Несколько часов спустя, когда мы пролетали уже над Атлантикой, я очнулся от сна, чувствуя себя более или менее отдохнувшим. В солнечном свете океан казался металлически-серым, безоблачное небо – прозрачно-голубым. Питерсон заметил, что я проснулся.

– Как самочувствие?

– Сносное.

– Хотите чего-нибудь выпить?

– Томатного сока со специями.

Мы поднялись по маленькой винтовой лесенке в салон, уселись в черные кожаные кресла и стали слушать музыкальную запись. Пианист исполнял «Где или когда». Я пил томатный сок, безрезультатно пытаясь вспомнить, где в последний раз слышал эту мелодию.

– Ну, за ваше здоровье, – сказал Питерсон, делая глоток.

– За ваше, – ответил я, и он расплылся в улыбке, покачивая головой.

Потом мы некоторое время сидели молча.

– Ну что, Джон, – проговорил он наконец, – выходит, мы почти ничего не достигли, а?

– Не знаю. Пожалуй, да.

– А я все думаю, неужели вашего брата убил Майло Кипнюз?

– Наверное, этого мы никогда не узнаем. Но меня он точно собирался угробить.

Питерсон кивнул.

– Как по-вашему, что Сирил хотел сообщить мне?

– Думаю, он о многом догадался. Возможно, испытывал то же чувство, что и мы сейчас. Я, например, не знаю, кому, черт побери, мы можем рассказать обо всем этом. Сирил мог поделиться с вами и как-то облегчил бы душу. А нам с кем прикажете делиться? Мыслимо ли кому-то объяснить все это? Дело не в том, что над нами только посмеются, нет… просто всем наш рассказ покажется бессмысленным. Заговор как двигатель истории – последняя степень паранойи. Каким способом бить тревогу? Предъявить трупы? Раскрыть Стейнза? Убедить Року или Марию Долдорф выступить в Буэнос-Айресе?

Я вспомнил о ней, вспомнил игроков в гольф в парке Палермо, ночной пожар. Никто не выступит. Дело слишком крупное, слишком дерзкое и слишком хорошо замаскированное.

Он вздохнул, глубоко задумался, потом сказал:

– Знают, мерзавцы, что мы связаны по рукам и ногам, знают, что мы не в состоянии их разоблачить. И тем не менее…

– Что?

– Зачем они отпустили нас? Ведь они пошли на риск.

– Вы забываете, что я из семейства Куперов. Кому хочется брать на себя ответственность за убийство сына Эдварда Купера?

– Но ведь Сирила-то убили?! Да и перед кем им отвечать? Кто, черт побери, сидит там, наверху?

– Этого мы тоже никогда не узнаем, – ответил я.

– Какое-то время назад они хотели убить вас, а теперь? Почему? В любом парадоксе всегда есть какая-то логика. Почему тогда – да, а теперь – нет? Кто-то крепко защищает вас, Купер, иного объяснения не придумаешь.

– Собственно, какая нам разница? – спросил я.

– Никакой, если все кончено. Абсолютно никакой.

– Если все кончено? Что это значит? Что может быть еще?

– Ничего конкретного я не имел в виду.

Я долго смотрел в окно.

– Все напрасно… – произнес наконец Питерсон.

– Что? – Я медленно возвращался к действительности.

– Чокнутая. Я не о том, что она не стоит этого… Она, может, и ничего, если вам нравятся психованные. Я говорю: все остальное напрасно. Вот вы сейчас сидите здесь, думаете о ней, гадаете, увидите ли вы ее еще когда-нибудь, ломаете себе голову, с какого момента все пошло кувырком. Так вот, позвольте вам заметить, иначе и быть не могло. Кувырком все шло с самого начала. Я понял это сразу, в тот день, когда вы впервые рассказали мне о ней.

– Вы не понимаете, – сказал я. Лицо у меня горело, я покрылся потом.

– Ерунда, – отозвался Питерсон вполголоса. – Я все прекрасно понимаю. Дело в том, что с тех пор, как вы увидели ее, вы никогда не относились к ней как к сестре. Вы продолжали твердить ей, что она ваша сестра, но на самом деле увлеклись ею как женщиной. Вы влюбились в нее. Еще там, в Лондоне, когда вы вернулись после того, как следили за ней весь день, вы уже были влюблены. Вы влюбились в нее с первого взгляда. Но, черт побери, что я мог поделать? Тогда существовали гораздо более важные проблемы, чем вопрос, сестра ли она вам. А теперь поставьте себя на ее место. Она не знает, кто вы – ее брат или нет, однако она – женщина, притом несчастная, и, должно быть, почувствовала ваше к ней отношение. Что ей оставалось делать? Предположим, вы тоже заинтересовали ее, но у нее собственных проблем хоть отбавляй. Как я уже сказал, Купер, она всего лишь женщина… А тут на нее как с небес валятся какие-то мужчины и утверждают, что они ее братья. Вы же ведете себя далеко не по-братски. Она в растерянности – что делать? Не понимает, что происходит, во всяком случае, понимает не больше вашего. И вдруг – бац! Вчера вечером все сомнения рассеиваются: она действительно ваша сестра, но знает, что вы независимо от этого любите ее как женщину. – Он покачал головой, осушил стакан. – Положение пиковое. Не знаю, что было между вами два последних вечера, и знать не хочу. Но советую вам взглянуть на все с ее точки зрения. Перестаньте жалеть себя, Джонни, подумайте лучше о ней.

– О ней я и думаю, – ответил я.

– Проклятье! – выругался Питерсон.

– А в чем, собственно, дело?

Питерсон посмотрел на меня с сочувствием.

– «Все люди издавна и свято верят, – начал он, и по его тону я понял, что это цитата, – свободный от отчаянья и мук, есть за морем обетованный берег, где с другом вновь соединится друг». – Он прокашлялся. – Где-то вычитал. Когда-то.

– Ну что ж, – сказал я, – меня это вполне устраивает.

Под нами Нью-Йорк сверкал огнями. Наш «Боинг-747» снижался в ночном небе, плыл сквозь разодранные клочья облаков, похожих на клубы дыма от взрывов зенитных снарядов с укреплений Лонг-Айленда. В здании аэропорта Кеннеди было тепло. Мы прошли по коридору в зал для пассажиров международных рейсов. Вокруг нас взад-вперед сновали люди. Дождь полосовал огромные стекла окон.

Двое мужчин в коричневых костюмах, узких галстуках и мокрых бежевых плащах подошли к нам, когда мы покидали секцию таможенного досмотра. Эти здоровенные парни походили на бухгалтеров с малоприметной внешностью, как и те, что приехали в замок, убили Зигфрида и увезли нас в Мюнхен.

– Мистер Питерсон? Мистер Купер? Пожалуйста, пройдемте с нами. На одну минутку. – Один из них пошел впереди нас, другой замыкал процессию. Мы оказались в небольшом служебном помещении. Окна, зашторенные кремовыми занавесками, выходили в зал. Бледно-зеленые стены нуждались в покраске. Современный письменный стол из стали и пластика, имитирующего фактуру дерева, был обращен в сторону двери. Комната казалась безликой, скучной.

– Присаживайтесь, пожалуйста. Мы быстренько. Вы, надо полагать, устали.

– Верно, устали. А теперь позвольте узнать, кто вы такие, черт побери? – спросил Питерсон.

– Меня зовут Джексон, а это – мистер Уитни. – Джексон быстрым движением раскрыл бумажник из искусственной крокодиловой кожи и показал его Питерсону. Тот хмуро уставился на небольшое, с золотой окантовкой, удостоверение в пластмассовой оболочке. – Вот вам билеты. – Он протянул каждому из нас по конверту. Уитни ловко навесил багажные бирки на наши чемоданы. – Вам командировка в Вашингтон, – сказал Питерсону Джексон, невозмутимо, деловито, приятным голосом, словно он только тем и занимался, что похищал сошедших с самолета людей и объяснял им, кто он такой.

Питерсон посмотрел свой билет.

– Авиакомпания «Истерн эйрлайнз», – пробормотал он.

У меня была «Юнайтед».

– Могу заверить вас, что билеты в порядке, господа. Время дорого. Есть вопросы?

– Вы чертовски правы, есть, – сказал Питерсон. – Я не полечу в Вашингтон. Я поеду с ним… – он выхватил мой билет, открыл его, провел пальцем по нужной строке, – в Миннеаполис. Я лечу в Миннеаполис вместе с Купером.

– Прошу вас, мистер Питерсон, давайте не будем затевать здесь скандал, – подал голос Уитни. Говорил он властно, правда, плащ на нем был такой задрипанный, что Уитни вряд ли можно было посчитать важным деловым человеком. «Интересно, кто они, – подумал я – Впрочем, какая разница? Рошлер же сказал, что нас встретят». – Сегодня вечером вы должны быть в Вашингтоне, мистер Питерсон. Так что пора идти… и без фокусов, – закончил Уитни.

– Послушайте, незачем напрашиваться на неприятность. Все мы делаем одно дело. Это крайне важно, мистер Питерсон. Ваша поездка согласована и подготовлена. Если вы не доверяете нам, поверьте доктору Рошлеру. – Говоря это, Джексон ободряюще улыбался.

– Пошли, Джордж, – сказал Уитни, – мне в высшей степени безразлично, верит он тебе или нет. Поедет как миленький! – Он схватил Питерсона за рукав, и в этом был его просчет.

Питерсон стиснул руку Уитни своей огромной лапой.

– Мистер Джексон, вы дорожите жизнью этого идиота?

Глаза Уитни расширились, кровь начала отливать от лица.

– Конечно, дорожу, – ответил Джексон. – Пожалуй, мы производим неважное впечатление, не так ли? Прошу вас, мистер Питерсон, следуйте с нами в Вашингтон и, пожалуйста, постарайтесь не покалечить мистера Уитни.

– В таком случае скажите, кто вы, мистер Джексон.

– К сожалению, не могу. На этот счет у меня совершенно точные указания. В Вашингтоне вам все объяснят.

– Что будет с Купером?

– Он полетит в Миннеаполис один. Через неделю вы встретитесь с ним. Слово чести.

Только после этого Питерсон выпустил руку Уитни. Тот прислонился к косяку двери, вытер выступивший на лбу пот. Питерсон разразился громким добродушным смехом:

– С ума сойти! Слово чести! Хорошо, хорошо, Джексон, будь по-вашему…

– Ну тогда пошли. – Он открыл дверь.

Питерсон положил руку мне на плечо:

– Как вернусь, позвоню. И помните: все будет хорошо.

Они ушли. Я смотрел им вслед. До отправления моего самолета оставался еще целый час. Я пошел выпил кофе, побродил по залу, разглядывая чучела животных и всякую дребедень, которую обычно родители привозят детям в доказательство того, что они побывали в Нью-Йорке. Но у меня не было детей, а в Нью-Йорке я не задержался.

Когда я прилетел в Миннеаполис, было уже поздно. Людей в зале оказалось мало, и в полупустом помещении гулко звучали их шаги. Я подумал, что надо взять такси, и тут услышал свою фамилию.

– Мистер Джон Купер, пассажир Джон Купер, вас просят подойти к справочному бюро авиакомпании «Норсвест эйрлайнз». Джон Купер, вас просят подойти к справочному бюро авиакомпании «Норсвест эйрлайнз»! – объявили по радио.

Усталого вида мужчина в справочном бюро вздел очки с кончика носа на переносицу, принялся шарить под стойкой и выудил оттуда обычный белый канцелярский конверт, на котором толстым черным карандашом печатными буквами была выведена моя фамилия.

Я взял конверт. В одном месте его чувствовалось утолщение. От усталости, от нервного напряжения руки у меня дрожали. В конверте не было никакой записки, только ключи от «линкольна», которые я оставил вместе с машиной в гараже в Куперс-Фолсе, и листок бумаги, на котором было написано: «Ряд 9, место 5». Очевидно, там стояла моя машина. Но ведь о моем приезде никто не знал. Хотя теперь мне было все равно. Пусть все идет к черту! Что-нибудь понять я уже не пытался.

Я получил свою сумку, спустившись на этаж ниже, где почти не было людей. Улица встретила меня сыростью и холодом. Умытые дождем, ярко сияли звезды. С ревом и свистом взмыл вверх реактивный лайнер. Громадный, красно-белый, он без видимого усилия преодолевал высоту. Я вернулся в свою страну, и теперь все будет хорошо. Теперь все пойдет как надо.

Машина была как новенькая: свежевыкрашенная в серебристый цвет, отполированная, без вмятины на боку. Крупные дождевые капли сверкали на ее блестящей поверхности. Все теперь будет замечательно. Я набил трубку, закурил и стал ждать, пока прогреется двигатель.

Меня охватило ощущение полного благополучия, которое, как я хорошо знал, люди испытывают после чрезмерного напряжения. А поскольку я не мог изменить это состояние, то решил: бог с ним, пусть мне будет хорошо. В таком благодушном настроении я выехал со стоянки, неторопливо двинулся по автостраде навстречу огням Миннеаполиса и по знакомым дорогам, пронизывая темень ночи вместе с холодным и сырым весенним ветром, устремился к Куперс-Фолсу. Я ехал не по опасным неведомым дорогам сквозь ночную темень на Лендс-Энде и острове Кэт, не по горам через перевалы мимо Бад-Тольца – я ехал к себе домой.

Но вот передо мной возникли знакомые ворота, я въехал в них и по извилистой подъездной дорожке приблизился к дому. Чувствовал я себя теперь уже не так хорошо. Я вытер перчаткой вспотевший лоб и некоторое время посидел в машине, потом погасил фары, выключил мотор и опустил стекло. Стояла тишина. Я вылез из машины, сделал глубокий вдох. Ярко светила луна, и тени от предметов казались четкими и мрачными. Мой взгляд упал на низкие железные перила вдоль дороги, и в какой-то миг мне послышался ужасающий скрежет и треск, когда снегоход на полном ходу налетел на них своими лыжами… Но было по-прежнему тихо, и когда я повернулся взглянуть на то место, где погиб долговязый, то не увидел ничего.

Говорят, что спокойная, размеренная жизнь по раз и навсегда установленному порядку есть средство борьбы с грозящим безумием. Именно с этой мыслью я проснулся на следующее утро во флигеле. Мне вдруг показалось, что я только вчера приехал из Бостона, чтобы встретиться с Сирилом. Но в следующую минуту я понял: я здесь не в первый раз, а во второй, а Сирила нет и не будет.

Поднявшись с постели, я принял душ, постоял под холодными струями, стуча зубами. Затем какое-то время побыл на кухне, наблюдая из окна, как падает капель с сосулек на карнизе, потом приготовил себе кофе, нашел клубничное варенье и стал есть его прямо из банки.

Лучи солнца блестели на тающем льду озера. Я оделся, вышел во двор, провел рукой по «линкольну». Ранняя весна наполнила воздух сыростью и благоуханием, дышалось легко. Еще могли быть густые снегопады, глубокие снега – так было всегда, однако сегодняшнее тепло радовало, казалось, все оживает, природа пробуждается от зимнего сна. Слой снега на влажной земле становился все тоньше.

Я вернулся в дом, ополоснул чашку, завинтил крышку на банке с вареньем, вымыл ложку и все убрал. Прошел в спальню, застелил кровать покрывалом, убедился, что угли в камине, который я, очевидно, разжег перед тем, как лечь, прогорели. Быть методичным – значит быть в своем уме, и я старался действовать как можно более собранно и размеренно.

Наслаждаясь прекрасным утром, я медленно доехал до города. Здание городского управления лежало в руинах. Снег покрывал их пятнами, точно мох. На дощатом заборе, ограждающем пепелище, раскачивались городские ребятишки. Я оставил «линкольн» на стоянке и поднялся в приемную доктора Брэдли.

Доктор стоял, склонившись над журналом записи на прием. Когда я вошел, он поднял голову и взглянул на меня поверх очков.

– О Джон! – воскликнул он и выпрямился, высокий, сутулый, в дорогом синем костюме. – Какой сюрприз! Когда ты приехал? – Он явно был рад меня видеть.

– Вчера вечером, – ответил я.

– Олаф с тобой? – Доктор жестом пригласил меня в свой кабинет и вошел следом, оставив дверь в приемную открытой.

– Да нет, – сказал я. – У него оказались дела в Вашингтоне.

– В Вашингтоне, – произнес Брэдли, глубокомысленно кивая. – Последнее время этих ребят из Вашингтона что-то не видать, а до того их была тут целая орава. Из ФБР, из контрразведки… Упаси нас бог и помилуй. А знаешь, потом они уехали, жизнь вошла в свою колею. Только черные развалины напоминали о случившемся. Снова стало спокойно и тихо, точно беса изгнали заклинаниями. – Он опять улыбнулся. – Но ты лучше скажи, как твоя бедная головушка? Мучили головные боли?

Я успокоил его на этот счет, но, когда он спросил, чем мы с Питерсоном занимались все это время, я не знал, что ответить, и неопределенно сказал:

– Метались по Европе, только все зря.

– Узнали, кто убил Сирила?

Я отрицательно покачал головой, обдумывая ответ.

Как рассказать ему о «Шпинне», о гигантских подводных лодках, о человеке Айвора Стейнза, о таких людях, как Брендель, мой дед? И как бы реагировал Брэдли, сообщи я ему о своем отце? Все тесно переплеталось, как нить гигантского, поминутно дергающегося паука. Паутина тянулась бесконечная, а описать бесконечность всегда было делом нелегким.

– Бессмысленное убийство… – начал он, потом вдруг заморгал. – Впрочем, по-видимому, не бессмысленное. Просто я не знаю, что и предположить, а если бы и знал, вряд ли это имело бы какое-то значение. – Он развернул рождественский леденец с красными и белыми разводами. – Всегда держу их для ребятишек, – сказал он, скомкав целлофановую обертку. – Но их нынче в Куперс-Фолсе раз, два и обчелся. Время летит, Джон.

– Извините, доктор Брэдли, я пришел к вам узнать, как чувствует себя Артур? Можно повидать его?

Брэдли сложил руки на груди и откинулся на спинку вращающегося кожаного кресла возле массивного письменного стола.

– Что касается Артура, случай этот весьма необычный. У человека подобных габаритов, притом в преклонном возрасте, – сердечный приступ. Хорошего в этом мало, особенно если учесть излишек веса и изношенность сосудов. В общем, старая история. Произошло это в отеле. Однажды он просто-напросто свалился во время обеда, рухнул лицом в свой омлет с сыром. Я предупреждал его, чтобы он исключил яйца из рациона, но он не мог отказаться от омлета, как и от своих огромных сигар. Как бы то ни было, мы положили его в больницу, и я сделал все, что положено делать в таких случаях. Но помимо всего прочего, у него оказалось еще и воспаление легких. Расхаживая вот так на морозе, ничего не стоит получить пневмонию.

– Но как он? Жив?

– О да, с ним теперь все в порядке. Он долго болел. Много дней находился без сознания, но потом пришел в себя. Я бы сказал: его организм отдыхал. Огромное стремление выжить, прекрасная сопротивляемость. Обычно люди называют это волей к жизни. Он просто лежал, борясь с недугом, потом вдруг взял и очнулся. – Брови у Брэдли взлетели вверх, он в недоумении пожал плечами. – Первые его слова, которые он произнес, наверное, удивят тебя. Очнувшись, он спросил: «Где Джон? Что с ним?» Можешь себе представить, сам едва выкарабкался, а первая мысль – о тебе…

– Интересно, почему он так беспокоился обо мне?

– По-видимому, он думал о тебе, когда его хватил инфаркт, размышлял, что же все-таки произошло до вашего с Питерсоном отъезда. Придя в себя, он продолжал домысливать то, о чем думал, когда свалился. Теперь меня, Джон, ничем не удивишь, абсолютно ничем. – Доктор снял с носа очки, выдернул из коробки на столе бумажную салфетку, аккуратно сложил ее и, подышав на стекла, принялся протирать их. – Вчера он отправился домой. Я сам отвез его. Состояние его вполне сносное, хотя, конечно, дни Артура сочтены. И он понимает это. Однако, соблюдая разумную осторожность, он может прожить еще несколько лет. – Брэдли вновь нацепил очки, закрутил дужки за уши. – Он будет рад тебе, Джон.

– Я тоже буду рад его видеть, – ответил я. – Так мало осталось, во что еще можно верить. В Артура верить можно.

Брэдли посмотрел на часы:

– Я жду одного пациента, Джон. Повреждена рука. Говорит, ему нужно болеутоляющее. По крайней мере, я так понял из его слов… А тебе ничего не нужно из лекарств? Например, валиум или что-нибудь от головной боли? – Он встал, я тоже поднялся, и мы вышли в приемную.

– Пожалуй, валиум, – согласился я.

Он вернулся в кабинет и принес пластмассовую бутылочку.

– Инструкция на этикетке, – сказал он. – Значит, ты собираешься к Артуру? Прямо сейчас?

– Да.

– Тогда я сначала позвоню ему. Чем меньше неожиданностей, тем лучше.

Я уже сидел в машине, когда из-за угла показался человек. Рука у него была на перевязи. Кого-то он мне смутно напоминал, но прежде, чем я успел сообразить, он скрылся за дверью. Мне показалось, что я некогда знал его. Впрочем, в Куперс-Фолсе жило много людей, которых я знал, еще когда был мальчишкой.

Всю дорогу до дома Бреннера я думал об отце. Что сказал бы Артур, узнав всю правду о нем? Но наверняка нет никакого смысла рассказывать ему это… разве не так?

День стоял чудесный, радостный.

Артур Бреннер встретил меня в дверях, похудевший, с тенями под глазами, однако, как всегда, сердечный и бодрый. Он заключил мою руку в свои.

Я выложил ему все, пока мы бродили по усадебным тропкам. Ласково пригревало солнышко, ноги мягко ступали по влажной земле, источавшей запах весны и талого снега. Вошли в чащу высоких, еще голых деревьев, буйно разросшихся в усадьбе Артура. Постояли, глядя на рыхлый тонкий лед на прудах, на низины, где еще лежал серый ноздреватый снег. Все это напомнило мне о наших с Сирилом давних походах – в высоких сапогах с отворотами, со складными ножами в карманах – к ревущим и грохочущим, вечно неспокойным водопадам, которые низвергались вниз.

Молчаливая поддержка Артура поощряла меня, и я рассказал ему о предательстве отца, о его верности той самой идеологии, что сделала парией моего деда. Мне хотелось извиниться перед ним за отца, за его злоупотребление доверием Бреннера. Слушая меня, Артур невозмутимо шагал, полы его длиннющего, необъятных размеров коричневого пальто хлопали чуть не по щиколоткам, коричневая кепка была низко надвинута на широкий лоб. Никогда прежде я не видел его таким постаревшим и утомленным. Сказывался возраст. Артур потуже затянул шарф на шее.

Занятый думами о прошлом, я не осознавал, куда мы направляемся, и вдруг услышал шум – это были наши водопады. Мы остановились у пропасти на плоском, скользком каменном выступе. Вода стремительно падала с края уступа, и бурный поток в белых султанах ревел, с грохотом падая вниз с огромной высоты, и разбивался, образуя целое облако хрустальных брызг. Вокруг поднимались холмы, темно-зеленые остроконечные ели устремлялись ввысь. Оранжево-розовый диск солнца, сияя, катился за горизонт.

– Когда я задумываюсь о смысле жизни, – голос Бреннера явно не соответствовал его болезненной внешности, – я прихожу сюда, смотрю на водопады и думаю о том, что они возникли здесь задолго до меня и останутся после того, как меня не станет; что звук падающей воды не прекращается ни на минуту, может быть, столетия. Мы – часть природы. Все мы… – Он повернулся спиной к водопадам и устремил взгляд вдаль, через поля, к заходящему солнцу.

В душе моей стало спокойно и умиротворенно, и никакие призраки не донимали меня. Было безлюдно, точно Артур и я – единственные, кто остался на земле. Наконец он взял меня под руку, и мы отправились по извилистой тропке назад к дому.

– Не надо извиняться за своего отца, – сказал он, когда мы медленно шли в сгущавшихся сумерках. – Никогда не извиняйся ни за кого из Куперов, Джон. Это сильная порода, более сильная, чем тебе может казаться в данный момент.

– Нацисты, Артур, – возразил я. – Это гнездо нацистов.

– Возможно, на поверку все это не так. – Голос его, исходивший из могучей груди, был по-прежнему густым и сильным. – В обряде почитания предков у восточных народов заложен некий смысл. Преемственность, Джон, принадлежность к роду… Все мы связаны одной ниточкой, и никому не удалось, разорвав ее, остаться в живых. Ощущать себя частью великого целого – в конечном счете, может быть, это и есть главное.

Казалось, что я слышу, как со мной говорят многовековые скалы, рассказывают мне о быстротечности времени, о том, что все проходит, что друзья и враги рано или поздно уйдут в небытие…

– «Все люди издавна и свято верят, – произнес я, – свободный от отчаянья и мук, есть за морем обетованный берег, где с другом вновь соединится друг».

Артур взглянул на меня, и где-то в глубине его запавших после болезни глаз мелькнула улыбка.

Когда мы добрались до дома, оба чувствовали страшную усталость. Приготовили легкий ужин – яичницу с беконом и чай, и он уговорил меня остаться у него ночевать. Я согласился, потому что испытывал смутную тревогу за Артура.

Прежде чем подняться к себе и лечь, он повел меня в подвал, в свою мастерскую.

«Атака Флауэрдью» стояла совсем законченная, обожженная, сияющая глянцем. Она сверкала в электрическом свете – настоящее произведение искусства. Атака Флауэрдью – пример отчаянной, но напрасной доблести.

На следующее утро мы с ним сидели в светлой, веселой гостиной. Артур приготовил и подал на подносе завтрак: омлет, булочки, масло, мед и по чашке чая. Солнечный свет заливал кресла и кушетку, обитые зелено-белым ситцем, цветы в вазах радовали глаз, в камине горел огонь. Из соседней комнаты доносилась музыка Баха.

– Ты поставил меня перед трудным выбором, Джон, – начал Артур. – Это мне стало ясно после того, как я поразмыслил над твоим вчерашним рассказом. Я долго не мог заснуть, все думал.

– Мне не хотелось расстраивать вас, – ответил я и, уставившись на чашку, принялся помешивать, чтобы остудить, горячий чай.

– Нет, нет, ты меня ничуть не расстроил, но поставил перед необходимостью выбора, и я решил, что делать. Я лежал в постели, прислушивался к биению своего сердца и размышлял, как долго оно будет еще биться. А много ли мне отведено времени до того, как я тихо уйду в небытие? А еще я думал о том, какую массу сведений тебе удалось получить за время своей поездки, сколько было загублено жизней. Вспоминал бесконечное отчаяние в твоем голосе и твоих глазах. Я старик, Джон. Я знаю, что отчаяние – пустое дело, никчемная штука. Что политика, война, борьба, в которые мы вовлекаем себя, в целом не что иное, как способ занять себя, пока мы живы…

– Не понимаю, о чем вы говорите, Артур.

– Я не воззрил вдруг Бога на исходе своей жизни, и у меня нет никаких доказательств существования дьявола. Я даже не знаю, что есть добро, а что – зло. Довольно часто именем Бога мы оправдываем свои наихудшие намерения. Бог всегда на нашей стороне. Но что же важнее всего в конечном счете? – Он отхлебнул глоток обжигающе горячего чая. Солнечные лучики прыгали по его массивной голове с выпуклыми висками, с гладко зачесанными седыми волосами. – Личные достоинства, твоя цельность, твой характер… независимо от того, какому делу ты служишь. Порядочность, способность видеть, что нужно сделать для всеобщего блага, каким бы это благо ни было, стремление искоренить зло и страдание…

– Ясно, – отозвался я, хотя понимал далеко не все.

– Потому-то нацизм, каким он был когда-то, потерпел полный крах, – продолжал он. – Отсутствие порядочности, цельности, здравого смысла – и чаша весов стала неудержимо склоняться в сторону зла. Вести войну – одно дело, а проиграть ее – нечто совсем другое. Однако нацисты во главе со своим фюрером ничего не смыслили в этом, чем подтвердили свою несостоятельность. – Он вздохнул, устало улыбнулся мне и тихо добавил: – Это к лучшему, что они потерпели поражение.

– Да, к лучшему, – согласился я. Мысли мои вернулись к Ли, и я увидел, как белые занавески на третьем этаже в одном из окон старого здания медленно раздвигаются, раздвигаются… До чего же мне надоели нацисты! По мне, пусть захватывают весь мир, мне все равно!

– Я думал о твоем отце, Джон. Вспоминал, каким он был. Он был великим человеком, Джон, с большим чувством чести. Ночью я лежал в своей постели, и у меня не выходило из головы, как много ты сумел узнать о нем, о других. Тебе известно почти все…

– Что это значит, Артур? Почему почти все? Вы хотите сказать, что вам известно еще что-то?

– Разумеется. Мне известно больше, чем кому-либо другому.

Он как ни в чем не бывало жевал булочку, а я вытаращил на него глаза. У меня появилось ощущение страха, как у контуженого перед обстрелом.

– Поэтому я решил, – спокойно продолжал он, – пока еще не поздно и час мой не пробил, рассказать тебе всю историю целиком. Тебе предстоит жить с этим, нести такое тяжкое бремя, однако о многом ты имеешь не совсем точное, даже просто неверное представление. А тебе надо знать правду.

Он посмотрел на меня благодушно, со спокойствием человека, уже далекого от земных забот. Ему оставалось жить недолго, и он понимал это. Но я не хотел знать правду, я слышал так много версий этой самой правды, что не желал выслушивать еще один вариант – правду Артура. Он же продолжал говорить, и я не мог его остановить.

– Твой отец был нацистом, как ты уже знаешь, но это только маленький фрагмент общей картины, Джон. Да, он был нацистом, а также патриотом своей родины, истинным героем Америки, одним из тех, кто был вынужден ждать, возможно, многие годы, чтобы выполнить свою миссию, предопределенную историей.

– Что вы хотите этим сказать? Он был нацистом – и он был патриотом?..

Артур скрестил руки на широкой груди, поудобней устроился в обитом ситцем кресле.

– В тридцатые годы многие в нашей стране видели сильные стороны и даже достоинства фашизма и были потрясены таким бездарным воплощением их на практике приспешниками Гитлера, ну и конечно, им самим. Ваш дед, разумеется, принадлежал к сторонникам фашизма, а поскольку его положение было независимым, он мог открыто выражать свои взгляды. Другие не могли позволить себе этого. Но поверь мне, в тридцатые годы в нашей стране многие, притом в довольно высоких кругах, думали точно так же.

Позже, когда война приняла для немцев плохой оборот, когда мы стали оказывать значительное давление, в Вашингтоне и Лондоне родилось несколько планов, как наилучшим образом использовать сложившуюся ситуацию…

– Использовать сложившуюся ситуацию? – переспросил я. – О чем вы толкуете? Ведь мы выигрывали войну…

– Выигрывали войну, – повторил он. – Войны почти никогда не выигрывают на поле боя, Джон. Их выигрывают, как правило, в других местах – в оперативных комнатах, ставках главнокомандования и на различного рода совещаниях. И очень редко на полях сражений. Естественно, были и среди нацистов хорошие люди, способные внести порядок и разумное начало в послевоенный хаос, люди, достойные всяческого доверия в неизбежной борьбе против коммунизма.

– Вы шутите, – сказал я. – Тогда мы даже еще не разгромили немцев!

– Нет, не шучу, – ответил Бреннер.

– Да-а, – медленно произнес я. – Да, я вижу, что вы не шутите.

– В Вашингтоне решили направить вашего отца для установления связи с группировками внутри Германии, с этими способными, талантливыми людьми, которых мы считали сочувствующими. Ваш отец был нацистом, да, но им всегда руководили из Вашингтона и Лондона… иначе говоря, правительство Соединенных Штатов и правительство Соединенного Королевства, через своих высокопоставленных лиц, получавших совершенно секретные сведения от тех деятелей, которые отдавали себе отчет в том, что Гитлер – бездарный параноик, который превратно использует в общем-то действенную систему. Для этих лиц, Джон, цель войны заключалась в том, чтобы избавить мир от Гитлера и его своры, как, впрочем, и для всех других… э-э… рационально мыслящих людей во всем мире. – Он улыбнулся, как бы утешая меня, и налил нам еще по чашке чаю. – Но не в уничтожении самого движения, улавливаешь разницу? Ядро должно было оставаться сильным, активным. Существовала главная задача: бороться против общего врага – России. Но вначале следовало использовать ее – нашего наиболее опасного противника – для уничтожения менее опасного врага. Не смотри на меня так удивленно, Джон. Поразмысли над этим. – Он подлил в свой чай сливок, аккуратно размешал сахар, стараясь не стучать ложкой по стенкам чашки. – Мы знали, что, каким бы плохим Гитлер ни был, это не самое страшное зло. Коммунистическая Россия – вот проклятие, чума, не имеющая себе равной в истории человечества. Понимаешь ли, – сказал он, дуя на чай, чтобы не обжечь рот, – положение было несколько затруднительным: прежде всего предстояло остановить Гитлера, так как именно он в тот период руководил движением, которое мы по праву считали своим. Потом, после устранения Гитлера, у нас было бы достаточно времени заняться Россией.

– Артур, – взмолился я, – поясните мне, вы-то тут при чем?

– Я тоже нацист, Джон. Но я не предатель. Надеюсь, ты веришь, что я никогда не предал бы свою родину? – Он натянуто улыбнулся, сощурил глаза.

– Нет, конечно нет, – сказал я. – Я не ставлю под сомнение вашу верность родине… Я просто не знаю, что и думать… – Я действительно ничего не понимал. – Что значит – вы нацист? – За окном на кончике сосульки собралась шарообразная капля, она увеличивалась, наливалась тяжестью, но висела, как бы пренебрегая законом тяготения. – Вы же работали в правительственном аппарате, все время сидели в Вашингтоне.

– То-то и оно, – сказал он. – Теперь ты улавливаешь связь, Джон? Две стороны моей жизни никогда не находились в противоречии. Вашингтон и нацистское движение – это одно и то же, Джон. Именно это я и пытаюсь втолковать тебе. – Он увидел выражение моего лица. – Я не жду, что ты сразу все это воспримешь. Но со временем, Джон, ты поймешь… На протяжении всей войны я поддерживал контакт с нашими людьми в Европе, вернее, они со мной. Либо через Белый дом, либо через Пентагон, иногда через вашего деда, но между нами всегда существовала тесная связь. Не кто иной, как я, Джон, организовал переброску наших людей на Восточное побережье на гигантских подводных лодках. Я протащил наших агентов на ключевые посты в наше правительство, в правительства Канады, стран Центральной и Южной Америки. Повсюду у нас были свои люди. Мы определяли, кому бежать из Германии, кому войти в послевоенное правительство в Германии и в некоторых других странах Европы, кому сесть на скамью подсудимых в Нюрнберге. Понятно, мы хотели сохранить далеко не всех из них, нам не нужны были чудовища, то есть настоящие военные преступники. Таких мы либо отдавали на растерзание в Нюрнберг, либо скармливали Симону Визенталю, а позже – полковнику Стейнзу. Нам важно было уберечь толковых людей, перебросить их в безопасные места. Единственным человеком, кого не удалось вывезти, был по-настоящему нужный нам Альберт Шпеер. Мы не сумели вовремя с ним связаться, а после того, как русские засадили его в Шпандау, выручить его оттуда уже не представлялось возможным.

– Во всяком случае, – продолжал он, сопроводив слова жестом огромной бледной руки, – мы успешно использовали немецких административных работников и сотрудников специальных разведывательных служб. Самый выдающийся из них – Гелен, и он был нужен Аллену Даллесу просто позарез, особенно в первые послевоенные годы, когда мы знали о работе коммунистического механизма так мало, а он – так много. Были и другие… Мы не смогли бы сдержать коммунистов без наших немецких друзей.

Он вышел долить чайник, а я сидел в растерянности, глядя в окно. Все ли я понял из того, что он тут говорил? Система создавалась постепенно, одно звено за другим, и к настоящему моменту сложность заключалась в том, что она уже действовала. Я представления не имел, как она работает сейчас и как работала раньше. Пока я не знал об этом, все было очень просто, во всяком случае, казалось довольно простым. Но нет, простым ничего никогда не было.

Вернулся Артур с подносом и баночкой чая. Сел, отмерил порцию в ситечко, неторопливо заварил его в маленьком керамическом чайничке, налив в него кипятку из большого чайника.

– Я понимаю, Джон, – произнес он тоном терпеливого педагога, – тебе трудно представить себе, что все то, о чем я тебе рассказал, отнюдь не бред сумасшедшего о мировом господстве…

– А абсолютно серьезный, рациональный, хорошо продуманный план завоевания мира, – подхватил я.

В голове у меня вдруг наступила необычная легкость, и я уже не знал, смеяться мне или плакать. Я еще крепче сжал подлокотники.

– Не бред сумасшедшего, Джон, а политика Соединенных Штатов, – продолжил он свою мысль, внимательно глядя на меня, – преемственная политика, но тайная. Выборные официальные лица редко вовлекались в движение, часто они просто не знали о нем. Нам не нужны были номинальные лидеры, понимаешь?.. Все, что нам требовалось, – это сотрудники специальных служб, организаторы, дипломаты, ученые и горстка конгрессменов на ключевых позициях в необходимых нам комитетах. Видишь ли, мы не действуем по четырехлетним или восьмилетним планам, то есть в зависимости от того, кто в этот период правит Белым домом… Мы методически проводим свою линию в соответствии с нашими сроками с целью остановить коммунизм и объединить всех под единой крышей власти. Цинично? – Он улыбнулся своей особенной покровительственной улыбкой и кивнул. – Действительно, многие могли бы так посчитать, знай они об этом. Однако все дело в том, что мы не видим иного пути, другого способа обороны против русских и китайцев. Вопрос однозначен: или мы, или они, Джон, и борьба предстоит долгая…

– А если вы ошибаетесь? – глухо спросил я.

– Этого мы никогда не узнаем. К тому времени нас уже не будет. Мы ставим на карту жизнь людей грядущих поколений. Что же касается нас, то мы заняты, мы при деле. Когда наступит их время, они тоже найдут для себя какое-нибудь занятие.

Помолчав, я спросил:

– Почему они хотели меня убить? Зачем убили Сирила и Полу?

– Все дело в тех документах, что хранились в коробках в библиотеке… Там полная информация для тех, кто сумеет в них разобраться. – Его брови изогнулись дугой, он развел руками. – Возник вопрос: стоило ли рисковать? Ведь если бы вся эта информация стала достоянием масс, опять началась бы эта старая пустая болтовня о фашизме. Слишком многое всколыхнулось бы, понимаешь? Поверил бы кто-нибудь? Как знать… Почти наверняка – нет. Однако снова пошли бы ненужные разговоры… И глядишь, кто-то вдруг начал бы копаться во всем этом, и следы привели бы в Германию, к Бренделю и Гауптману, а тут совершенно случайно кто-то вспомнил бы и Эдварда Купера, сына Остина Купера, и так далее и тому подобное, пока не добрались бы до бедняжки Ли. Такая возможность существовала, рисковать не имело смысла. Позже, когда мы установили, что Олаф Питерсон повез эти документы правительству, пришлось нажать кое на кого там, наверху. И мы нажали. Однако наш мистер Питерсон – человек весьма сообразительный. Когда он поехал в Нью-Йорк, мы, разумеется, ни на минуту не выпускали его из виду. В итоге мы решили командировать сотрудника ЦРУ, чтобы заключить сделку с тем профессором Колумбийского университета, который крайне нуждался в деньгах для выплаты алиментов, взноса за обучение сына в Эксетере и к тому же мечтал купить новую машину, насколько я помню. Так вот этот профессор сейчас выполняет кое-какую работу по контракту для нашего шифровального центра. Теперь у него достаточно денег, чтобы покрыть свои расходы, и даже хватит на кое-какие излишества. Таким способом мы заткнули ему рот. Мы всегда попросту можем сослаться на интересы национальной безопасности, как ты понимаешь, а национальная безопасность оправдывает многое, но, конечно, не явные грехи. Таким образом, как видишь, мы полностью обезвредили приятеля Олафа. – Он посмотрел на меня, поглаживая на груди свой старый джемпер.

– А убийства? – спросил я.

– Покушения на твою жизнь? Их совсем не следовало бы разрешать. – Он выглядел печальным, огорченным. – Те двое, Кипнюз и Рихард, были из ЦРУ… уполномоченные Гюнтера Бренделя, который впал в панику…

– Из ЦРУ?! – взорвался я, чувствуя, как начало покалывать кожу на голове. – Неужели у Бренделя была такая власть?

– Да, Джон. Они были сотрудниками ЦРУ. И герр Брендель, к сожалению, имел достаточный вес, чтобы отправить их на такое задание. Поскольку они были из ЦРУ, все данные о существовании этих двоих легко можно было ликвидировать, скрыть. На запросы из Вашингтона никаких ответов не поступало, так как перед правительством фактически встала задача вести следствие против самого себя. В результате не осталось никакой документации о существовании подобных людей вообще… Когда ты убил долговязого, то есть Рихарда, это всех встревожило. Кипнюза тотчас же отозвали и перебросили в Буэнос-Айрес, на его постоянную оперативную базу.

Солнце затерялось в небе, низко над землей повисли плоские серые облака. Деревья стояли голые, точно обгоревшие, и тающий снег падал капелью с карнизов, словно сотня метрономов отбивала такт.

– Кто убил Сирила? Майло Кипнюз?

– Нет. – Артур тяжело задышал, потер нос тыльной стороной ладони. Сквозь его серебристые седины просвечивала розовая кожа черепа. – Нет, Сирила убил не он. И не он задушил Полу… Как только человеку там, наверху нашей маленькой пирамиды, стало известно, что Брендель по собственной инициативе натравил на тебя убийц, он моментально приостановил это и отослал Кипнюза. Что же касается Рихарда, то было уже поздно.

– Питерсон убил его в Лондоне, – сказал я.

– Не понял…

– Кипнюза.

– Ты присутствовал при этом, надо понимать?

– Да. В загаженном туалете в пивной.

– Ну и ну! Кипнюза… – В уголках рта Артура промелькнула тень удовлетворенности. – Должен признать, это меня ничуть не удивляет. Мистер Питерсон – крепкий орешек. Он вызывает у меня восхищение. Сейчас он в Вашингтоне и выслушивает приблизительно то же самое, о чем я говорю тебе.

Мне становилось все труднее и труднее дышать. Оцепенение охватывало не только тело, но и мозг. Я прекрасно сознавал, что предельно измучен и умственно, и физически, что умственное напряжение во много раз сильнее физического. От этого напряжения мои виски сжимало словно щипцами. Страх, недоумение и отвращение – все слилось. Мне казалось, что я молча просидел в своем кресле целую вечность, а когда я взглянул на часы на каминной полке, был всего лишь полдень. На улице лениво моросил весенний дождь. Снег быстро таял, оседал, обнажая мокрые, мертвые бурые листья, похожие на плоских жуков. Тиканье часов напомнило мне гостиную в доме Рошлера, и мысли мгновенно перешли на Ли.

Я вспомнил, как мы встретились с ней в заснеженном парке, как шли и говорили о фильме, о пассажирах на корабле, плывущем в небытие. Без конца перебирал в памяти другие наши встречи… как я целовал ее в губы там, в санях, как она появилась у меня в ту же самую ночь… Увижу ли я когда-нибудь ее снова?

– У тебя было трудное время, Джон, – заметил Бреннер. Он помешал кочергой в камине, с трудом нагнулся и подложил пару поленьев, пошевелил угли, пока не загорелась кора.

– Я думаю о Ли, – сказал я. Перед моим взором стоял квадрат окна, в котором вспыхнул свет, в то время когда наша машина сворачивала на улицу. Я знал, во что мне хотелось верить.

– С ней ничего не случится, – заверил он. – Обещаю тебе. О ней позаботятся. Ведь она из семьи Куперов.

– Они и в Глазго покушались на меня…

Он кивнул:

– Знаю, знаю. Еще один глупый, необдуманный шаг, опять же вызванный паническим состоянием Бренделя. К тому времени он уже знал, что ты побывал в Буэнос-Айресе, знал, что ты видел эту фотографию и беседовал с Котманом и Сент-Джоном. Котман – человек педантичный, осторожный, он был в ужасе, однако не захотел превышать своих полномочий, которые, естественно, не распространялись так далеко, чтобы позволить убить единственного оставшегося в живых сына Эдварда Купера. Сент-Джон же – тип, безусловно, абсолютно аморальный – находил все это довольно забавным: что ни говори, он занимал нейтральную позицию, не связывал себя никакими обязательствами, но, отлично зная, что за нацистским движением стоит правительство Соединенных Штатов, не хотел дразнить Вашингтон… И на этот раз Брендель решил действовать по-своему, – произнес Бреннер с оттенком недовольства в голосе. – Он вновь спустил с цепи своих псов, как только узнал, что ты в Глазго и следуешь по стопам Сирила, хотя и в обратном направлении, что со временем все равно привело бы тебя в Мюнхен. Впрочем, он не думал об этом и ни с кем не советовался. Он просто хотел устранить тебя, прежде чем ты успеешь разыскать свою сестренку живой, невредимой и относительно здоровой. – Артур вздохнул тяжело, со свистом; эта длительная беседа отняла у него много сил, но он держался спокойно, уверенно и с достоинством. – Как мне потом сообщили, акция, на которую Брендель дал санкцию, бездарно провалилась. На твое счастье, слава богу. И Брендель не счел нужным проконсультироваться с главой организации, хотя знал, что такое решение, как ликвидация сына Эдварда Купера, должно быть согласовано и утверждено на высшем уровне. Он понимал, что ему этого не позволят, а потому и не обратился к главе. Правда, он знал, что не мог связаться с этим человеком наверху, в тот момент это было невозможно… и герр Брендель решил действовать самостоятельно.

– Но почему, – спросил я, – почему он не мог запросить человека наверху? Почему это было невозможно?

Артур долго смотрел на меня, как бы раздумывая, стоит ли мне это говорить, и наконец ответил:

– У меня был инфаркт, Джон. Я лежал без сознания.

К ужину я даже не притронулся, зато осушил два бокала вина. Ночь стояла темная, пламя свечей отражалось на серебряных приборах на большом столе, покрытом старинной кружевной скатертью. Я сидел на стуле, прислушивался к шуму дождя, смотрел, как он хлещет по мощенному булыжником внутреннему дворику, сечет по белой кованой мебели, потом уставился на огонь в камине. Я испытывал смертельную усталость, потерял всякую волю, решимость и надежду. У меня не было будущего. Меня цепкой хваткой держало прошлое.

Артур прикурил сигару от канделябра и проглотил рюмку хереса. Перед ним стоял графин из граненого хрусталя. В мигающем свете свечей Артур выглядел старше, щеки его ввалились, глаза глубоко запали, но голос оставался сильным, ум – гибким.

– Я – Барбаросса, Джон. И всегда был им – с того самого момента, когда стало ясно, что Гитлер проиграет войну. Они обратились ко мне. Тогда я работал в правительственном аппарате, в госдепартаменте, где меня ценили и уважали. Считали «надежным», как говорили мои коллеги с Юга. Я был абсолютно нормальным, спокойным, уравновешенным человеком, судил обо всем здраво и, по общему признанию, отличался предприимчивостью. Совет организации довел до моего сведения свое общее мнение о том, что я как раз такой человек, какой им нужен. В тот день я сидел в Вашингтоне у себя в кабинете. Им я сказал, что дам окончательный ответ к вечеру. Я понимал, на какой иду риск и что ставлю на карту. Была весна. Я покинул кабинет и долго бродил под цветущими вишнями, обдумывая, что все это может для меня значить, какие долгосрочные обязательства я на себя беру. Выбор был не из легких, но и не дьявольски трудный. Скорее все сводилось к моей способности правильно разобраться в возможных последствиях. Вечером, помню, я сидел в своем прелестном особняке в Джорджтауне, в библиотеке с обитой кожей мебелью, пил коньяк, курил сигары. Решение было принято. Узнав о моем согласии, они пожелали мне успехов, а потом мы присоединились к дамам, чтобы составить партию в бридж. – Он задумчиво улыбнулся. – С тех пор прошло тридцать лет, и, естественно, движение приобрело совершенно иной характер. Мы не вмешивались в ход войны, ибо знали, что она нужным образом подготовит мир. Нацисты потерпели поражение и потеряли всякую надежду на господство в Европе и Азии. Им суждено было с позором исчезнуть с лица Земли… – Он поднял голову и поглядел мне в глаза сквозь пелену дыма и пламя свечей. – Но умерло только название, Джон. Только название.

Однако вернемся к началу нашей беседы… Таким образом, пока я лежал с инфарктом, герр Брендель предпринял несколько попыток отделаться от тебя. Как отвечать передо мной, да и придется ли вообще отвечать, – об этом он не беспокоился. Возможно, он считал, что моя жизнь уже висит на волоске. Одним словом, он совсем потерял голову, опасаясь, что существование нашего движения будет раскрыто. В его глазах ты представлял для него явную и притом ужасную угрозу. Тебя необходимо было остановить, неважно, последний ты из Куперов или нет. А я больше не мог тебя защитить.

Слушая Артура, я вспоминал глаза Бренделя, похожие на две плоские гальки, и серьезное лицо, на котором лишь изредка появлялась улыбка.

– Они потеряли тебя из виду, когда вы с Питерсоном уехали на остров Кэт. Мало кому из нас было известно об Айворе Стейнзе. Кстати, Брендель и Котман понятия о нем не имели. Лично я знал о сумасшедшем полковнике. Время от времени мы даже использовали его: бросим ему приманку и ждем, наблюдаем. Он и его помощник Даусон сразу шли на запах. Герхард Рошлер в течение многих лет выполнял некоторые его поручения и завоевал доверие. Но, повторяю, таких, кто знал о нем, было немного, и одним из них был твой отец, Джон.

Стейнз никогда не мешал нам, напротив, он даже помогал, сам того не сознавая, конечно. Помогал избавить наше движение от людей, с которыми мы не хотели иметь дело. Бренделя он все это время обходил. Как бы там ни было, на Бренделе не было запекшейся крови жертв, он не принадлежал к тому типу нацистов, которые представляли интерес для Стейнза. «Неонацисты» – так называл сумасшедший полковник Бренделя и его окружение. Они его не волновали. Это ты заставил его заинтересоваться им, ты и Питерсон, вот он и обратился к Рошлеру, и тот убил его.

– Выходит, теперь вы должны убрать Рошлера? – заметил я.

– О нет, не думаю, – ответил Артур, не теряя терпения.

– Но ведь Рошлер работает на Стейнза. Он помог нам бежать от Бренделя… – Только сейчас я, кажется, начал улавливать причинную связь и последовательность событий.

– Он помог вам, потому что я ему приказал, Джон. Я приказал ему доставить тебя сюда, а Питерсона отправить в Вашингтон, где ему вправят мозги. Джон, выслушай меня внимательно. Доктор Рошлер – наш человек. Он возглавляет нашу организацию в Европе.

– А как же «Белая роза»? – Все буквально перевернулось с ног на голову. – Как же его жена-еврейка? – Я услышал свой надтреснутый голос, голос другого человека, которого я больше не знал и знать не хотел.

– Все это правда, – ответил он, – все правда. Он ненавидит старых нацистов, ненавидит за истребление евреев. Он испытывал удовлетворение, выполняя поручения сумасшедшего полковника.

– Стейнз знает про Рошлера?

– Нет-нет, подлинная роль Рошлера тщательно сохраняется в тайне, как и моя. Единственный, кто в движении выше его по рангу, – это я. Он – человек номер два, Джон.

Бреннер поднялся из-за стола, обошел его и остановился рядом со мной.

– Боже мой, Артур… боже мой!

– Понимаю, понимаю, – сказал Бреннер, положив мне на плечо свою тяжелую руку. – Я очень сожалею, что тебе пришлось узнать всю правду. Предпринято было немало усилий, чтобы скрыть ее от тебя. – Он пожал плечами. – Что поделаешь, такова жизнь. Ладно, Джон, давай выйдем на свежий воздух. Прогулка пойдет нам на пользу: пища уляжется, а на душе станет легче. Пошли, сынок.

Мы надели пальто и вышли на улицу. Было сыро, но дождь прекратился. В безмолвии ночи, если напрячь слух, можно было уловить слабый рокот водопадов, приглушенный скалами.

– Что же будет дальше? – Я глубоко вдохнул холодный воздух и вспомнил ту, другую ночь, когда мы шли по лесу и натолкнулись на труп коленопреклоненного Зигфрида, похожий на валун среди деревьев.

– Дальше? Я не увижу, что произойдет потом. Меня скоро не станет. Конечно, ты знаешь далеко не все. Тебе неизвестны наши сроки, неизвестны наши планы. Ты не представляешь, как мы намерены их осуществить, как мы поступим с этой страной. Ты не знаешь ни нашего самого главного человека здесь, в Америке, ни тех, кто заменит меня и Рошлера после нашей смерти. Не знаешь, кого мы в конечном счете собираемся посадить на президентское кресло в Белом доме. О, разумеется, тебе знакомо его имя, оно всем знакомо, только никто даже не догадывается, что он наш человек. – Артур шел, опираясь на палку, засунув свободную руку глубоко в карман пальто. Я следил за ним краем глаза: он наклонялся вперед навстречу сырому ветру. Услышав его последние слова, я почувствовал, как внутри у меня все сжалось от ужаса.

– Сейчас мне хотелось бы знать одно, – сказал он, – что ты думаешь об этом, обо всем, что услышал сегодня. Я должен иметь представление о твоей точке зрения. Ты понимаешь? Мне необходимо это знать. – Он закашлялся, вынул руку из кармана, подтянул шарф к самому подбородку, поднял воротник. Непонятно, откуда только у него брались силы.

– А что, по-вашему, я могу думать, Артур? – Я судорожно вздохнул. – Все, во что я верил, что служило мне опорой в жизни, моим якорем, оказалось ложью. У меня ничего не осталось: брат убит, сестра отвергла меня из-за того, что я, стремясь отыскать ее, стал невольной причиной гибели нескольких близких ей людей. Я узнал, что мой отец – фашистский агент, а вовсе не герой войны. Рошлер, которому за время моих скитаний я действительно поверил, – тоже нацист, или, как вы предпочитаете выражаться, один из вас. – Я перевел дыхание и продолжал: – Мне авторитетно заявляют, что моя родина вовлечена во всемирный заговор, интригу или движение, словом, стала частью этого проклятого Четвертого рейха, а тут еще вы, Артур, – единственный в мире человек, которому я беспредельно верил, вы, Артур… вы тоже один из них. Что я должен, по-вашему, думать, Артур? Теперь мне все безразлично. Я больше ничего не хочу знать. Мне наплевать на все. Пожалуйста, захватывайте весь мир, меня это больше не касается. Я мертв, Артур. Я никому ничего не собираюсь рассказывать, поскольку мне все безразлично. Да и куда, черт возьми, я могу обратиться? В ФБР? В ЦРУ? Ну подумайте, куда? В «Нью-Йорк таймс»? В «Вашингтон пост»? Уж тогда лучше в «Панч». Вы говорите: такова действительность и такой она будет и впредь. И я отвечаю: прекрасно, пусть так будет. – Я взял его за рукав, и мы остановились посреди грязной дороги. Шум водопадов стал громче, но не заглушил звука автомашины, донесшегося откуда-то издалека. – Единственное, что мне остается, – это попытаться как-то собрать из осколков свою жизнь. Вам незачем опасаться меня, в этом вы преуспели. Меня ничего больше не интересует. Все вы – это еще одна огромная корпорация. Какое мне теперь до этого дело?

– Вот если бы и Сирил думал так же, как ты…

– И что было бы тогда?

– Тогда мне не пришлось бы его убивать, Джон. Если бы он так же воспринял то, что я ему рассказал, если бы он только сказал: «Черт с ним, какое мне до всего этого дело?» Тогда никто бы не погиб, жизнь продолжалась бы…

– Артур, о чем вы говорите?!

– Но Сирил не поверил, что я могу убить его, он не поверил, что я на это способен. Он сказал, что обязан поговорить с тобой, а потом найти путь к правде. – Бреннер бросал слова куда-то в темноту, обращаясь в одинаковой мере как ко мне, так и к себе самому. Возможно, он подводил итог перед кончиной. Впрочем, теперь это не имело для меня ровно никакого значения. – Мы с ним сидели в спальне, – продолжал Бреннер. – В камине горел огонь, мы пили коньяк, и я все рассказал ему. Он пришел в ярость, не захотел увидеть в моем рассказе ни логики, ни неизбежности такого хода событий. Мы беседовали очень долго, однако разубедить его я так и не смог. Он ответил, что обратится к своим друзьям в прессе, но обязательно все вытащит на поверхность. Ты понимаешь, Джон? – Голос Артура слабел. – Собственно, у меня не было выбора. Он умер без мучений. Мне также пришлось убрать бедняжку Полу. Ты считал, что я отдыхаю у себя в гостинице, а я тем временем пошел в библиотеку и убил ее. – Он повернулся, чтобы идти назад.

Я лишился дара речи. Глаза у меня жгло огнем, все тело покрылось холодным потом. Так плохо мне никогда еще не было.

– Я даже не могу сказать тебе, как это было ужасно. Такое словами передать невозможно. Я никогда никого в жизни не убивал. – Он говорил отрешенно, все больше и больше обращаясь к себе, точно меня здесь не было. – Когда ты вошел в дом, я все еще находился там, наверху. Стоял затаив дыхание, не зная, что мне делать, если ты вдруг поднимешься. Сирил был мертв, во всяком случае, без сознания и при смерти. Я молил Бога, чтобы ты поскорее ушел… И ты действительно ушел. Выждав какое-то время, я пешком вернулся в город, к себе в гостиницу. На улице валил снег, и я знал, что мои следы заметет. На пути до города мне не встретилось ни одной живой души: было слишком холодно, и люди носа не высовывали на улицу. В гостиницу я вошел через служебный вход, никто меня не видел. Ночь выдалась темнее темного. – Он надсадно закашлялся, в горле и легких у него все клокотало. – Я знал, что простыл. Потом, когда мне пришлось побывать в библиотеке, стало еще хуже… Что же касается нападения на мой дом и взрыва, мы их инсценировали, чтобы направить тебя и Питерсона по ложному следу. Это сделали мы с Майло еще до его отъезда. Он прятался у меня в доме на чердаке. Все казалось таким абсурдным, мелодраматичным. Я чувствовал себя в идиотском положении. Боже мой, мне и в голову не могло прийти, что я вынужден буду кого-то убить… и вот я убил несчастного Сирила.

Он замолчал, уцепился за мой рукав, повиснув на мне всей тяжестью. Я покачнулся. Бреннер дрожал, все его огромное тело содрогалось. Он рыдал. Я стоял и смотрел на него.

– Я убил Сирила Купера, а теперь еще ты впутался в это, но, видит бог, я хотел уберечь тебя, спасти. Я никогда не думал, что ты проявишь такое упорство, но ты оказался настойчивым. Я растерялся. Однако последнее слово в нашем движении было за мной. Я был уверен, что смогу защитить тебя, куда бы ты ни поехал. Надеялся, что ты упрешься в тупик в Буэнос-Айресе, но тут Сент-Джон показал тебе снимок из газеты… Он не знал, – Артур ловил ртом воздух, – он и понятия не имел, что натворил: связь со мной уже прервалась. Он не мог предвидеть всех последствий своего поступка. Всех подробностей не знал ни один человек. Даже я…

Бреннер шел с трудом, опираясь на меня.

Итак, эта страшная история подошла к концу. Я был физически и морально опустошен, последние силы покидали меня. Жизнь достигла своей последней черты, осталось сделать только один шаг.

Ни Бреннер, ни я не заметили черного «кадиллака», стоящего позади моего серебристого «линкольна». Мы просто не обратили на него никакого внимания. И вдруг задняя дверца автомобиля распахнулась и вспыхнули фары.

– Что такое? – произнес Артур, прикрыв глаза ладонью. – Что такое?.. Сирил! – почему-то выкрикнул он имя моего убитого брата. – Джон! Что происходит? – Ошеломленный, он отшатнулся от меня.

– В сторону, Купер! – Я не видел того, кто это крикнул, потому что поскользнулся, замахал руками, стремясь сохранить равновесие, и упал.

Из машины вырвалась жуткая вспышка пламени, раздался грохот, который стиснул меня со всех сторон, когда я падал наземь. «Умер, – пронеслось у меня в голове. – Слава богу, умер…»

В дугообразных лучах света надо мной промелькнули полы пальто Артура, и его огромное тело откинулось назад. Еще одна вспышка, снова грохот, и Артур повалился навзничь, перегнувшись в поясе…

Я стоял на четвереньках в холодной жиже. Осколки льда впивались мне в колени и ладони. Кто-то приближался ко мне. Свесив голову, я почти не дышал, почти ничего не ощущал, кроме боли. Я тяжело упирался руками в лед, который резал ладони, точно битое стекло.

Чудовищной силы рука сграбастала меня, подняла на ноги, повела к машине. Кто бы ни был этот тип, у него была всего лишь одна здоровая рука. Вторая покоилась на перевязи. От грохота выстрелов я совсем оглох, глаза затуманились от пота, боли и страха. Человек с рукой на перевязи с трудом затолкал меня в машину. Я распластался на заднем сиденье, в полной темноте, уткнувшись лицом в чью-то ногу, а потом, судорожно вздохнув, схватился руками за сиденье и приподнялся.

– Добрый вечер, мистер Купер.

Голос был металлическим и звучал с едва уловимой усмешкой. С переднего сиденья на меня глядел полковник Стейнз. Даусон садился за руль.

С трудом поднявшись, я сел.

– Ну, Купер, я рад вас видеть снова.

Я обернулся и увидел его.

– Олаф, – только и произнес я.