Глава двадцать восьмая
Ханс Мюллер ютился в первом этаже тесного многоквартирного дома в Швабинге, к северу от центра города. Дорога туда заняла больше времени, чем я рассчитывал, — вероятно, потому, что таксист дважды провез меня вокруг города, прежде чем высадить в нужном месте. Я не дал ему на чай, однако это вряд ли можно было считать победой.
Парадная дверь дома оказалась открытой. Я вошел в узкий коридор, пропахший кислой капустой. Над входом висела единственная голая лампочка, а две другие болтались на крученом черном проводе над лестничной площадкой. Под ногами лежал желтый истоптанный линолеум, его края у деревянных стен загибались вверх, словно это был гигантский жухлый лист.
Я отыскал дверь Мюллера и постучал.
Через несколько мгновений она открылась. Мюллер чем-то походил на сержанта Биберкопфа, но лишь самую малость. Розовощекий, светловолосый и моложе кузена: на вид ему было лет двадцать пять. Кроме того, он был похудее и пониже ростом, да и волосы подстрижены не так коротко. На нем были тяжелые черные ботинки, шерстяная клетчатая рубашка и серый комбинезон, весь в машинном масле. Мюллер вытирал руки полотенцем.
— Господин Бомон?
— Да. Офицер Мюллер?
Он ухмыльнулся и протянул мне руку. Я пожал ее.
— Я чище, чем на меня смотреть, — сказал он. Его английский оказался лучше, чем обещал Биберкопф. — Я чинить свой мотоцикл раньше. Но я вымыть руки. — Он поднял ладони вверх в доказательство.
— Какой модели мотоцикл? — поинтересовался я.
— «Мегола». Знакома эта марка?
— Нет.
— Его делать здесь, в Мюнхен. Хотите взглянуть?
Ему очень хотелось, чтобы я взглянул. Судя по его нетерпению, он явно готов был показать его чуть ли не всему свету.
— Непременно, — сказал я.
Еще одна ухмылка, на этот раз довольная.
— Пойдемте, я вам показывать.
Мюллер захлопнул дверь и повел меня через коридор и парадную дверь на улицу. Мы спустились по лестнице, обошли дом и оказались в маленьком переулке.
— Вы разбираться в мотоциклах? — спросил он.
— Немного. Хотя не ездил давненько.
— А какая у вас была машина?
— «Циклон».
Он повернулся ко мне.
— Да? Правда? От компании Йорнса?
— Да.
— Великолепная машина. Глаз не отвести. Сорок пять лошадиная сила, точно? Наверно, очень-очень быстрая.
Я подумал, что английский он наверняка выучил по мотоциклетным журналам.
— Иногда даже слишком, — заметил я. — Думаю, сесть на нее сегодня я бы не рискнул.
Мы подошли к деревянному сараю в конце переулка. Дверь, чуть пошире обычной двери, была заперта на висячий замок. Мюллер полез в карман.
— А сейчас у вас его уже нет? — спросил он.
— Нет. Продал перед самой войной.
— А, война. Да. — Он печально кивнул. И снова улыбнулся.
— Но я бояться, что после ваш «Циклон» мой машина вам будет неинтересная.
Но Мюллер сам не верил своим словам. Я угадывал это по его голосу и видел по быстрым, уверенным движениям, когда он отпирал замок. Он снял замок с петель, поднял щеколду и распахнул дверь. Шагнул в темноту, протянув руку куда-то вверх.
Внезапно вспыхнула еще одна голая лампа. Прямо под ней на чистом бетонном полу стоял сверкающий черный мотоцикл. Даже застыв в неподвижности, он, казалось, вот-вот рванет с места.
Это был самый странный и, наверное, самый красивый из всех мотоциклов, какие я когда-либо видел: длинный, низкий, обтекаемый. Там, где должен был находиться двигатель, проглядывал только гладкий узкий корпус, который за подножкой под пружинным сиденьем для водителя и сиденьем для пассажира плавно переходил в плоское заднее крыло, скрывавшее все, кроме нижней части колеса.
Двигатель располагался по центру над передним колесом — пять маленьких цилиндров в форме звезды, обрамляющих ступицу. Он очень походил на воздушный винт самолета.
— Какого объема двигатель? — спросил я.
— Шестьсот сорок кубических сантиметров. По сто двадцать восемь на каждый цилиндр. Дает всего восемнадцать лошадиных сил. Не то что ваш «Циклон». Зато машина очень легкий, правда? И этот мотор впереди — очень легко управлять. Даже по песку с ним и ребенок справляться может.
— Просто красавец, — честно сказал я.
— Я сделать кое-какие усовершенствования. Пассажирское сиденье, болты для багажник. Они не стандартные. Но сиденье подходит для девочка, понимайт?
— Для девочка?
— Да. Девочки любят покататься с ветерок.
Я улыбнулся.
— Какую скорость развивает?
— Сто пятнадцать километр в час. Потому что, понимайт, он очень легкий. Конечно, не такой быстрый, как ваш «Циклоп», — сказал он и улыбнулся.
Ему было наплевать, какую скорость развивал мой «Циклон». Он прекрасно знал, что владеет одним из самых прекрасных мотоциклов в мире.
— Да, но он все равно быстрый, — заметил я.
— Да, — радостно согласился он.
Мы еще какое-то время говорили про его мотоцикл, и он с радостью показал мне, как он работает. Затем мы вернулись в квартиру.
Гостиная у Мюллера была маленькая, почти без мебели, однако идеально чистая. Два мягких кресла и мягкий диван. В углу — простенький телефонный столик. Пол деревянный — ни одного коврика. Должно быть, Мюллер тратил все деньги на свой мотоцикл, чтобы он всегда был на ходу. А еще — на девочек, любительниц прокатиться с ветерком.
Мюллер предложил мне «Асбах Уральт», немецкого бренди, и я согласился. Он передал мне напиток в стакане для зубных щеток и уселся с другим стаканом в руке в кресло. Я присел на краешек дивана.
— Сержант Биберкопф, — начал я, — говорил, что вы беседовали с полковником Хаусхолдом.
— Никакой он не полковник. На войне он служить сержант британской армия. Снабженец — так у вас говорить?
— Да, снабженец.
— И заработать на этом много денег. Торговать на черный рынок, понимайт?
— Да.
— Он и сейчас тем же занимайся. Вы знать, что на черный рынок можно получить много деньга.
— Да. Но как ему это удается?
— Он покупать продукты и продавать их, но только за золото и драгоценность. Когда та проститутка его видеть в баре, он быть в Берлин, чтобы купить грузовик с копченая ветчина. И продавать часть в Берлин, часть в Мюнхен.
— И он в этом признался?
Мюллер ухмыльнулся.
— Я ведь очень страшный, да? Когда он говорить, я в своей форме, а он такой маленький человек. Я сказать, мне безразлично, что он делать, я только хотеть знать, был ли он в тот день в Тиргартен. Если он мне помогать, я оставить его в покое. И он помогать.
— А Биберкопф сказал мне, что в тот день его в Берлине не было.
— Нет. У него есть свидетель, квитанции, всякие доказательства.
— Что, спекулянты на черном рынке пользуются квитанциями?
— Часть его торговля легальный. Он быть в Мюнхен восьмого. Тот день он покупать деревянный ящики. Знаете, коробка. Корзинка.
— Если бы он в самом деле хотел убить Гитлера, он бы заранее позаботился об алиби.
— Я говорить с люди, которые продавать ему ящики. Он быть здесь девятого. Вы должны понимайт насчет этот Хаусхолд. Он сам маленький, но большой рот. Он любить привирать.
— Например, про убийство Гитлера.
— Мысль хороший, но сам он никогда бы этого не сделать. Я думать, он не из тех, кто убивать. Ни на войне, ни сейчас.
— Если вы считаете убийство Гитлера хорошей мыслью, зачем тогда вы мне помогаете?
Мюллер глотнул бренди. Опустил стакан, заглянул в него, затем перевел взгляд на меня.
— Мой кузен Франц говорить, вы ему что-то обещать. Он говорить, если вы найти, кто стрелять Гитлера, вы сказать сперва ему, а потом уже нацистам.
— Верно.
— Нацисты, они его убивать, если находить.
— Возможно.
— Не возможно. Наверняка. Они такие и есть.
— Да.
— И я помогать поэтому. Я полицейский. Коппер, так вы говорить?
— Коп.
— Коп. И раз я коп, я не хотеть, чтобы люди решить, что они могут убивать других. Это неправильно, так не положено. Вы понимайт?
— Да.
— Еще я думать, этот человек, который хотеть убивать Гитлер, может, не такой плохой. Может, Гитлер заслужить, чтобы его убивать. Вот я и помогать вам мешать наци убивать этого человека. О'кей?
— О'кей. Спасибо.
Мюллер пожал плечами.
— Не стоит. Я только выполнять свой работа.
Я кивнул.
— Нацисты считают, что покушение на Гитлера организовали коммунисты.
— Нет. Если бы это быть коммунисты, я бы знать.
— Потому что вы коп?
— Потому что я коммунист. — Он усмехнулся. — Теперь вы испугаться?
— Еще как.
Он засмеялся.
— Это были не коммунисты, я вам обещать.
— Вы знаете все, что коммунисты делают в Германии?
— Нет. Но о таком я бы знать.
— Ладно. Тогда, может, вы знаете еще кое-что. Кто-то неотступно преследует меня с моей помощницей. В Берлине, потом в Байрейте.
— Вы считать, это коммунисты?
— Понятия не имею, знаю только, что один из них был русский.
— Откуда вы это знать?
В моем кармане лежало удостоверение моряка, которое Рём извлек из кармана убитого малого на задворках «Микадо» и передал мне. Меня подмывало показать ему удостоверение. Но если в Берлине установили, кто был убитый, мне будет трудно объяснить, откуда у меня это удостоверение.
— Не могу сказать, чтобы не подвергать кое-кого опасности. — Вернее — самого себя.
Мюллер кивнул. Что касается опасности, тут он живо обо всем смекнул. Будучи коммунистом и работая в мюнхенском отделении полиции, он, вероятно, знал об этом лучше любого.
— Не все русские коммунисты, — заметил он.
— Знаю. На этих людях были бушлаты с капюшонами, как у моряков.
Мюллер покачал головой.
— Я о них ничего не знать.
— Из этого вовсе не следует, что они не коммунисты.
— Нет. Но я не верить, что какой-то коммунист пытаться убить Гитлер. Скорее, это кто-то из его собственный люди. Нацисты.
— Если так, я его найду.
Мюллер глотнул еще бренди и наклонился ко мне.
— Слушайте меня. Вам нужно быть очень осторожный с этими нацистами. Они нехорошие люди, и они везде. Не только в мюнхенская полиция. Они и в государственная полиция, и в армия. Они набрать большая сила здесь, в Мюнхен.
— Знаю.
— Если смогу, я буду вам помогать. Но я тоже должен быть очень осторожный.
— Буду очень признателен за помощь.
Мюллер кивнул.
— Я делать что смогу.
Я приложился к бренди.
— Ваш кузен сказал, вам не удалось найти человека из Берлина. Господина Норриса.
— Нет. Гостиницы должен сдавать регистрационные формы на всех постояльцы, но они обычно не торопиться. Если он в гостинице, я его найду. Но если он остановиться у друга… — Мюллер пожал плечами.
— Понятно. Если обнаружите его, я хочу с ним поговорить.
— Конечно.
— Вы можете оставить для меня сообщение в «Хофбройхаусе». В запечатанном конверте. Или по телефону. Скажите, чтобы я позвонил господину Смиту. Я вам позвоню домой при первой возможности. О'кей?
— О'кей.
— И еще, я хотел бы потолковать с Хаусхолдом. У вас есть его адрес?
— Но я же сказать вам…
— Знаю. И я вам верю. Но мое начальство потребует отчет. От меня.
Насчет начальства ему все было понятно.
— Да, конечно. Один момент.
Он встал, вышел из комнаты и через минуту вернулся с клочком бумаги. Передал его мне и сел.
— Спасибо. Еще немного вопросов.
— Да?
— Есть такой член партии, зовут его Гуннар Зонтаг. Думаю, он мог быть в прошлый понедельник в Берлине, но у него есть друзья, которые утверждают, что его там не было. Один из них сказал, что в понедельник обедал с ним в «Тамбози».
Мюллер кивнул.
— Это я, наверно, могу выяснять. Я знать там один официант. И что, он сказал, они ели?
— Семгу.
Мюллер улыбнулся.
— Может, нам повезти, да? Может, там не быть семги в понедельник. Это иметь отношение к смерть англичанки, мисс Грин?
— Да. Но будьте осторожны с вопросами. Я не хочу, чтобы вы попали в беду.
Он снова улыбнулся.
— Я тоже. У вас есть адрес этот Зонтаг?
— Нет.
— Неважно. Я сам находить.
Я задал ему еще несколько вопросов и получил полезные ответы. Минут через пять я встал.
— Благодарю за помощь, — сказал я.
Мюллер поднялся с кресла.
— Франц говорить, он вам доверять.
Лично мне Биберкопф ничего подобного не говорил.
— До известной степень, — добавил Мюллер и улыбнулся.
Мюллер рассказал мне, как добраться до ближайшей большой улицы, Белградштрассе, где можно поймать такси. Добравшись до указанной улицы, я поймал такси и поехал по адресу, который дал мне Мюллер, — к Хаусхолду.
Хаусхолд оказался маленьким дерганым человечком, которому, пожалуй, стоило сменить работу. Мюллер оказался прав. Хаусхолд был авантюристом, а может, и паразитом, но он никого никогда не убивал и даже не пытался. И после визита офицера полиции Мюллера, а потом и моего он, похоже, сожалел о том, что сболтнул в берлинском баре больше, чем обо всем остальном в жизни. Я извинился за беспокойство, вышел от него, снова поймал такси и вернулся в «Байеришер Хоф».
Было девять часов вечера. Я поговорил с дежурным. От Купера по-прежнему никаких вестей.
Я прошел в ресторан, поужинал рыбой и салатом, затем переместился в бар. Сел за столик, заказал выпивку и стал ждать мисс Тернер.
* * *
Гостиница «Байеришер Хоф»
Суббота, вечер
19 мая
Дорогая Евангелина!
У меня немного кружится голова. ЭТО может случиться сегодня.
Ты не забыла про ЭТО? Мы говорили об ЭТОМ у мисс Эпплуайт. Ты определила ЭТО как «полный, безвозвратный и вожделенный отрыв девушки от тряпичных кукол».
Эрик остановился в той же гостинице, что и мы. Я уже писала? Неважно. Суть вот в чем: в фойе, перед тем как проводить меня сегодня в бар, где меня ждал господин Бомон, он предложил, чтобы я потом зашла к нему в номер выпить.
Ой, забыла сказать, что в такси, когда мы возвращались из ресторана, он меня поцеловал, и я ответила на его поцелуй.
Но, пожалуй, стоит начать все сначала.
Итак. Днем мы с господином Бомоном встречались кое с кем из мерзкой нацистской партии, на которую, увы, мы работаем.
Когда мы вернулись в гостиницу и проходили через вестибюль, вдруг появился Эрик, такой же красивый и элегантный, как всегда. Можешь мне поверить, его присутствие ощутимо даже физически. Возникает чувство, будто на него постоянно направлен какой-то потусторонний прожектор. А все вокруг кажется лишь мутным фоном.
На мгновение, когда я впервые его увидела, я прямо остолбенела. От радости, но все же остолбенела.
Господин Бомон отправился по каким-то делам, и мне представилась возможность расспросить Эрика о его встрече с Биберкопфом.
Помнишь винтовку? Которую полиция нашла в Тиргартене? Так вот, Эрик сказал сержанту, что по излучению, исходящему от винтовки, он установил, что из нее в господина Гитлера не стреляли.
Как человек, не верящий в оккультизм, сержант, разумеется, не поверил. Он расспросил Эрика, где тот был в день покушения. Эрику удалось доказать сержанту, что в это время он был в компании знакомых.
Теперь про сегодняшний вечер.
Мы поужинали в гостинице «Френкишер Хоф», где еда хоть и напоминала французскую, но так ею и не стала.
За ужином я рассказала Эрику о том, что стало меня всерьез беспокоит.
— Большинство этих людей, — заметила я, — членов партии, непримиримые антисемиты.
Он кивнул.
— Да, многие. Они ищут козлов отпущения, чтобы возложить на них вину за разруху в Германии. Так уж вышло, что многие банкиры-евреи использовали войну для собственной выгоды — и приумножили свое состояние.
— Но ведь наверняка не все спекулянты были евреями?
— Конечно, нет. Но многие были. И это, понятно, породило недовольство.
— Но мне все же кажется, — сказала я, — что причина ненависти не в деньгах, а в чем-то другом, более серьезном. Такое впечатление, что эти люди, партийцы, всем своим существом ненавидят евреев, всех евреев. И только потому, что они — евреи.
— К сожалению, иногда и такое бывает. Поймите, Джейн, многие евреи оказались слишком умными, и во вред себе. Поскольку традиционно они законопослушны, привыкли во всем полагаться на здравый смысл и отстаивать свои доводы, главное для них — образованность.
— И что же в этом плохого?
— Да в общем-то ничего. Только из-за этого во многих профессиях их стало слишком много. Среди врачей, юристов, издателей и ученых евреев куда больше, чем среди всего населения в целом.
— Ну а в этом-то что плохого?
Он улыбнулся своей кривоватой улыбкой.
— В лучшем из миров, Джейн, ничего. Но в наше время ни один мир нельзя считать лучшим. И здешний мир, Германия, особенно далек от совершенства. Благодаря своим успехам евреи сделались объектом зависти и неприязни.
— Но почему именно все евреи в целом?
— Потому что большинство немцев, как мне думается, считают, что евреи сначала считают себя евреями, а уж потом немецкими гражданами.
— Но если и так, что же в этом такого ужасного? Разве нельзя быть одновременно евреем и немцем?
— Конечно, можно. И, вне всяких сомнений, многие евреи действительно считают себя истинными гражданами Германии. Но Германия-то сейчас на грани катастрофы, Джейн. Большинство немцев считает, что мы все должны держаться вместе, без каких бы то ни было сомнений, без дележки на своих и чужих, чтобы не дать стране рухнуть в пропасть.
— Значит, вы считаете, евреи должны… но что именно? Отступиться от своей веры?
— Нет, конечно же, нет. Но мне кажется, они должны ясно показать остальным немцам, что они хотят вместе с ними крепить безопасность Германии во имя будущего.
— И это все, что нужно? Вы и в самом деле думаете, что, если они так и сделают — объяснят все ясно и четко, — другие немцы перестанут их ненавидеть?
Еще одна улыбка.
— Нет. С нынешними немцами такого не случится. Старые привычки живучи. Но я верю, если евреи помогут возродить Германию, следующее поколение немцев будет видеть в них братьев, преданных Германии.
Тут я вспомнила Вагнеров, их отвратительную непроизвольную злобу. Злобу, которую отчасти унаследовали их дети.
— Но хватит об этом, — сказал он. — Давайте поговорим о вас. Как ваше расследование?
— Извините, Эрик, но я…
Он поднял руку и улыбнулся. Спокойной, мягкой, пленительной улыбкой.
— Извините. Конечно, вы не вправе рассказывать. Тогда скажите хотя бы, как вам Германия. Так что вам понравилось больше, Берлин или Мюнхен?
И мы говорили какое-то время о Германии, не спеша пили кофе и коньяк. Потом Эрик заплатил по счету, мы вышли на улицу и сели в ожидавшее нас такси.
Теперь переходим к поцелую.
Мы сидели в такси, и мелькающие мимо фонари на бульварах создавали в салоне бесконечный калейдоскоп света и тени: свет, скользящий в темноту, тень, скользящая к свету, предметы, растворяющиеся в темноте и вдруг возникающие снова, такие четкие и яркие. Эрик повернулся ко мне, положил левую руку на спинку сиденья у меня за шеей и заглянул мне прямо в глаза.
— Джейн, — сказал он, — мне нужно кое-что вам сказать.
Его лицо на мгновение скрылось в тени, затем возникло снова.
Глаза казались темными-претемными. В таких глазах можно запросто утонуть. Похоже, кое-кто это уже успел.
— Да? — сказала я.
— Что бы ни случилось, — проговорил он, и от его глубокого голоса у меня по спине побежали мурашки, — я хочу, чтобы вы знали: те недолгие часы, что мы провели вместе, были, наверно, самыми незабываемыми в моей жизни.
— Я…
— Нет, ничего не говорите. Я только хочу, чтобы вы знали. Мне нужно было это сказать.
— Я… Ну что ж, спасибо, Эрик.
Он улыбнулся, и в белом, мелькающем свете я увидена опять ту же кривоватую улыбку, которая никогда не доходит до его глаз.
Он наклонился ко мне и осторожно приложил правую ладонь к моей щеке. Ладонь была теплая, но сухая, и мне показалось, что каждая частичка моего тела, вместе с тем участком, который удостоился нежданного внимания, может чувствовать это прикосновение и радоваться ему. Мое сердце внезапно забилось, как барабанщик в разошедшемся не на шутку джаз-бэнде.
Он подвинулся еще ближе, слегка приоткрыл губы, а я приподняла подбородок. Его рот нашел мой, возник новый участок соприкосновения — трепетный, дрожащий. Мое сердце билось уже так громко — в ушах, голове, внизу живота, — что я думала, Эрик его слышит. Я думала, и водитель его слышит, и пешеходы на улице, стоявшие с удивленными лицами вдоль дороги.
Затем я почувствовала его левую руку у себя на затылке, а правая его ладонь медленно скользнула вниз по моей шее, где под шуршащим шелком платья у меня билась кровь…
Довольно.
Сейчас половина первого ночи. Я полностью одета. Сейчас я выйду из номера и отправлю это письмо. Здесь в «Байеришер Хоф», как и в «Адлоне», рядом с лифтом есть жёлоб для почты. Когда я опущу в него письмо, и лишь тогда, я решу, подняться мне на лифте на верхний этаж в номер Эрика или нет.
Доводы в пользу лифта достаточно весомы — начиная с желания, которое кружит мне голову и от которого слабеют ноги.
Но есть и не менее весомые доводы против. По крайней мере, я так думаю, они должны быть.
Пожелай, мне, Ева, всего наилучшего.
Мы, идущие на смерть, приветствуем тебя.
С любовью,
Джейн