь полый отпечаток.

На моих глазах каждый из мальчиков поочередно делал шаг вперед, открывал свою бархатную коробочку и помещал кость в определенную секцию полого рисунка, отчего та постепенно заполнялась, и вот уже в выемке на полу лежали скелетные останки некоего насекомого, прежде мною не виданного. Судя по всему, у него было восемь лап, как у паука, но при этом скелет был явно внутренний, а не внешний. Взгляду открывались и грудная клетка, и крохотный вытянутый череп, и короткий шипастый хвост, заполнивший пустующий в камне желоб.

Вместе с тем как встала на место последняя косточка, директор улыбнулся и извлек из кармана халата небольшой нож с ручкой из слоновой кости.

– Хайд. Честь пустить кровь Сметвика оказывается вам как старосте старших учеников.

Хайд, темноволосый, напыщенного вида юноша, вышагнул вперед. На нем красовался парчовый халат. С мелким поклоном Хайд принял от директора нож, с которым повернулся к Сметвику. Крики распятого мальчика повысились на октаву.

– Отпустите меня, пожалуйста! – верещал он. – Ну пожалуйста, господин директор! Хайд, ну пожалуйста! Прошу, не режь меня!

Директор школы в сухом раздражении покачал головой:

– Ради бога, Сметвик, перестаньте голосить. Будьте человеком, наконец. Теперь я не удивляюсь, отчего из вашей семьи не вышло ничего путного. А вот брат Хайда погиб на Сомме, подняв в атаку две сотни человек. Они все погибли вместе с ним и были благодарны за шанс отдать жизнь вслед за своим любимым командиром. Это ведь так, Хайд?

– Так точно, господин директор, – кивнул Хайд с чванливостью, истинно свойственной потомственному живодеру.

– Вот видите, Сметвик? Хайд именно из тех парней, за которыми на смерть идут другие. Ну а кто пойдет за нытиками вроде вас, Сметвик? Никто. А кто за вас проголосует, Сметвик? Ни одна живая душа. Смешают ли свои ряды орды дикарей, в ужасе разбегаясь при виде вашего меча? Ответ очевиден, Сметвик. Они лишь посмеются над вами, а затем отрежут вам голову и водрузят на кол. Вы по сути своей не представляете никакой ценности, да и в будущем от вас ее все равно бы не было. Таким образом, на вас замыкается все новое поколение Монтаганов. В этом ваше наследие. Хайд, прошу вас, приступайте.

Хайд подался вперед и сделал длинный, глубокий надрез у Сметвика на левой руке. Тот немедленно заверещал от боли. Из раны сразу же потекла кровь и оросила окостеневшие останки того насекомообразного существа внизу.

Буквально на глазах вокруг него начала образовываться красноватая оболочка. Прорезались вены и артерии, и мелкое темное сердце начало качать кровь. Кости на скелетных ногах существа, до этого сложенные под брюхом, ощутимо напряглись и стали чутко подрагивать, пробуя воздух. Желтая, похожая на желе субстанция забрезжила в маленьком черепе, а хрящистый хвост с тоненьким дребезгом зашуршал по камню.

Существо шевельнулось, вслед за чем напрягло свое тельце и вдруг разом выпрямилось, упруго вскочив над своим желобом. Теперь оно уже не лежало, а стояло на своих длинных суставчатых ногах. Росту в нем было с десяток дюймов, желтовато-белая полупрозрачная кожа на спине, ячейками напоминающая гусеницу, жирно лоснилась. В свете свечей поблескивали черные бусины глаз (их было шесть, разномерных, спереди черепа). Вот оно приподняло приплюснутую голову, и стал виден удлиненный рот шириной в пару дюймов, окруженный по бокам густой щетинкой щупиков.

Директор школы сделал осмотрительный шаг вперед и возвел ладонь на манер иллюзиониста, демонстрирующего свой последний фокус.

– Джентльмены! – воскликнул он голосом, подрагивающим от гордости. – Представляю вам… талисман нашей школы!

Собравшиеся мальчики дружно зааплодировали. На каменной плите, пытаясь вырваться, всем телом извивался Сметвик.

– Ну прошууу, – стенал он, – отпустииите! Если что не так сделал, так я прошу прощенияааа! Простите меняааа. Ну что я такого сделал? А? Скажите, ну?!

Директор школы покосился на него чуть ли не с жалостью.

– Да, Сметвик, вы виноваты. Вы родились не в том сословии.

Вскоре существо учуяло источник крови. Жвала его зашевелились, а рот плотоядно приоткрылся, вбирая первые капли. Оно снова напряглось телом, опустив брюхо к самому полу, а затем цепко скакнуло на плиту. Слышно было, как вякнул Сметвик, когда оно зацепилось за его грудь. В следующую секунду оно выгнуло спину и единым скорпионьим ударом всадило в шею шип хвоста. Ударившую красную струю быстро пригасила пасть существа: плотно припав, оно неторопливо начало высасывать из мальчика жизнь. Хотелось зажать уши, слыша утробное, нечеловеческое уханье; тошнота нудила горло при виде разбухающего членистого туловища, скапливающего в себе кровь несчастного слабеющего мальчика, жизнь из которого уходила по минутам.

Наконец существо насытилось. Отяжелевшее, оно отделилось от Сметвика и неторопливо сползло с плиты. Сметвик лежал неподвижно, с открытыми глазами и посеревшим лицом. В шее у него зияла круглая кровавая дыра. Левая рука дернулась раз, затем другой, и он безжизненно обвис.

Директор школы осторожно взял существо за бока и высоко поднял; то отреагировало лишь вялым шевеливанием ног, а со жвал у него капала кровь.

– Этим ритуалом костей мы все спаиваемся воедино, соучастием своим объединяясь в великую семью, которую являет наше сословие! – возгласил он торжественно. – Целые поколения людей усвоили через это скромное создание неоценимый урок. Кровь низших сословий есть наша животворная кровь; без нее мы не можем быть великими, а если великими не можем быть мы, то не может быть великой и наша страна. А теперь троекратное ура школе Монтегю!

Мальчики трижды выкрикнули: «Гип-гип-ура!», после чего директор опустил существо, поместив его в небольшую клетку, которую передал мистеру Диккенсу.

– Вы знаете, что делать, Диккенс, – деревянным голосом педанта сказал он. – Через несколько дней от нее опять останутся кожа да кости. Вы ее разберете, а кости разложите обратно по коробкам.

Мистер Диккенс отвел от себя клетку и оглядел теперь уже квелое, погрузневшее от крови существо.

– Гнусность редкостная, правда, директор?

Впервые за все время на лице директора мелькнуло нечто, выражающее откровенную брезгливость.

– Да, это так: гнусность, причем редкостная. Хайд, вы и еще двое отнесете мальчика и избавитесь от него. Предположим, сорвался с утеса. Но перед тем как скинуть, обязательно его взвесить, вы меня поняли? А теперь, мистер Бирс, гимн нашей школы а капелла! Ну же, мальчики мои!

Дожидаться я не стал. Побежал в дортуар, поскидывал свои вещи в ранец, и к утру меня там уже не было. Дома моему появлению удивились и хотели отправить меня обратно в школу. Особенно серчал отец, понимая, видно, какие перспективы я зарубаю себе на корню, и о будущих невзгодах, связанных с этим безрассудным решением. Я же ревел, вопил и даже облевался, пока родители все же не пошли на попятную. Мама, видимо, решила, что произошло что-то уж очень нехорошее, но сама меня об этом никогда не расспрашивала, а я никому не рассказывал об увиденном. Да и кто бы мне, спрашивается, поверил?

Мистеру Лавкрафту было отправлено письмо с извещением о моем уходе из Монтегю. Для меня нашлось место в школе по соседству, куда все дети носили молоко и сандвичи, каждый свои, и где частыми, хотя и непрошеными, гостями бывали вши. Здесь меня окружали такие же, как я, и я быстро нашел среди них свое место.

Где-то через неделю после моего ухода из школы Монтегю к нам в дом с визитом и разговором явился директор. Отец был на работе. Мама угостила его чаем с коржиками, но на предложение взять меня обратно директор получил вежливый отказ.

– Об этой потере мы будем сожалеть, миссис Дженкинс, – сказал он в итоге, запахиваясь в длинный темно-синий плащ. – Ваш сын мог бы сделать в нашу школу весомый вклад. Новые мальчики, так сказать, из народа – это же буквально наша животворная кровь, разве вы не понимаете? Ладно, разрешите вашему сыну хотя бы проводить меня до ворот. Мне бы хотелось на прощание кое-что ему сказать.

Мама непререкаемо подтолкнула меня пониже спины, и я был вынужден поплестись за темной, сухопаро-высокой фигурой мистера Лавкрафта к садовой калитке. Возле нее он остановился и пристально на меня посмотрел.

– Вашей матери, Дженкинс, я сказал, что вы для нас существенная потеря.

Он ухватил меня за плечо, и я в очередной раз ощутил, что он как бы пробует мою плоть на ощупь.

– Но помяните мои слова, Дженкинс: своей участи в конечном итоге вам не избежать. Так или иначе, вы нам все равно достанетесь.

Он подался ко мне так близко, что я разглядел кровяные жилки в его глазах.

– Потому что, как и все представители вашего крепкого, верного сословия, вы, Дженкинс, полны того содержимого, что делает Британию великой.